Борис Ряховский - Тополиная Роща (рассказы)
Два потока машин в грохоте стекали с холма, покрытого городскими строениями, как панцирем. Грузовик геологоразведки, втянутый, как в трубу, в этот железный угарный поток, несся в гору. Вспыхнула никелированная деталька в глубине сквозного, как аквариум, павильона ГАИ. Распахнулась улица, грузовик пролетел залитый асфальтом городской центр и стал на безлюдной улочке.
Цвигун принял из рук шофера ивовую корзину, вошел в калитку, врезанную в тесовое, крашенное синей масляной краской полотно ворот.
Бросилась к нему мать, робко трогала его погрузневшие, темные от железа и масла руки. Забегала — носила воду в летний душ, уставляла тарелками стол, врытый под карагачом.
Как ни был Цвигун потен, грязен, разбит дорогой, как ни устал от жизни в палатках, от скрежета бурового станка, только поспешил он не в душ, не за стол. Он глядел на крышу сарая: там толклись, расхаживали голуби, нежились, распустив крылья веерами.
Цвигун свистнул, голуби кучами снялись с крыши. Летали над двором в разных направлениях, сталкиваясь, нехотя. Мало-помалу стая осела на крышах, на земле, занялась прихорашиваньем, драками, собирала зернышки и камешки; иные скоро уж дремали, втянув головки в распушенное оперение.
Цвигун сказал пробегавшей с тарелкой матери:
— У них крылья засохли.
— Сыночек, женское ли дело их гонять? А как чужаки налетят, уведут наших?.. А за них какие деньги плачены.
Мать в открытую не осуждала страсть сына: помалкивала, если тот половину получки отдавал за пару каких-нибудь там ташкентских трехчубых. На воркующий, гудящий сарай она глядела как на ферму. Мисками, не жалея, сыпала просянку: знала — за хорошие деньги сын продавал выводных из-под породистых пар.
— Сухокрылым цена грош, — сказал Цвигун.
— Какого пацана позвать, нехай гоняет, ты ж до снега в степи, — сказала мать, заглядывая ему угодливо в лицо, готовая поддакнуть каждому его слову.
— Пацана!.. Он их половину продаст куда подальше. Скажет: прогонял, а себе заведет еще моих лучше.
Цвигун в досаде — как будто пацан был и уж разворовал половину шалмана — оглядел двор и тут увидел ивовую корзину.
Он отбросил крышку, перевернул корзину ногой. Он знал, что ни одна птица не долетит до Тополиной Рощи. Помотаются над городом день-другой, заночуют на элеваторе, покормятся с дикарями, а там приживутся у какого-нибудь пацана, что держит такой же мусорный, как у дяди Вани, шалман.
Первым из корзины, робко перебирая ножками, вышел сизый с темными повязками на крыльях. При виде чужого двора он оставил завитушку помета, а затем присел, оттолкнулся и взлетел. Следом вывалила пара дымяков, их как вышиб из корзины вывалившийся красный. Он деловито, едва не касаясь крылами земли, пересек двор и скрылся в проеме открытой калитки.
Цвигун пошарил в корзине, вытащил плёкого — или плёкую, подумал он. Уложил ее спинкой вниз в свою большую ладонь, скользящим движением другой руки прижал лапки к туловищу. Лапки остались вытянутыми — голубка, выходило по примете. Цвигун размахнулся, швырнул плёкую в просвет между проводами и кроной карагача.
Плёкая увидела под собой красного, он, заканчивая разворот, выходил на прямую. Плёкая потянулась за ним не потому, что помнила голубя по родному двору, — вероятно, она прежде его вовсе не замечала, — она потянулась за ним, подхваченная его уверенным движением над скопищем чужих крыш, заборов, крон.
Красный не набирал высоты кругами. Поднимаясь по наклонной, они пролетели над многоэтажным городским центром, здесь шли поливальные машины, оставляя черный блестящий асфальт, над сквозным павильоном ГАИ, рассекающим поток машин на выезде, как острая пластинка.
Красный вел плёкую на северо-запад, вдоль гор. Плёкая, еще подросток с жидкими крыльями, для подобного испытания не годилась еще и потому, что была из гонных голубей, птиц дворовых, вовсе не назначенных преодолевать большие расстояния в поисках дома. В плёкой просматривались стать и окраска красночистых русских космачей.
Птицы кормились на токах, прибивались к стаям, днями жили в чужих сараях. Что гнало их дальше и дальше? Красного ждало пустое гнездо, плёкую вовсе ничего не ждало. Прилетели они в сентябре, в ветреный пасмурный день.
Цвигун еще в июле, по пути из города в отряд, стребовал с дяди Вани бутылку водки и тут же за столом, вышучивая дядю Ваню, пропел мотив пластинки, слышанной дядей Ваней на афганской границе в тридцатых годах. Дядя Ваня подпевал, в нужных местах трубил, надувая свои морщинистые впавшие щеки.
