Сергей Есин - Твербуль, или Логово вымысла
- А что еще можно нам предположить? Вы, кажется, даже упомянули об этом "еще" в своем мемуаре, многоуважаемый Владимир Германович?
- Ну да, ну да, - с большой готовностью подтвердила писательская тень, - чего же тут скрывать, если все знают. Я позволил себе взять кусочек сюртука Гоголя, который впоследствии искусный переплетчик вделал в футляр его первого издания "Мертвых душ"; книга с этой реликвией, кажется, до сих пор находится в библиотеке моих наследников.
- Значит, все ж таки пограбили покойничка? - удовлетворенно подытожил ректор самым невинным голосом, и от этой трактовки случившегося я содрогнулась. Но какой писатель употребил бы деликатные словечки - "позволил себе взять"! О богатый русский язык, сколько, оказывается, эвфемизмов у слова "воровство". Я представила себе глубокий сумерек на монастырском погосте и остервенелого литератора-фотографа, с треском отрывающего лоскут материи с костюма, в который был одет скелет. Не раздался ли в этот момент раскат грома, не сверкнула ли молния, и не возник ли некто с рогами и хвостом в кладбищенских кустах сирени? Но мои предположения оказались слабым отблеском действительно произошедшего в дальнейшем вокруг могилы Гоголя. Жизнь всегда богаче любой фантазии.
Теперь ректор уже обращается ко мне:
- А вы что же, миленькая, поверили всему рассказанному этим молодящимся вертопрахом? Чему вас, собственно, в нашем вузе учили? Все, что говорят писатели, надо делить на три. Они как сумасшедшие, которые, разума не имея, мелют что хотят, но при этом всё только в свою пользу. Талантливые, в общем, люди. А теперь, дорогая, вспомним, что же рассказывал этот милый старичок о том же событии на кафедре в Лите своим коллегам. Занятная получится картина.
- Да, да, занятная! - тут же запрыгали карликового роста вертлявые человечки вокруг все того же могильного холмика. - Нам Владимир Германович совсем не так рассказывал.
Все такие маленькие и ладненькие, но все такие важные и величественные. Просто какие-то гномы, заседающие в темном подполье. Я догадалась, что это тени прежнего профессорско-преподавательского состава, которые сейчас уточняют данные коллеги, сверяя со своей памятью. Это и понятно, всего сразу не вспомнишь. Как же, наверное, самозабвенно он витийствовал, наш профессор, сидя за круглым столом в кабинете кафедры и попивая на глазах у младших и менее знаменитых товарищей ароматный чай из хрустального стакана. Такие эти гномики были ретивые, так соскучились по живой речи, что перебивали друг друга и связный рассказ составлялся с большим трудом. Но все требовали точности... Все помнили, как Владимир Германович подавал эксклюзив. Не трепи лишнего!
Во-первых, выяснилось, что на этом торжественном перезахоронении был еще ряд писательских персон, о чем рассказчик почему-то умолчал. Славой не хотел делиться? Я успела запомнить только несколько фамилий, а вообще-то любопытствующих было что-то около тридцати человек. Но абсолютно точно присутствовали: Юрий Карлович Олеша, творец романа "Зависть"; "Бронепоезд 14-69" представлял его автор, Всеволод Вячеславович Иванов; наблюдал за картиной знаменитый поэт и острослов Михаил Аркадьевич Светлов, "Каховка, Каховка, родная винтовка..." Ай да писатели! Ведь именно для того власть их всех возле развороченного склепа собрала, суетливых рабочих классиков и попутчиков пролетариата, чтобы их именами прикрыться.
Во-вторых, сразу же, как только открыли гроб и все увидели великого покойника, на некоторых присутствующих сошло какое-то затмение. Надо полагать, что энкаведешникам, которые посочувствовали "вдове", все эти раритеты в виде мослов, сапог и клочьев еще не истлевшей до конца одежды были просто ни к чему. Что они в этом понимали? Другое дело - товарищи писатели. Эти сразу смекнули, возле какого ходят антиквариата. Как теперь было бы интересно установить, кто из писателей что стянул, ограбив покойника? Так на всех очевидцев нашло некоторое затмение, или рогатый господин, скрывавшийся в кладбищенских зарослях, руководил только писателями? И кто первым протянул руку и схватил?.. Маленькие человечки, со слов своего коллеги, какие они запомнили, взахлеб уверяли, что, кроме "куска жилета табачного цвета" с груди, из гроба Гоголя утащили ребро и берцовую кость и - опять-таки, по словам самого Владимира Германовича, - даже сапог. Какой грустный и печальный секонд-хенд...
