Альфонсо Микельсен - Избранные
— Я всегда видел в вас женщину, не похожую на других, — продолжал я. — Потому мне и не хочется, чтобы наша дружба свелась к тому, что вы превратите меня в вашего исповедника и станете моей «духовной дщерью». Не рассказывайте мне ничего, Мерседес. Я догадываюсь о многом, что происходит в вашей жизни, и всегда восхищаюсь тем, как вы умеете молчать. Не спускайтесь даже передо мной с пьедестала загадочного сфинкса. Честно говоря, я предпочитаю не слушать ваших исповедей.
— А я-то думала, что вы мне друг! — огорченно воскликнула она. — Лучше уж сразу скажите, что вам надоели горести и заботы ваших близких! И не надо сказок о том, что вы предпочитаете видеть меня на пьедестале молчания. Одинокие мужчины становятся такими эгоистами!
— Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду… я — холостяк. Это верно. Но не забывайте, что и я когда-то был женат. Кажется, я вам говорил даже, что из всех достоинств моей супруги самыми замечательными были ее замкнутость и скромность. Именно в этом было ее превосходство. Ирэн могла довольствоваться собственным обществом, поэтому наши супружеские отношения и потерпели крах.
Я походил на ящерицу, пытавшуюся улизнуть от врага. Мне думалось, что таким хитрым маневром я смогу избежать доверительных излияний Мерседес, не обидев ее при этом.
На том наша беседа и закончилась. Через несколько дней мы вдвоем возвращались после полуночи из клуба «Атлантик», где супруг Мерседес решил остаться еще на пару часов. Вдруг Мерседес произнесла голосом, полным мольбы:
— Ради всего святого! Не будьте таким бессердечным!
— Мерседес, я никогда не избегал вас, и если когда-либо это бывало, то во имя вашего же блага. Кто знает… Доверив мне свои тайны, будете ли вы ко мне относиться по-прежнему? Не раскаетесь ли? Не будете ли себя укорять в том, что посвятили Б. К. в свои тайны? Однако если уж вы настаиваете… Так что же с вами происходит?
— Вы знаете, я не люблю своего мужа, — сказала она голосом, не терпящим никаких возражений. — Думаю, это ни для кого не секрет. Как не секрет и то, что он меня тоже не любит.
— Честно говоря, знаю. Мне об этом уже говорили.
— Я долго терпела и никогда не изменяла ему. Я не строю иллюзий относительно своей привлекательности, я достаточно наблюдательна. Не знаю, почему я вышла за него замуж. Для него на первом месте — забота о самом себе. Иногда я думаю, что он женился на мне из-за моего богатства. Все, чем он располагает сегодня, он имеет благодаря мне, а теперь не дает мне ни своих денег, ни моих собственных. Его страсть — делать деньги! И только! В последнее время он откровенно пренебрегает мною, как, скажем, сегодня. Я не могу терпеть такое до бесконечности!
— Чего вы хотите?
— Вы прекрасно понимаете… Один из моих друзей вот уже два месяца приглашает меня покататься на машине, и я кончу тем, что приму его приглашение…
— Если вы примете приглашение только из чувства мести, не считаю, что эта прогулка принесет вам радость.
— Не только из чувства мести. Этот человек мне нравится. Он напоминает мне одного из моих прежних друзей — вы его не знали. Тот погиб от несчастного случая. Я познакомилась с ним вскоре после того, как вышла замуж. Он был адвокатом моей матери, на несколько лет старше меня. Он учился с мужем в университете, мы часто выезжали втроем. Как увлекательны были его рассказы! Он много читал, интересовался проблемами психоанализа. Я советовалась с ним абсолютно во всем… Погиб он нелепо: упал с лошади. Лошадь споткнулась, он перелетел через ее голову и сломал позвоночник. После его смерти я поняла, что любила его. А впоследствии от друзей узнала, что и он меня любил. Какая нелепость! Не правда ли?
— Не такая уж нелепость, — ответил я. — Гораздо нелепее пытаться заменить его новым другом, который, по всей видимости, просто симпатичный юноша и к тому же прекрасный танцор!..
— Да, вы правы. Я не стану с ним встречаться. Однако у меня к вам большая просьба. Вы имеете влияние на мужа, вас связывают общие дела. Скажите ему, пожалуйста, но так, как если бы это исходило только от вас. Пусть он будет более внимателен ко мне, особенно на людях.
Как мог я вмешиваться в семейные отношения людей, с которыми и знаком-то был всего несколько месяцев?! Все мое существо восставало против попыток втянуть меня в чужую жизнь, устои которой столь отличались от тех, что мне внушались в отчем доме. В нашей семье считалось, что демонстрация собственных чувств — «от лукавого».
