Леонид Корнюшин - Полынь
— Распишемся.
— Правда?
— Тю, неверка, — потянулся к ней радостно, поцеловав в щеку.
Она, отвернувшись, краснея, спросила:
— Ты завтракал? Хочешь яичницы с салом?
— Спасибо, не хочу. Я ел.
Побив чепелой головешки, закрыла заслонку. Раскрасневшаяся, мельком взглянула в зеркало: «Как будто не мои глаза блестят». Собралась за одну минуту. Взяла на руку плисовую жакетку и неудобно, словно туфли жали ноги, шагнула к порогу:
— Я готова, Леша.
Он с рассеянной улыбкой смотрел на нее, думал о чем-то.
— Переоделась бы, — стряхнул невидимые соринки со своего нового пиджака.
— Сейчас. Подожди.
За перегородкой переодела платье. Шитое из бледно-голубого шелка три года назад, когда кончила восьмилетку, платье выцвело, но еще выглядело празднично и хорошо шло к ней.
А Лешка хозяйственно кивнул головой, сказал:
— В норме. Туфли только колоссально потрепаны.
— Других у меня нет, — она зябко переступила ногами.
— Пока сойдет, — он опять оглядел убожество хаты, старые лавки, полати за ситцевой шторкой, огромную перекосившуюся печь с выбитой загнеткой и о чем-то снова подумал.
Гнедая лошадь, привязанная к клену, теплыми атласными губами выдергивала из завалинки лебеду.
Выехали. На улице встретилась Анисья, помахала рукой:
— Счастливо!..
Сквозь облачную паутину начинало припекать солнце. По придорожному лугу, на травинках и лозовых кустах в волшебном утреннем свете еще сверкала роса. Лешка пустил гнедую кобылу размашистой рысью. За тележкой столбом вздыбилась пыль, заслонила солнце. Покусывая соломинку, сжав руками колени, Маша боялась отчего-то говорить, молчала.
Сельсовет был в деревне Плосково, в пяти километрах.
Вскоре дорога запетляла старым глухим лесом, В нем стоял негустой туман и вовсю пели птицы. Лешка свернул на поляну, по краям светлеющую березняком, остановил кобылу: та сразу потянулась к траве.
— Зачем? — спросила Маша, беспокойно оглядываясь.
— В кустах немного полежим… — он прикованно смотрел на ее смуглые, поросшие белесым пушком ноги, перевел взгляд на лицо, странно рассмеялся.
— Увидеть могут же…
— Ни души. Скорей!
— Не надо. Зачем?
Он бережно взял ее, поласкал дыханием щеку и понес в ближний ореховый куст.
…Сели в тележку через час. Солнце уже вышло в свой простор, и над землей было очень светло, жарко. Маша сидела сзади, крепко сжав губы, ничего не видя отуманенными глазами, кроме его широкой сильной спины.
На опушке леса Лешка крикнул со смехом:
— Держись, прокачу!
Дорога стекала слегка под уклон, лошадь получила удар прута и с рыси перешла на галоп. Березы около дороги закружились, стали переворачиваться кронами кверху. Цепляясь обеими руками за решетку тележки, Маша просила сзади:
— Держи ты ее, разобьемся.
Лешка осадил кобылу: та, заедая железо удил, медленно сошла на шаг.
Плосково — деревня в двадцать восемь дворов на опушке елового леса — встретила чьим-то весельем. Девчата, видимо выпившие, танцевали на дороге и пели частушки про любовь. Одна маленькая женщина впереди передвигающейся группы металась вприсядку, помахивая выгоревшей косынкой. Кудрявый парень, низкорослый, в цветастой ковбойке, бесшабашно наяривал на баяне.
Другой парень, с лысиной, в чистой парусиновой паре, пьяным голосом пел частушку и хлопал себя по коленям ладонями:
Охо-ха-хахоночки,Милые девчоночки…
Лешка, сощурясь, оглядел гуляющих, с какой-то неизбывной тоской заметил:
— Матроса провожают. — Он вздохнул и плюнул.
Отутюженный, точно с картинки, матрос шел сбоку дороги, стараясь не запылить ботинки и клеши, подмигнул Лешке.
Лешка проводил его дремучими глазами и снова сокрушенно плюнул. Около сельсовета однорогая, с комочками присохшего навоза коза щипала траву, а над крыльцом, на потресканной фанере висел лозунг: «Живи и трудись честно!» Второй лозунг, прибитый выше, тоже на выцветшей фанере, был про хлеб и молоко. «Кругом идейность!» — подумал Лешка. Слезли неуверенно. Он бросил клок клевера кобыле, скользнул глазами по окнам. Оттуда волной качнулся шум голосов. Мужчина, держа перед грудью обеими руками кепку, вышел на крыльцо, с наслаждением откашлялся и зашагал вдоль улицы. Маша обтерла рукой рот и, как в яму, шагнула следом за Лешкой в сельсовет. Дым колыхался бурой завесой, и кто-то простуженным голосом говорил:
— Такую справку дать не могу. Ты мне липу подсовываешь.
Несколько женщин, лузгая семечки и разговаривая, сидели около стены на стульях. Четверо мужчин с виноватым выражением на лицах топтались перед столом председателя. Маша кивком поздоровалась со знакомыми. Почему-то ей казалось, что все они, когда узнают, зачем явились, станут осуждать их за то, что пришли не по хозяйственному делу, а по личному, по расписке.
Одна молодая знакомая женщина — Маша не помнила, как ее зовут, — подошла и спросила тихо:
— Зачем приехали?
— Так, дело одно…
— Как жизнь у вас в Погостах?
— Кто ее знает, обычно. Сенокос кончили вчера. — Маша умоляюще вцепилась взглядом в Лешкины, тоже неспокойные, с ореховыми искорками глаза: «Подожди немного, пусть поразойдется народ. Стыдно».
Лешка тер беспричинно щеку, сопел от напряжения, его и самого вдруг охватила неуверенность. «Хомут надеваю…» Маша плохо слышала, что ей говорила женщина, — донеслось словно издалека, как разорванное ветром:
— Замуж еще не вышла ты?
— Кто? — переспросила она.
— Да ты, господи, у тебя что, голова болит?
— Ой, подожди, сейчас решаться будем…
Женщина удивленно расширила глаза, отошла, села около женщин, и они начали шептаться и шушукаться, оглядывая Лешку и Машу, которые все еще стояли в стороне от стола.
— Вы в Ковылях у себя кончайте ремонт клуба, — сказал председатель сельсовета высокому сухощавому мужчине, причесывавшему седой жесткий вихор. — Пора, затянули до невозможности. Насчет радиолы я вопрос поставлю, думаю — деньжонок дадут. Ко мне еще есть что?
Седой кашлянул:
— Все вроде бы.
— Ну, тогда идите.
Мужики стали расходиться, и перед столом председателя образовалось свободное пространство. Филиппенкову было шестьдесят лет, он прошел войну и ходил на истоптанной деревяшке, которая виднелась из-под штанины, и он ее регулярно красил в красный цвет.
— А, Пронин? Здоровенько, ты с чем? — спросил весело Филиппенков, заметив Лешку.
— Мы, Константин Павлыч, насчет расписки, — Лешка неловко моргнул и удивленно умолк, подвинувшись к столу.
— Так… Ага, — крякнул. — У вас давно уже отношенья? — Филиппенков внимательно посмотрел на них обоих.
Маша стояла около стены ни живая ни мертвая, комкая в руках батистовый платок. Он подумал: «Чистая девка, как цвет лазоревый».
— Уже порядочно как. Давно.
— Что ж, подавайте заявление. Через неделю зарегистрирую, — одобрительно кивнул головой Филиппенков.
Маша чувствовала падение в пустоту, она чуть подвинулась вперед, вся обмирая, тихо попросила:
— А теперь не распишете?
Знакомая женщина, с которой она разговаривала, поддержала:
— Не разводи формализм, Павлыч: им некогда ездить. Уборка.
Филиппенков в знак несогласия рубанул рукой и стукнул под столом деревяшкой:
— В городе отпускают месяц. Я сокращаю до недели. Дело не шутейное. Не на вечеринку собираются. Соображать бы надо. Дайте, товарищи, заявление. Все. В следующую среду оформлю. Приходите.
— Может, передумаете еще, — вставила пожилая женщина.
Лешка промолчал, не сказал ни слова. А Маше больше всего хотелось, чтобы он возразил и настоял на расписке сейчас. Ей этого очень хотелось. Она плохо понимала, как села в тележку и выехала из Плоскова. Малость опомнилась только около леса. Лешка вяло, расслабленно шевелил новыми пеньковыми вожжами, покусывал сенинку. Повернув голову, спросил:
— Что ты, Мань, приуныла?
— Так, от жары, наверно.
Усеянные тревожными точками глаза ее чего-то ждали, и Лешка виновато отвернулся. Он знал, что если бы как следует настоял, Филиппенков не выдержал и расписал бы. Но он также знал, что сбросил с плеч тяжесть, а теперь легко и нет никаких у него твердых обязанностей перед жизнью. В лесу, на том самом месте, Лешка снова остановил кобылу, соскочил.
Маша покачала головой, вся поджалась в угол тележки, прошептала:
— Я не сойду!
До Нижних Погостов доехали молча. Маша спрыгнула на ходу возле сельпо. Он обернулся:
— Вечером приду. Жди.
Лошадь рванулась и пошла рысью, простучали колеса по мосту, и тележка выскочила на ту сторону реки.
Маша раздумала идти домой переодеваться и прямо в шелковом платье, как была, направилась в поле на работу.
