Томас Пинчон - Когда объявят лот 49
— Но какое отношение имел к ним Ричард Варфингер? — спросила Эдипа. Зачем им понадобилось делать неприличную версию пьесы?
— В качестве назидания. Они не больно-то жаловали театр. Это был их способ навсегда избавиться от пьесы, отправить ее в ад. А разве есть лучший способ проклясть навеки, чем изменить слова? Здесь нужно помнить, что пуритане были всецело преданы Слову, как литературные критики.
— Но в строчке о Тристеро нет ничего неприличного.
Он почесал затылок. — Это тоже укладывается в объяснение. "Святые звезды" — это Божья воля. Но даже она не сможет сохранить, или защитить того, кто ищет встречи с Тристеро. В смысле, если мы говорим, предположим, лишь о столкновении с похотью Анжело, то существуют, черт побери, способы ее избежать. Уехать из страны. Ведь Анжело простой смертный. Но бездушное Иное, которое и поддерживает в движении часовой механизм внескевхамитской вселенной, — это нечто совсем другое. Очевидно, они полагали, что Тристеро может послужить прекрасным символом Иного.
Возразить было нечего. И вновь с этим легким, головокружительным ощущением парения над бездной она задала вопрос, за ответом на который и пришла сюда. — Что такое Тристеро?
— Одна из совершенно новых сфер, — ответил Борц, — открывшихся после редакции 57-го года. С тех пор нам удалось обнаружить любопытные старые источники. Мне сказали, что переработанное издание выйдет в следующем году. Но пока его нет. — Он заглянул в застекленный шкаф, забитый древними фолиантами. — Вот, — вынимая книгу в темно-коричневом шелушащемся переплете из телячьей кожи. — Сюда я запер свою «Варфингериану» от детей. Чарльз принялся бы сыпать вопросами, для которых я еще слишком молод. — Книга называлась "Отчет о необыкновенных странствиях доктора Диоклектиана Блобба среди итальянцев, для ясности снабженный поучительными рассказами из подлинной истории сей диковинной расы".
— К счастью, — сказал Борц, — Варфингер, подобно Мильтону, вел тетрадь, куда записывал цитаты из прочитанного. Вот откуда нам известно о «Странствиях» Блобба.
Книга изобиловала старинными окончаниями, существительными с заглавной буквы, литеры «s» походили на «f», а вместо «i» стояли «у». — Я не могу это прочесть, — произнесла Эдипа.
— Попытайтесь, — сказал Борц. — Мне надо проведать ребят. Кажется, это в седьмой главе. — И исчез, оставив Эдипу перед дарохранительницей. Как оказалось, нужна была восьмая глава — рассказ о том, как автор лично столкнулся с разбойниками Тристеро. Как-то раз Диоклетиан Блобб пересекал пустынную гористую местность в почтовой карете, принадлежащей системе "Торре и Тассис", что, как поняла Эдипа, было итальянской версией "Турна и Таксиса". Внезапно у берегов водоема, именумого Блоббом Озером Благочестия, их остановили пара дюжин всадников в черном, которые завязали жестокую беззвучную битву на дующем с озера ледяном ветру. Грабители пользовались дубинками, аркебузирами, мечами, стилетами, а под конец — шелковыми платками, дабы отправить на тот свет всех, кто еще дышал. Всех, кроме доктора Блобба и его слуги, которые с самого начала отмежевались от потасовки, как можно громче заявив, что они британские подданные, и даже время от времени "бесстрашно распевали наиболее действенные из наших церковных гимнов". Зная страсть Тристеро к секретности, Эдипа удивилась, что им дали уйти.
— Может, Тристеро намеревались открыть в Англии представительство? предположил Борц пару дней спустя.
Эдипа не понимала: — Но к чему щадить невыносимого, нудного козла вроде Диоклетиана Блобба?
— Таких, как он, слышно за милю, — пояснил Борц. — Даже на холоде, даже при их кровожадности. Если бы я хотел, чтобы моя весточка отправилась в Англию — вроде как проложить себе дорожку, — я подумал бы, что он самая подходящая кандидатура. Тристеро в те дни обожали контрреволюцию. Взгляните на Англию: король вот-вот лишится головы. Прекрасное начало.
Собрав почтовые мешки, предводитель разбойников вытащил Блобба из кареты и обратился к нему на превосходном английском: "Мессир, вы стали свидетелем гнева Тристеро. Знайте, милосердие нам не чуждо. Поведайте о наших деяниях королю и парламенту. Расскажите им, что мы всегда добиваемся своего. Что ни буря, ни схватка, ни лютые звери, ни одиночество пустынных земель, ни тем более узурпаторы принадлежащего нам по праву имущества не смогут встать на пути наших курьеров". И, оставив нетронутыми англичан с их кошельками, разбойники в шелестящих на ветру, словно черные паруса, плащах исчезли там, откуда появились — в залитых сумерками горах.
Блобб пытался навести справки об организации Тристеро, но везде наталкивался на застегнутые рты. Все-таки ему удалось кое-что разузнать. Как и Эдипе в последующие дни. Из мало кому известных филателистических журналов, предоставленных ей Ченгизом Коэном, из двусмысленной сноски в книге Мотли "Взлет Нидерландской Республики", из памфлета восьмидестилетней давности о корнях современного анархизма, из книги проповедей Августина, брата Блобба, также взятой из борцевой Варфингерианы, и из находок самого Блобба Эдипе удалось собрать следующие сведения о рождении этой организации.
К 1577 году северные провинции Нидерландов под предводительством дворянина-протестанта Вильгельма Оранского уже девять лет сражались за независимость от католической Испании и Священной Римской Империи. В конце декабря Оранский — де факто владыка Нидерландов — триумфально вступил в Брюссель по приглашению некоего Комитета Восемнадцати. То была хунта фанатиков-кальвинистов, которые почувствовали, что управляемые привилегированными классами Генеральные Штаты перестали представлять интересы ремесленников и потеряли всякий контакт с народом. Комитет основал Брюссельскую общину. Она контролировала полицию, диктовала Генеральным штатам все их решения и сбросила многих из брюссельских высоких чинов. Среди последних был камер-юнкер Леонард Первый, барон Таксис, и барон Бейсингенский, наследный Почтмейстер Нидерландов, управлявший монополией "Турн и Таксис". Его сменил некто Ян Хинкарт, лорд Огайн, верный приверженец Оранского. И здесь-то на сцене и появляется ключевая фигура — Эрнандо Хоакин де Тристеро и Калавера — то ли сумасшедший, то ли честный мятежник, а по мнению некоторых — просто мошенник. Тристеро утверждал, что он кузен Яна Хинкарта по испанской семейной ветви и подлинный Лорд Огайн, то бишь полноправный наследник всего, чем владел тогда Ян Хинкарт, включая недавнее назначение на пост Почтмейстера.
Начиная с 1578 года и до тех пор, пока Александр Фарнезе не взял Брюссель в марте 1585-го, Тристеро вел чуть ли не партизанскую войну против своего кузена, если, конечно, Хинкарт таковым являлся. Будучи испанцем, он не находил особой поддержки. Его жизни все время — то с одной стороны, то с другой — угрожала опасность. Но тем не менее он четырежды пытался убить вильгельмова почтмейстера — впрочем, безуспешно.
Фарнезе лишил Хинкарта права собственности и снова назначил на этот пост Леонарда Первого, Почтмейстера Турна и Таксиса. Но ситуация в монополии была крайне нестабильной. Не доверяя протестанским симпатиям богемской ветви семейства, император Рудольф Второй на время отменил свое покровительство. Почтовая компания с головой увязла в долгах.