Но было слишком поздно. Я принадлежал новому миру. Далекие берега моей отчизны растаяли в тумане, и я решил, что мне уже известны подводные течения океана, по которому я плыл на всех парусах…
— Так что же вы хотите, чтобы я еще сказал вашему супругу?
— Если вам представится случай, попросите, чтобы он купил мне новую верховую лошадь… Начинается зимний сезон, а я так некрасиво выгляжу на своем Султане!
Таким образом, я исполнил еще один ритуал Ла Кабреры: меня приобщили к лику исповедников. Как я уже упоминал, именно это и беспокоило католическую церковь, ибо за исповедями, как свидетельствовал опыт, всегда следовали любовные победы. Какая жалость, что я не моложе лет на двадцать и не умею танцевать болеро так, как танцует Мьюир и ему подобные! Тогда бы моя роль не ограничивалась просьбами о приобретении скакунов чистой английской крови для моих духовных дочерей…
XII
«Я принес не мир, но меч» — так говорится в Евангелии от святого Матфея.
Сколько скучных воскресных часов провел я в своей юности над размышлениями о сути этих слов. «Не мир, но меч»… Жизнь осознавалась нами как постоянная борьба против наших собственных слабостей, овладевавших нами постоянно. Добродетель воспитывалась в нас с тем же рвением, что и суровость в войне: порой это влекло за собою всяческие жертвы. Но все делалось в надежде на получение когда-то каких-то высших наград. Правил ли моей жизнью и сейчас тот же принцип?
Нет. Я был вынужден признать, что порвал со своим прошлым окончательно и бесповоротно. Несмотря на все усилия раздувать в себе прежнее пламя неудовлетворенности своими поступками, я все чаще гасил его. Точнее, я променял этот тлеющий огонек на мир, окружающий меня. С абсолютной покорностью, как должное, я принимал и его пошлость, и его легкомыслие.
Мои коммерческие дела уже не носили характера сознательных операций, которыми я занимался во Франкфурте и которые давали мне в лучшем случае три-пять процентов дохода. Легкость биржевых операций, когда капитал удваивался за одну ночь, развратила меня.
В Европе я тщательно выбирал знакомых, избегая малейшей близости с теми, кого мало знал. Здесь же все было по-иному. Исчезло чувство «дистанции», исчезло «табу» личных отношений. Теперь от любой женщины, с которой только что познакомился на коктейле, я выслушивал сокровеннейшие подробности ее супружеской жизни. Я принял эту роль исповедника без особого неудовольствия, так как в глубине души она мне была чуть ли не приятна. Точно так же я легко принимал теперь приглашения в едва знакомые дома только потому, что надеялся встретить там друзей из Ла Кабреры. Моему самолюбию льстило, что я буду одним из членов той касты, знакомство с которой было необходимо каждому, кто хотел бы с успехом продвигаться вверх. Теперь меня уже не беспокоили моральные качества приглашавших меня. Я принимал любую дружбу без оглядок и угрызений совести.
Все глубже и глубже затягивала меня жажда обогащения.
…Так охотники-«серингерос» в поисках новых деревьев-каучуконосов забредают в непроходимые заросли сельвы…
Я льстил тем, кто мог быть мне чем-то полезен. В то же время я принимал лесть от тех, из кого я также предполагал в будущем извлечь какую-то выгоду. Привычка к пунктуальности, рабом которой я был всю свою жизнь, была мною забыта. Ничто не угнетало мою совесть. Я приходил и уходил, когда мне вздумается, выполнял или не выполнял свои обещания, исходя из своих интересов.
Семейство К. в годы своего владения франкфуртским банком славилось своей пунктуальностью: мы погашали любой долг, как бы он ни был велик, максимум в течение трех месяцев. А ныне я испытывал восхитительное чувство раскрепощенности, продлевая до бесконечности сроки оплаты банковских счетов.
Климат этих мест может сломить даже человека несгибаемой воли: так тропические ливни превращают в труху дерево-великан. Но если я заболевал, то знал заранее, что визит врача доставит мне истинное удовольствие в отличие от нуднейшей процедуры, как это бывало во Франкфурте. Я запросто приезжал к одному из своих друзей в Ла Кабреру, разумеется, без всяких предварительных записей. Каждый из них был специалистом, как правило, дипломированным либо во Франции, либо в США. Несмотря на толпу пациентов, ожидавшую в приемной, меня принимали немедленно. Если же мне было лень выходить из дома или не позволяло здоровье, я звонил любому из них и просил заехать в пансион мисс Грейс. После беглого осмотра и нескольких стаканов доброго шотландского виски со льдом наша беседа обычно сводилась к обмену светскими сплетнями:
