Джоан Барк - Хризантема
— Как жизнь в Токио?
— Как обычно, — пожала плечами Мисако, вновь отворачиваясь к окну и опуская завесу молчания.
Ей пришло в голову, что их неожиданная встреча в поезде вовсе не случайность, как и тогда в саду Сибаты.
На самом деле на этот раз монах ничего не планировал. Был момент, когда он даже решил не ехать в Ниигату на церемонию: слишком уж сильной оказалась его привязанность к молодой женщине. Он инстинктивно чувствовал опасность и стремился освободить душу от ненужных пут. Как говорил Будда, «уступи вожделению хоть немного, и оно начнет расти, будто младенец во чреве матери».
Как правило, дзэнские священники не принимали обета безбрачия, несмотря на то что семья считалась помехой для обретения сатори. Они предпочитали заводить жен и привлекать их к хозяйственным обязанностям в храме, ведя нормальную семейную жизнь и одновременно располагая большим временем для исполнения профессионального долга. Однако Кэнсё избрал безбрачие, сделав своим домом храм в Камакуре, а семьей — сообщество монахов. Для человека с его внешностью и происхождением это был разумный выбор. Впрочем, решение далось нелегко, потребовались бесчисленные часы медитации, в течение которых он мучительно бился в уединении и тишине над тайнами мироздания и собственной личности. Чтобы обрести мир и внутренний свет в простой и тихой жизни, следовало выиграть борьбу с многочисленными мирскими соблазнами. Кэнсё хорошо понимал, что его одержимость паранормальными явлениями, теперь неразрывно связанная с образом очаровательной Мисако, грозит полностью разрушить привычное размеренное существование, но никак не мог отречься от того, что считал своим долгом по отношению к молодой женщине. Ведь он не только присутствовал при трагической смерти ее деда, но и отчасти был в ней виновен. Ему следовало не потакать опасным планам наивного старика, а решительно пресечь их. Ах, если бы знать заранее…
Городские кварталы мелькали за окном поезда, словно потемневшие мазки старой краски. Пассажиры понемногу занялись обычными делами: кто разворачивал пакеты с едой, кто, достав книгу или журнал, углубился в чтение, а некоторые, откинув голову, уже сладко похрапывали. Мисако и Кэнсё изредка перебрасывались вежливыми фразами, тонувшими в оживленной болтовне двух женщин по ту сторону прохода.
Ссора с Хидео и последующая спешка оставили у Мисако ощущение душевного и телесного дискомфорта. Пройдя в туалет, она расчесалась перед зеркалом и стала подкрашивать губы, с удивлением осознав, что чувствует себя куда увереннее, чем прежде. Как ни странно, в этом монахе с его странными светлыми глазами было что-то успокаивающее. Как там мать их называла… глаза иностранца? Нет, скорее обезьяньи: с золотыми крапинками и полные озорства.
Мисако вернулась на место, едва сдерживая улыбку.
— Интересно, наша встреча — тоже результат ваших мысленных волн? — шутливо спросила она. — Вы не звали, случайно, меня в этот поезд, как тогда в саду?
Густо покраснев, Кэнсё смущенно провел рукой по бритой макушке.
— Нет, нет, что вы! Я тоже удивился.
— Так или иначе, я рада вас видеть, — промолвила Мисако с неожиданной теплотой. — Должна сказать, что вы очень помогли мне тогда в Ниигате, с тех пор я стала гораздо лучше себя понимать.
— Ну что ж, если у вас есть еще вопросы, я весь внимание. — Монах с улыбкой оттопырил руками свои большие уши.
Мисако хихикнула, смущенно прикрыв ладонью рот. Когда приступ смеха прошел, она сложила руки на коленях и робко спросила:
— Вы не будете возражать, сэнсэй, если мы поговорим о том дне, когда с дедушкой случилось несчастье?
— А вы уверены, что стоит? — нахмурился Кэнсё.
— Просто… Вы, наверное, так же как и я, не поняли, что произошло.
Он задумчиво провел рукой по бритому черепу. Неудержимое любопытство тянуло его расспросить Мисако о ее воспоминаниях, тогда как внутренний голос твердил, что мрачное прошлое лучше оставить в покое. И все-таки, ощутив молодую женщину рядом с собой, вдохнув ее запах, такой свежий и чистый, и взглянув в большие доверчивые глаза, полные ожидания, монах не выдержал.
Сердце его сжалось, он наклонился и шепнул:
— Да. Особенно когда вы вошли в транс. У вас что-нибудь осталось в памяти?
— В транс? — удивилась Мисако. — Мне показалось, я просто упала в обморок.
— Это потом, а сначала…
— Вы уверены, что не ошибаетесь? — Ее глаза широко раскрылись от удивления.
— Уверен, — кивнул монах. — Ваше тело оставалось на месте, но разум и душа витали где-то далеко.