Не исключено, что Тристеро почувствовал, как ослабла и задрожала мощная структура континентального масштаба, которую мог в свое время прибрать к рукам Хинкарт, и это вдохновило его на создание собственной системы. Он, вероятно, был в высшей степени неуравновешенным человеком — из тех, что могли вдруг появиться на чужом собрании и затеять там речь. Излюбленная тема — лишение наследства. Почтовая монополия принадлежала Огайну по праву победы, а Огайн принадлежал Тристеро по праву крови. Он величал себя Эль-Десхередадо, что значит "Лишенный наследства", и приказал, чтобы его последователи носили черные ливреи, ибо черный цвет символизировал единственное, что осталось при них в изгнании — ночь. Вскоре он добавил к своей иконографии почтовый рожок с сурдинкой и мертвого барсука лапами вверх (некоторые говорят, что имя Таксис происходит от итальянского tasso, барсук — намек на шапки из барсучьего меха, которые носили первые бергамские курьеры). Он тайно принялся за кампанию террора и грабежа на почтовых дорогах "Турна и Таксиса".
Потом Эдипа провела несколько дней в библиотеках и пылких дискуссиях с Эмори Борцем и Ченгизом Коэном. Она опасалась за их безопасность — в свете того, что случилось с другими ее знакомыми. На следующий день после прочтения «Странствий» Блобба она вместе с Борцем, Грэйс и студентами посетила похороны Дриблетта, где слушала беспомощную и горестную надгробную речь младшего брата, наблюдала за рыдающей матерью, казавшейся в дневном смоге призраком, а вечером они вернулись на могилу выпить мускатель "Напа Волли", какого немало скушал в свое время Дриблетт. Луны не было, смог укрыл звезды — черным-черно, словно всадник Тристеро. Эдипа сидела мерзнущей задницей на земле и размышляла: не погибла ли вместе с Дриблеттом одна из версий ее самой, как он и предсказывал из душевой тем вечером. Возможно, ее сознание продолжит разминать не существующие более мышцы психики и будет предано и высмеяно фантомом эго, как инвалид — фантомом своей конечности. Когда-нибудь она сможет заменить исчезнувшее протезом — платьем определенного цвета, фразой в письме, очередным любовником. Она старалась дотянуться до того, что могло — пусть это и невероятно — уцелеть в шести футах под землей, благодаря закодированной силе сцепления протеинов, все еще сопротивляясь разложению; до того, что сосредотачивалось в неподатливом состоянии покоя для последнего броска, последнего прорыва вверх сквозь землю, что еле брезжило, пытаясь сохранить преходящую, крылатую форму в стремлении либо сразу упокоиться в теплой ипостаси призрака, либо навеки раствориться во мгле. Если ты придешь ко мне, — молила Эдипа, — захвати с собой воспоминания о последней ночи. А если ты должен хранить в себе свой груз, принеси хоть последние пять минут — этого довольно. Я все равно пойму, связан ли твой выход в море с Тристеро. Если они избавились от тебя по той же причине, что и от Хилариуса, Мучо и Мецгера, то виной тому могла быть уверенность, что ты мне больше не нужен. Они ошиблись. Ты нужен. Дай мне свои воспоминания, и я останусь с тобой навеки. Она вспомнила его голову, плавающую в пару душевой, говорящую: ты можешь в меня влюбиться. Но смогла бы она его спасти? Эдипа оглянулась на девушку, которая сообщила о его смерти. Была ли она любовницей? Знала ли она, почему Дриблетт вставил тем вечером две дополнительные строчки? А знал ли он сам? Теперь никто не ответит на этот вопрос. Сотня идефиксов — перемешанных, перекомбинированных: секс, деньги, болезнь, отчаяние по поводу своего времени и места, — кто знает? Мотивы корректировки сценария не яснее мотивов самоубийства. Обоими событиями руководила некая причуда. Может, — Эдипа на миг почувствовала, как в нее вторглось нечто, словно этот крылатый свет из могилы проник в святилище ее сердца — может, выпрыгнув из того же склизкого лабиринта, он непостижимым образом добавил две строчки в качестве репетиции своего ночного выхода в необъятную глубь тихоокеанской первородной крови. Она ждала, когда крылатый свет объявит о благополучном прибытии. Но все молчало. Дриблетт! позвала она. Ее зов откликнулся эхом из многомильных изгибов мозга. Дриблетт!
