Геннадий Абрамов - Дай лапу
— Ну, нахалюга. Держись.
Артем скатился с кровати с намерением поймать и отшлепать пса, но тот легко увернулся и побежал в гостиную.
— Гаденыш. Сейчас получишь.
Пыхтя и опрокидывая стулья, Артем гонялся за псом по квартире.
Вероника захлопала в ладоши:
— Всё, ребятки, всё. Угомонились. Прошу к столу. Завтракать. Стынет.
— А что ты сделала, мам? — спросил Артем. — Что-нибудь вкусненькое?
— Увидишь.
— Сластена, — поддразнивал Артема Прошка. — Сметанник.
— Прохор! — прикрикнула на пса Ника. — Нехорошо так. Ты слишком груб. — И Артему: — А ты голый, не умывался еще, как не стыдно!
— Пусть не лезет, — сказал Артем. — Я бы уже давно за столом сидел.
— Еще и ябеда, — проворчал Прошка. — Ты бы до сих пор лабуду свою слушал, если бы я одеяло с тебя не стащил. Ябеда и врун.
2
После завтрака Разлогов отправился с Прохором на прогулку.
День был летний — теплый, спокойный, приятный.
Пузатый автомобилист, раздетый до трусов, драил свой «москвич». Бубнил мячом в стену трансформаторной станции теннисист-любитель. Ревели под молодняком мопеды. Угрюмая пожилая дворничиха, наполняя тачку кулями мусора, занятно ругалась сама с собой. Над истоптанной непроезжей частью летала беззлобная пыль. Чирикали и невинно капали на умытый асфальт птички.
Они шли привычным круговым маршрутом, в обход равновеликих башен, через пустырь, мимо перенаселенных спортивных и детских площадок, опустевших садов и школ.
Прохиндей занимался своими делами, то чуть отставая от хозяина, то забегая вперед. Поводка он от рожденья не знал, хотя Разлогов постоянно носил с собой изящный плетеный ремешок с прицепленным к нему бархатистым ошейником. Вешал на шею, повязывал, как галстук, и шел. Потому что без поводка, вообще говоря, нельзя, нарушение. Вот он и носил его для отвода глаз. А сам, между тем, считал, когда собака на поводке, за нее даже как-то обидно. И искренне жаль привязанного к собаке хозяина, когда у него, как в тике, дергается голова или падает в лужу шляпа.
Гуляя, они старательно обходили разбитые вдоль домов, заботливо ухоженные цветники, парники, садики за самодельными оградами. Каждый лоскуток земли здесь взлелеян, пахуч и пышен, и Прошку тянет туда — в зоны отчуждения, в уголки отдохновения для оторванных от настоящей земли горожан. Хочется псу насладиться свежими резкими запахами, еще больше хочется оставить свой, усложнить букет, вскинув лапу. Но — нельзя. Он твердо усвоил, что будет наказан, если пометит хотя бы пограничную травку.
В неглубокой сухой канаве за спортивной площадкой встретили Джульетту. Должно быть, у нее начиналась течка. Сунув ей морду под хвост, Прошка в ту же секунду потерял рассудок. Влюбленный Прохор — существо строптивое, глупое, неуправляемое, абсолютно без царя в голове. Джульетта выше него гораздо, помесь овчарки с боксером, — куда ему женихаться? Не понимает. Лезет. То на задние лапы встанет, морду ей обнимет, целует, лижет, то отскочит, ляжет и униженно, просяще хвостом машет. То обнаглеет и, забежав с тылу, за хвост уцепится и катается. Джульетта лениво гавкала, лязгала на него зубами, фыркала, сгоняла. Она, если и хотела чего, то только поиграть, не больше. А вот хозяйка ее, женщина почтенная, в годах, волновалась очень. Разлогов ее успокаивал:
— Ну что вы так переполошились? Ничего же не может быть. Он ниже ее вдвое.
— Да, — усомнилась она, — а ну как угадает?
Пожалев исстрадавшуюся хозяйку Джульетты, Разлогов силой оттащил непутевого жениха, унес.
Прохор какое-то время обиженно на него посматривал, дулся. Но вскоре забылся и вновь увлекся, забегал.
В узком скверике, стиснутом корпусами однообразных домов, встретили Борьку, тойтерьера. Этот Борька — живчик, бесенок неугомонный. Закрутил Прошку, забегал.
Разлогов пообщался с хозяином Борьки, покурил с ним на свежем воздухе, пока их подопечные, высунув языки, не разлеглись устало в траве друг против друга.
По-дружески распрощались и дальше пошли.
В тени длинного двенадцатиэтажного панельного дома, возле чахнувшей липы народ как-то странно стоял — вразброс, растерянно, тихо. Женщины, мужчины, дети.
Видимо, что-то случилось.
Разлогов невольно замедлил шаг.
На тропинке, идущей от дома через пустырь, лежал навзничь старый человек в перепачканном мятом плаще. Рукой на груди он придерживал авоську с продуктами, другая рука была свободно откинута в сторону. Кромку шляпы он, видно, когда упал, прижал головой, так что, встав торчмя, она сбилась к затылку, открыв долгий желтый лоб, слабые жидкие пепельно-седоватые волосы с одним шаловливым петушком справа, повыше виска. Глаза у старика были закрыты. И цвет кожи нехороший, неживой какой-то.
— Случайно не знаете, кто это? — спросила женщина, стоявшая неподалеку.
Разлогов, робея, скрывая оторопь, приблизился еще на несколько шагов, посмотрел внимательнее.
— Нет, — сказал. — Не знаю. А что с ним?
— Умер.
— Как умер?
— Очень просто. Как сейчас умирают. Шел, вот, и умер.
— И когда же? — растерялся Разлогов. — Давно?
— Час назад. Может быть, минут сорок, — сказала женщина, как видно, не ему первому. — Мы звонили, скорую вызвали. Никто не знает, кто он, откуда… Вы все-таки посмотрите получше, может, припомните… Знать бы, здешний он или нет.
Всосанные щеки, остро глядящий кверху нос, тяжело обнявшие глазные яблоки веки, огромный, слегка скошенный лоб. Шаловливая прядка у виска. Землистая, с пятнами желти кожа. Грязный плащ, шляпа, прямым передним полем к небу. Аккуратно выглаженные, немного испачканные и чуть задравшиеся на щиколотках брюки, пестрые простые носочки, стоптанные, не новые, вычищенные до блеска коричневые ботинки.
Вот ведь как. Умер.
Не слышал близкой смерти, в магазин шел.
Мне всего тридцать пять, думал Разлогов, глядя на несчастного старика. Смерть еще далеко… А впрочем, кто знает?…
Не помню, не думаю о ней… Нет… Помню, думаю, но — гоню, не хочу думать.
Слово будто вытесано из тайны и жути — смерть. Робеешь, сникаешь. Накатывает, хочешь того или нет, скорбь. Какой-то сдавленный трепет.
Косит что-то нынче мужиков. Рано косит, как мор напал, — одного за другим. Часто не дотянувших до зрелости.
Этот все-таки пожил.
— Узнаете или нет?
— Нет.
— Так бы сразу и сказал, — заворчала женщина, похоже, лидер, активистка случая. — А то стоит, глазеет.
Надо же, как бывает, думал Разлогов. Шел человек с авоськой, лег под деревом и умер.
Земля молодая, листья шумят, небо глубокое. Воскресный день, праздник… Какая все-таки спокойная, прекрасная смерть. Посреди светлого дня лег и умер. Без мучений, без криков и стонов. Лежит себе с авоськой на груди. Безымянный. Просто один из нас, человек.
— Безобразие, — услышал Разлогов недовольный мужской голос. — Совсем у людей ни стыда, ни совести не осталось.
— Это вы мне? — оглянулся Разлогов.
— Кому же еще?… Посмотрите, что ваша собака делает.
Разлогов глянул и — оторопел.
Прошка, подкравшись сбоку, выгнув спину, настороженно тыкался мордой у самой головы покойника.
— Нельзя. Фу, — сердитым шепотом приказал Разлогов. — Уйди сейчас же.
Пес, принюхиваясь, подкрадывался к авоське.
— Слышишь, что я сказал?
Разлогов невольно сдерживал себя — кричать, сердиться при покойнике он позволить себе никак не мог. А Прошка, как на грех, вздумал в неподходящую минуту своевольничать. На команды не реагировал.
Возле покойника его что-то сильно интересовало.
Пес подергал лапой и расшевелил пакеты в авоське. Изловчившись, выбил, выкатил сквозь просторную ячею толстую розовую сардельку. Отбежал, держа в пасти ее за один конец, как гавайскую сигару, и игриво прилег в сторонке, собираясь полакомиться, растрясти и съесть.
Разлогов закрыл руками лицо, отвернулся и быстро пошел прочь.
Вдогонку ему летели обидные, колкие замечания — он плохо слышал. Ему хотелось только одного — поскорее сгинуть, исчезнуть, провалиться сквозь землю от позора и срама.
Увидев, что хозяин недоволен его поведением, к тому же расстроен, удручен, раздосадован и уходит с глаз долой, Прошка потерял к сардельке всякий интерес. Немедленно бросил свой трофей, догнал хозяина и с невинным видом засеменил рядом.
— Позорище, — осудил его Разлогов.
Когда они отошли подальше от посторонних глаз, Разлогов присел на камень, укрытый со всех сторон молодым рослым репейником, и в волнении закурил.
Наказывать собаку, конечно же, было бессмысленно.
При чем здесь собака? Он ротозейничал, он, хозяин. Прохор впервые встретил умершего человека. Разве не простительно его легкомысленное любопытство?