И как обидно бывает для литератора не иметь возможности полно закончить, или скруглить, эпизод. У меня такая возможность, к счастью, есть. Извлеченные из могилы предметы стали преследовать писателей-грабителей. То одному снятся видения, то другой беспричинно начинает выть на луну. Говорят, энтузиасты-гробокопатели, измучившиеся психическим давлением, какое на них оказывал покойник, сговорились и в одну прекрасную ночь закопали все отчужденные у классика кости и предметы из гроба в его новую могилу на Новодевичьем кладбище.
Я бывала в этом заповедном месте. Каждый писатель приходит сюда, особенно, если он еще молод, чтобы прикинуть, где в этом же торжественном ряду поместится его могила. Почти рядом с Гоголем лежат и Чехов, рассказавший в таком странном для него мистическом "Черном монахе" о нервозной русской интеллигенции; и Булгаков, гениально инсценировавший "Мертвые души"; и герой его "Театрального романа" Станиславский, в чьем МХАТе эти "Мертвые души" были поставлены. Кстати, опороченная так и сяк и живыми персонажами, и подвальными тенями лежит здесь в вечном упокоении Елена Сергевна Булгакова. Именно она не только добилась публикации "Мастера и Маргариты", но и выполнила, казалось бы невыполнимую, мольбу мужа к праху Гоголя. Об этом чудесно, с оттенками многозначительной чертовщины, написал в своих воспоминаниях долголетний сотрудник Твардовского по журналу "Новый мир" Владимир Яковлич Лакшин. Теперь уже тоже, к сожалению, покойный. В поисках подходящего, "для Миши и себя", памятника Елена Сергеевна как-то высмотрела - ну, ведьма же! - в сарае у кладбищенских гранильщиков огромный черный камень. "Это 'Голгофа', - пояснили ей, - с могилы Гоголя". Заменили, значит, в свое время на мраморную колонну с бюстом писателя, несмотря на недвусмысленное его завещание: "Памятников надо мною не ставить". Ноздреватый валун, вросший в землю, с трудом извлекли и по деревянным подмостьям перекатили к могиле Михал Афанасьича. Вот и исполнилась просьба ученика: учитель укрыл его своей, в веках не подверженной моли, шинелью. Все хорошее тоже сбывается, дорогие мои мертвяки! Если очень захотеть...
Но всего никогда, к сожалению, не успеешь написать. И дело здесь не в тонкостях композиции, а во времени; я уже давно чувствовала, что пора полностью материализоваться для всех; писатели ждали, а, как известно, мужчину, даже и голографического, ждать заставлять не следует, может перестояться. Настала минута моего превращения.
Как же, оказывается, эти покойнички соскучились по живому теплому телу!
Если кто-нибудь видел, как на горсть пшена или хлебные крошки сразу же, единым махом, слетаются воробьи или стая голубей, гомоня и отталкивая друг друга, тот поймет, что произошло с ворохом писательских теней, рассредоточенных по разным закоулкам литературного подвала. Хотя, конечно, и бесплотны эти тени, но от навязчивого их обилия, я ощутила какое-то энергетическое мерцание по телу, наподобие того, какое испытываешь, поднеся раскрытую ладонь к экрану работающего телевизора. Тени, очевидно, понемножечку запитывались живым духом и от этого обретали более четкие контуры. Так иногда художники-импрессионисты обводили черной краской силуэты людей и предметов.
Как обычно, я дала возможность всем теням несколько подзарядиться, особенно, правда, этих бездельников не балуя: пусть лучше чаще приникают к продукции земного мага и чародея Чубайса. Еще не сгнившие электрические провода шли в подвале к тускло светящей тридцатисвечовой подпотолочной лампочке. Что за дурацкая, кстати, экономия? При таком свете даже рабочие, заходящие в подвал, чтобы откачать осенние воды или весеннюю слякоть, ничего не видят; того и гляди кто-нибудь сломает ногу, наступит на тень! Но традиционно в институте все завхозы и проректоры по хозчасти - люди с сорванными мозгами, чего от них стребуешь! Искусство для них - в кассе.
Во время энергетического сеанса я стояла смирно, почти неподвижно и не могу сказать, что не испытывала определенной приятности, которая распространялась по мне. Что-то похожее на легкое покалывание, будто бы шарики еще советского, нетоксичного, боржоми забегали по разным участкам тела. Но наступило мгновенье, когда я легонько повела плечиком и писательские тени ссыпались с меня, как сухие листья. Напились, друзья. Хватит, пора объяснятся.
- Зачем звали меня, уроды? Чего вам здесь не хватает? Или соскучились? - так я ласково начала.
Тишина висела в старом подвале, только слышался шорох пристраивающихся одна к другой и ко мне сохлых теней. И вдруг на его фоне прорезались тоненькие, замордованные жаждой неосуществившейся славы голосочки. Как бы даже песенка, коротенький наглый куплетец:
