Вионор Меретуков - Меловой крест
Потом сухо попрощался и ушел.
Потом, минут пять томно повздыхав, поднялся и ушел Алекс.
Много позже он признался мне, что у него были вопросы к Юрку. Были они и у меня.
Кстати, через несколько дней мы с Алексом, засев как-то теплым вечерком в открытом ресторанчике у Никитских Ворот, реконструировали, если так можно сказать, гипотетическое продолжение того темно-вишневого вечера. Мы с Алексом обожаем такие реконструкции, они будоражат наше низменное чувство все оболгать, обгадить, оплевать. И возвысить!
Итак, напоминаю. Торшер, заливающий пространство комнаты вишневым светом, пьяно-обольстительный вечер, распахнутое окно, зовущее на волю, и рокотание большого города, неторопливо проникающее в комнату вместе с неповторимыми запахами старого московского двора…
Отмечу, что мы не следственные работники, и скрупулезно правдивая реконструкция событий не наше дело. Поэтому, допускаю, в ней были изъяны.
…Итак, последние слова произнесены. Все молчат. Алекс удивленно рассматривает меня, будто видит впервые. Я с таким же удивлением разглядываю Алекса. Дина, воплощенное спокойствие, просто смотрит прямо перед собой и о чем-то думает.
Интересно, о чем может думать молодая красивая женщина? Молчание затягивается. Как все начинающие авторы, Юрок начинает беспокоиться. Он явно рассчитывал на другой прием. Он ждал если не восторгов, то, по крайней мере, сочувственного понимания и оживленного, заинтересованного и доброжелательного обсуждения.
Мы слышим частые удары по дереву. Это костяшки пальцев раздраженного отсутствием аплодисментов Юрка барабанят по подлокотнику кресла, играя отходную зорю взволнованному дебютанту.
— Ну? — наконец воинственно произносит автор.
Но мы молчим. Каждый из нас не вчера родился и умеет держать драматические паузы. Дина тоже молчит, постигая на ходу премудрости сценических приемов.
— Мне нужно знать одно. Хорошо это… или плохо? — пока еще сдерживается Юрок.
— Откровенно? — прищурившись, спрашивает Алекс.
Юрок безнадежно машет рукой. Чего уж там. Валяй откровенно.
— Если откровенно… — Алекс тянет, — то написано хорошо. Даже отлично! Но… много непонятного. Слова какие-то… квазиэволюция и потом эти… какие-то синкретические неожиданности. Приплел Наполеона. И какого-то Рахметова… Убери это… Если то, что мы сейчас услышали, рассматривать в качестве этюда или прелюдии… или первого опыта или, так сказать, упражнения, то… все это неплохо. Теперь о недостатках. Эклектично как-то все… То ты за одно хватаешься, то, не окончив первого, за другое… И еще, ты зачем это на американцев нападаешь? Ты видел хоть одного живого американца?
— Конечно, видел…
— Где?
— Где, где! Неважно, где!
— Так вот, американцы у тебя не убедительны! Выбрось!
— Черт с тобой, — со скрипом соглашается Юрок, — можно и выбросить…
.
— Правильно! — восклицает Алекс. — А то, понимаешь, начитаются Мартти Ларни, известного только у себя на родине да у нас, или какого-нибудь журналиста-конъюнктурщика брежневской закваски вроде Анри Дробовика и воображают, что узнали абсолютно всё об этой великой стране: у них там, в Америке, дескать, все сплошь дебилы и недоумки, которые считают Европу маленьким островком в Атлантическом океане.
— Хорошо, это начало романа. А о чем он, собственно, этот твой роман? — спросил я.
Юрок насупился.
— А о чем "Война и мир"? — с вызовом спросил он.
— Ого! Да ты никак замахнулся на нашего Льва, понимаете ли, Толстого. Послушай, какой же ты писатель? Писатель, он кто? Он, по справедливому замечанию одного знаменитого живодера, инженер человеческих душ. То есть человек, который разбирается в человеческой натуре не хуже, чем патологоанатом разбирается в трупах. А ты? Ты ведь даже в друзьях стал ошибаться… А уж о женщинах я и не говорю…
— Не понимаю…
— Дину обозвал пароходной сиреной…
— Дураки вы все!
— Ну вот! Что и говорить, аргумент веский… Особенно в теоретическом споре.
— Это не аргумент! Это констатация прискорбного факта. Мне жаль на старости лет разочаровываться в умственных способностях своих самых близких друзей, которых долгие годы ошибочно считал эталоном людей прозорливых и…
— И гениальных?..
— Еще чего!.. здравомыслящих!
— И все же, мне кажется, ты взялся за неподъемную задачу, — продолжал зудеть Алекс, — какое-то философствование… Людям это непонятно. Вопросы какие-то… наивные.