Больше того, когда Цвигун наезжал в Тополиную Рощу — в баню, показать ли в больнице разбитую руку, — дядя Ваня продолжал при нем рассказывать истории из своей героической жизни. Рассказывал, глядел на Цвигуна, будто не проиграл спор, будто не доказал Цвигун полной никчемности отставного фельдшера. Буровики слушали, они верили. Однажды — вот наваждение, умел старик загибать! — Цвигун сам развесил уши и до глубоких потемок просидел возле него в углу двора. В рассказе дяди Вани были вождь белуджей Музаффар, бухарский эмир Алим, иранский шах, басмач Ибрагим-бек, стада диких коней, узкие ущелья с грохочущими реками. В начале его рассказа басмач Курбан-бек со своим отрядом взялся увести за кордон пятьсот богачей с их стадами и добром. Ковры, мешки с серебряными деньгами советской чеканки, с царскими золотыми были уложены в четыре повозки. Когда же красная конница была брошена на прорыв и начался бой — а басмачи Курбан-бека накурились анаши, одурели и полезли на пули, — Курбан-бек со своей личной охраной угнал повозки. За Кулябом, по старой афганской дороге пересек границу. Замысел басмача удался. Лишь один дядя Ваня, тогда молодой красноармеец, видел проскользнувших бандитов: на госпитальной фуре он спешил к месту боя. В один миг он отвязал от задка своего верхового коня по кличке Черт и бросился в погоню.
Черт был предан дяде Ване, ловок, вынослив: он ежедневно — бывало, ежечасно — спасал жизнь хозяину. День за днем, неделя за неделей дядя Ваня преследовал бандитов, убивал одного за другим и отнимал повозку за повозкой с крадеными ценностями. Банда принимала его за шайтана, пряталась от него в Тегеране, в Тавризе, в Багдаде, в Константинополе, пряталась в пещерах, заваливая вход камнями и выставив дула винтовок. Бывало, дядя Ваня попадал в руки Курбанбеку. Басмач приставлял к горлу красноармейца кинжал, требуя вернуть угнанную повозку с золотом и серебром: мешки с ценностями дядя Ваня спрятал в заброшенном кяризе. Дядя Ваня ночью скручивал очередного головореза, закатывал его в кошму и отправлял со встречным караваном, а сам в его халате, шапке и с усами из конского волоса скакал за спиной Курбан-бека как его человек.
В другой раз отбитую дядей Ваней повозку угнали белуджи. Их вождь заявил красноармейцу: «Выиграешь — забирай свои мешки с серебром». Игра состояла в том, что вождя и дядю Ваню втолкнули в пещеру и там, в кромешной тьме, один подавал голос, а другой стрелял на голос, и так поочередно. Дядя Ваня убил вождя белуджей, племя предложило ему стать вождем. Он потребовал повозку и уехал.
…Через год к нашей погранзаставе с турецкой стороны выехал оборванец, увешанный оружием, на арабском скакуне: Черта убил Курбан-бек — пустил свою последнюю пулю в дядю Ваню. За оборванцем тянулся караван с поклажей. Все, до последнего гроша, украденное Курбан-беком, дядя Ваня вернул родине.
Буровики разошлись, Цвигун лежал в своем спальном мешке, он уже протрезвел, не верил ни слову дяди Вани. Не в силах удержать раздражение, он вылез из мешка и пошел на половину хозяина, разбудил его и стал говорить, что рассказ дяди Вани — чистая залепуха. Куда ему три государства проскакать — ни языков не знает, ни приемов самбо!.. Он не успел закончить, дядя Ваня, живо нагнувшись, схватил обеими руками половик из ветошки, дернул. Цвигун взмахнул руками и рухнул, да так неудачно, что угол стола вонзился ему в бок.
— Сдурел, что ли… — скорчившись, прошептал Цвигун.
Дядя Ваня уложил его на свою кровать, приговаривая:
— Самбо, самбо… Главное дело — сразу предъявить силу духа: держи, фашист, гранату! А языки, — что языки!.. Где сам что, — я по-казахски знаю, стало быть, с узбеком, с туркменом говорю. Где друг какой поможет. Вот в Кабуле…
В Кабуле стражники афганского шаха схватили дядю Ваню: он с повозкой уходил от Курбан-бека. Вырвавшись из рук стражников, дядя Ваня прыгнул с крыши и угодил на вора: тот убегал с краденым горшком на голове. Горшок наделся вору на голову намертво. Хозяин горшка и его родня привели вора и дядю Ваню к судье. Здесь дядя Ваня тишком показал судье револьвер, тот в страхе объявил дядю Ваню хозяином горшка, а вора — его рабом до тех пор, пока горшок у него на голове. На улице хозяин горшка с родней пустились за дядей Ваней и вором. Те взобрались на минарет, содрали с муэдзина халат, чалму, которую тут же накрутили вору поверх горшка.