— Да, теперь, когда вы говорите, я вспоминаю, как смотрела сверху вниз, будто парила над мостом.
— И что же вы видели? — оживился Кэнсё. — Вы запомнили?
— Да, — кивнула Мисако и, помолчав, продолжала: — Я видела, как мы все трое стояли на коленях и молились. Видела алтарь и тот ящик, обтянутый шелком… и в то же самое время — девушку на мосту. Она сидела на корточках и складывала камни в платок. Собрала их в узел, взвалила его на плечи и завязала концы на груди… Потом наклонилась и упала в воду, словно ныряльщица за жемчугом с корзиной на спине. Я слышала всплеск и видела волны… и пузыри. И еще голубой лоскут, уходящий в глубину.
Кэнсё слушал как зачарованный. Мисако потупилась, разглядывая руки. После долгой паузы она вновь заговорила:
— Ей, наверное, было очень плохо, раз она выбрала такую смерть.
— Да, — прошептал монах.
Он не находил слов. Дать понять, что верит видению? Но не подвергнет ли он тем самым Мисако новым опасностям?
— Мисако-сан, надо отдавать себе отчет, что реальность увиденного вами доказать невозможно…
Как отличались его слова и весь тон от авторитетной лекции, прочитанной в саду! Мисако поняла, что верный друг и наставник отстраняется, оставляя ее в одиночестве.
— Вы так многому научили меня, — проронила она.
— Мне лестно это слышать, — смутился Кэнсё, — однако я всего лишь профан, недостойный давать уроки. Конечно, ваш дар поистине чудесен… с другой стороны, ослабленный организм, находящийся под воздействием стресса, может стать жертвой игры воображения…
Его слова жгли огнем. Мисако, побледнев, отвернулась и прикрыла глаза. Если даже он, ее друг и учитель, не верит в истинность видений, то ей впору обратиться к психиатру.
Монаха охватил стыд, плечи его поникли, взгляд потух.
— Мисако-сан, простите меня, жалкого труса. Я говорил так, потому что боялся ваших вопросов, на которые у меня нет ответов. В глубине души я верю, что увиденное вами имело место в прошлом… но что, если я все-таки обманываю себя и вас? Простите меня, пожалуйста!
— Это я должна просить прощения, — еле слышно шепнула она.
Монах закрыл глаза и глубоко вздохнул.
— Оставим извинения. Доживем до завтрашней поминальной службы и тогда посмотрим. Может, и стоит забыть обо всем, пока не произошли новые неприятности… — Его пальцы дотронулись до руки Мисако, еле заметно, словно бабочка на мгновение села на цветок, и это прикосновение успокоило ее больше, чем тысяча слов. Она поняла: истинный друг всегда должен делиться своими страхами и сомнениями.
С облегчением откинувшись на сиденье, она вновь заговорила, уже легко, даже чуточку игриво:
— В конце концов, у нас нет выбора: все равно о девушке в пруду больше ничего нельзя узнать. Ни кто она, ни откуда… даже когда умерла, и то неизвестно.
— Нельзя узнать? — переспросил Кэнсё и, не удержавшись, смешно пошевелил двумя пальцами, прикрыв их другой ладонью.
«Антенна», — поняла Мисако и вздохнула с улыбкой:
— Я бы с удовольствием от нее избавилась. Ничего, кроме неприятностей, она не приносит… да все новые и новые.
— Что, еще были видения?
После минутного колебания Мисако проговорила, опустив глаза:
— Да, просто ужасные. Про моего мужа, его любовницу и наш рассыпающийся брак.
Монах смущенно почесал выбритую макушку.
— Мне не хотелось бы встревать в вашу личную жизнь.
— Я так или иначе должна с кем-нибудь поделиться, а кто, кроме вас, способен поверить? Так что, если вы, конечно, не возражаете…
— Вы можете рассказывать мне все, что считаете нужным, — быстро поклонился он. Еще одна бабочка коснулась крыльями ее руки, вселив в душу уверенность.
Мисако прикрыла глаза, собираясь с мыслями, потом начала свой печальный рассказ:
— Видите ли, сэнсэй, наш брак с Хидео не был традиционным. Мы поженились, потому что любили друг друга…
12
Ничто так не греет душу немолодого человека, как признание со стороны окружающих. Сразу проясняется взгляд, свежеет кожа… Так думала матушка Имаи, улыбаясь своему отражению в зеркале над умывальником и пощипывая щеки, чтобы вызвать румянец.
Великолепное настроение было следствием грандиозного успеха, который она имела на свадебном торжестве. Застенчивость помешала большинству присутствовавших дам встать и взять слово, однако матушка Имаи не колебалась ни секунды. Сразу после официальных речей она поднялась с места и завела песню — сильным, красивым голосом. Никому из гостей не досталось таких бурных аплодисментов, к которым присоединился даже сын, хотя дома она редко слышала от него слово похвалы.