— Самые главные вопросы, — Юрок поднял указательный палец, — это вопросы всегда простые или, как ты говоришь, наивные. Мы научились отвечать на сложные вопросы, не решая их. А простые?..
— Простые… сложные, какая-то кабалистика… Эх, доведешь ты себя, Юрочек, этими рассуждениями до помешательства. Дождешься, отвезут тебя в клинику и поместят к психам! Хочешь?
— Я ничего не боюсь! — гордо выкрикнул Юрок.
— Верю! Но не кликушествуй! Ты всех пугаешь. Предрекаешь чуть ли не конец света. Вроде коммунистов. Тех тоже хлебом не корми, дай попророчествовать. Буревестник хренов! Хочешь стать провозвестником гибели человечества, иди к ним, к коммунякам. Будете вместе народ пугать. Писал бы ты лучше юмористические рассказы. Я уверен, у тебя получилось бы. Помнишь ту историю с голландским королем? После которой тебя выперли из АПН?
— Меня не за это… Меня за аморалку…
— Тебя за аморалку?! Не может быть! Ты же чист, как слеза ребенка!
— Ты так думаешь? Товарищи по партии думали иначе…
— Черт с ними, с этими товарищами! Расскажи, за что тебя выкинули?..
— Да… было дело. Вы, правда, хотите, чтобы я рассказал? Тогда слушайте… Прислала одна милая барышня, мать-одиночка, письмо в партком АПН, будто я отец ее малолетней дочери. Ну меня и поперли… Но сначала завели на меня персональное дело. Вызвали на партсобрание и устроили головомойку. Давай драить меня в хвост и в гриву… Облико морале, и все такое… Скрыл, мол, от товарищей по партии, что имею внебрачного ребенка. Неискренность стали шить… А мне, братцы, к тому времени до такой степени все остобрыдло, что я, когда дали слово, так их всех понес, что у них, у этих партийный сук, челюсти чуть не поотваливались… Особенно досталось от меня парторгу, старому пидеру-полковнику, который всегда громче всех орал, что он-де фронтовик и проливал кровь за родину. Ну, я всем и рассказал, как он воевал. Я сказал, что он не воевал, как другие, а бабами руководил, которые копали противотанковые рвы в сорок первом на подступах к Москве, и тогда еще себе рожу наел, когда объедал этих несчастных теток. И я знал, что говорил. Его через много лет после войны узнала одна из этих героических теток — тетя Света, наша апеэновская уборщица, и мне по секрету рассказала… И еще я им сказал, что в грязном белье копаются только ссучившиеся недоноски, у которых не в порядке психика. Какое кому дело до моих детей, если они вообще у меня есть? Это дело суда, а не партийного комитета. Как это они, интересно, установят, моя это дочь или — не моя? Будут проводить экспертизу с помощью линейки и граненого стакана? Под конец я сказал, что приличному человеку не место среди их свиных рыл…
— И тебя не посадили?!
— Не успели. Как раз началась перестройка, и этим ублюдкам пришлось думать о том, как спасать собственные жопы… Многие из них потом демонстративно сожгли свои партийные билеты и быстренько стали демократами. Кое-кто дал деру за границу. Среди тех, кто отвалил за кордон, была секретарь партийного комитета всего АПН. Та уехала в Америку… Мерзейшая баба, она больше всех меня доставала во время того судилища…
— А что это за история с голландским королем? — спросила Дина.
— Да ну… — протянул Юрок.
Тут мы все закудахтали, прося его рассказать историю о голландском короле. Мы были так неподдельны в своей настойчивости, что Юрок поверил и…
— Случилось это в то время, когда были кожаные рубли и деревянные копейки, — в манере Пимена начал Юрок свое исповедание, — когда всеми нами из Кремля управляла группа обезумевших одров, решивших перекрыть все существующие в мире рекорды долголетия. В своем стремлении пожить подольше они были по-большевистски последовательны и по-коммунистически непреклонны. В магазинах было мало жратвы, потому что все более или менее съедобное отправлялось наверх для поддержания сил цепляющихся за жизнь старцев. В стране царил несусветный бардак, прикрываемый коварно выстроенной статистикой, которая кричала на всю страну о сплошных повышениях, увеличениях, укрупнениях, усилениях, укреплениях и вечной дружбе братских народов. Ложь была нормой, правда — отклонением от нее. Крестьяне бежали из деревень в города, пополняя многомиллионные ряды спивающегося пролетариата. Интеллигенция мало работала, стеная по поводу низких зарплат, и по потреблению спиртосодержащих напитков на душу каждого интеллигента не уступала представителям нашего славного рабочего класса. А мало интеллигенция работала потому, что слишком много рассуждала о несправедливости миропорядка. Разговоры эти велись обычно на кухне, поэтому этих говорунов потом прозвали в народе кухонными диссидентами. Наша страна казалась бескрайним, погруженным в покойную тишину болотом, в котором даже не квакали лягушки. Жизнь надолго замерла. Время затаилось, как преступник, скрывающийся от облавы. В ту странную эпоху существовала — и существовала безбедно — одна очень серьезная организация под названием Агентство печати Новости, о которой я уже вел речь выше. Еще ее называли филиалом КГБ. И не без оснований. Примерно каждый второй апеэновец в нагрудном кармане носил удостоверение сотрудника этой мощной, таинственной и зловещей организации. АПН была пропагандистским органом ЦК КПСС. Вернее, контрпропагандистским органом. Это был заповедник стукачей. Если ты не стучал на товарища, то сразу попадал в разряд неблагонадежных. Тебя сторонились, от тебя шарахались. Доносительство там было чем-то вроде обязательного послеобеденного сна в детском саду. Я имел честь — или бесчестие — некоторое время служить старшим редактором отдела международных связей АПН. Моя работа заключалась в том, чтобы несколько раз в год возить по стране разных иностранных журналистов по многократно отработанным маршрутам. Журналистов на дармовщинку поили, хорошо кормили, парили в обкомовских банях, в "потемкинских" деревнях торжественно встречали хлебом-солью, в общем, дурили, как могли. А они потом, вернувшись домой, писали о нашей стране всякую восторженную муру, в которую, я думаю, они все же сами мало верили, и получали свои сребреники. Однажды руководство дает мне очередное задание. Организовать поездку в Нарьян-Мар. Просится один дружественный голландский журналист. Где этот окаянный Нарьян-Мар находится? Пришлось лезть в энциклопедию… Ну, мне-то что? Нарьян-Мар так Нарьян-Мар. Хотя этот город не входил в проверенные годами маршруты. Привычными были крупные города, столицы союзных республик. Обычно мы действовали таким образом. Сначала созванивались с обкомом или республиканским ЦК, согласовывали программу, потом отправляли письмо, ждали ответа, опять звонили в обком. В общем, страшная канитель! Ну я и решил сэкономить на своих усилиях и времени. И отбил прямо в нарьянмарский горком телеграмму. Так, мол, и так, направляется в ваш город с визитом журналист из Нидерландов в сопровождении корреспондента АПН Короля. Прошу организовать встречу на вокзале, обеспечить гостиницей и подготовить голландскому гостю программу пребывания. И в конце даю свой служебный телефон. На всякий случай. Приезжает голландец. Размещаю в "Украине". Днем — Третьяковка, вечером — Большой театр с неизменным "Лебединым озером" и затем обильная трапеза с водкой в кабаке. Ночью — тяжкий сон, больше похожий не на сон, а на обморок. На следующий день вечером выезд в Нарьян-Мар. И вот перед самым отъездом раздается междугородный звонок. Обладатель официального голоса с каким-то жутким лесотундровым акцентом представляется работником нарьянмарского горкома партии. И вот этот тундровой партиец просит уточнить, какой национальности высокий гость. Нидерландской или голландской? Они в горкоме в недоумении. Я совершенно ошалел от такого вопроса. Но все же нашел в себе силы ответить, что гость нидерландский голландец. Тот помолчал немного, видно, переваривая… А сопровождение, спрашивает дальше настойчивый горкомовец? Сопровождение, говорю, будет. "Соответствующее?" — вопрошает тундровик? "Не без того", — отвечаю уверенно. И я еще, дурак, решил пошутить. "Королевское", — говорю. Горкомовец успокаивается и заверяет, что встретят по высшему разряду. Я понимаю, что это означает и хороший стол с икрой и коньяком, и сауну, и прочие прелести. И вот мы с моим голландским нидерландцем — полутрезвые, потому что пропьянствовали (все журналисты в этом отношении одна шайка-лейка) до трех ночи в вагоне-ресторане с начальником поезда — прибываем на вокзал Нарьян-Мара. Я опускаю окно в купе и повожу по сторонам мутными глазами. И что же я вижу — перрон оцеплен войсками! Ну все, думаю, приехали. Опять очередной генсек загнулся, и черта с два теперь опохмелишься. Выходим из вагона. Вернее, хотим выйти… Нас встречает сводный военный оркестр, который исполняет "Гимн Советского Союза"! Чеканя шаг, подходит огромный усатый генерал в полной парадной форме. Удерживаю за руку своего голландца, который порывается укрыться в купе. Оркестр замирает. Страшный генерал, выкатывая глаза, рапортует о том, что войска гарнизона построены в честь высокого иностранного гостя. И смотрит то на меня, то на моего голландца. Духовой военный оркестр с таким напором рвет тишину, что, кажется, вот-вот или лопнут щеки у музыкантов, или развернутся геликоны. Мелодия, выдуваемая военизированными трубачами, вероятно, была гимном Королевства Нидерландов по-нарьянмарски…
