Исаак Башевис Зингер - Мешуга
Мы приехали в Лейк Джордж точно в указанное Линн Сталлнер время. Хотя она называла свой дом «Шале», на мой взгляд, он был больше похож на дворец. Там было пять или шесть комнат на первом этаже и множество спален наверху. В кухне стояло новейшее оборудование, все приготовление пищи было электрифицировано. Линн знала хозяйство дома во всех деталях и показала Мириам, что надо будет делать.
Макс зажег сигару, но Линн строго предупредила его, чтобы он никогда не курил сигары в доме. Для этого есть сад с гамаком и шезлонгами. Выяснилось также, что Линн говорит на идише. Она разговаривала на идише с бабушкой еще до того, как выучилась английскому. Макс сказал ей:
— Вы настоящая «Эйше Чайил». Вы знаете, что это значит?
Линн ответила:
— Да, достойная женщина.
— Все, что вам надо, это муж, который сидел бы у ворот и расхваливал вас старейшинам города.
— Я уже это имела с отцом Диди, — ответила Линн. — И в этом не было ничего хорошего — абсолютно!
Закончив с домашними делами, Линн стала прощаться с нами. Она обняла и поцеловала Мириам, потом Макса. Потом повернулась, чтобы проделать это же со мной, но я почему-то отпрянул назад.
— Все еще мальчик из иешивы! — сказала она. И протянула мне маленькую крепкую руку. Линн села за руль, и в одно мгновение ее автомобиль исчез. Макс вынул изо рта сигару.
— Только в Америке, — сказал он.
В тот вечер Макс решил поговорить с нами начистоту. Он временно — по крайней мере, пока следующая операция не восстановит их — потерял свои мужские функции. Доктора в Польше, коновалы, чуть не кастрировали его. Но он не намерен играть роль ревнивого евнуха. Напротив, он хочет, чтобы мы наслаждались друг другом. Он счастлив иметь таких близких друзей. Снова и снова он повторял, какой он старый — настолько, что мог бы быть моим отцом и дедом Мириам.
— Макселе, ты мне не дед, ты мой муж. Я буду любить тебя и останусь с тобой, пока я жива, — возразила Мириам.
— Ты имеешь в виду, пока я жив, — поправил ее Макс.
— Нет, пока я жива.
— Макс, мы приехали сюда, чтобы ухаживать за тобой, а не устраивать оргии, — сказал я, удивляясь самому себе. — Нет ничего более важного, чем твое здоровье.
— Что общего у шемитта с горой Синай?[126] — сказал Макс, цитируя Гемару. — Какое одно к другому имеет отношение? Мы приехали сюда, чтобы наслаждаться обществом друг друга, а не для того, чтобы читать псалмы. Если вы оба, ты и Мириам, счастливы, я тоже счастлив. Яне идол, на которого надо молиться. По правде говоря, я предвидел все это, и поэтому свел вас. Я лежал там в больнице в Варшаве, в агонии среди пьяниц, дегенератов, лунатиков, и только одна мысль согревала меня: вы оба в Америке и любите друг друга. С тех пор, как погибли мои дочери, вы — мои дети.
— Макселе, я твоя жена, а не твоя дочь. Сейчас, когда Прива уехала в Израиль, а ты болен, мое место с тобой. Я ясно выражаюсь?
— Ну, ну, она вдруг решила стать святой, вторая Сара Бас-Товим, — сказал Макс. — Ты, вероятно, прочитала об этом в польском романе и теперь хочешь подражать его героине. Чепуха. Я приближаюсь к концу жизни, тогда как вы только начинаете жить. Мой совет тебе: разводись со Стенли и выходи замуж за Аарона. Вы подходящая пара, ненадежная и незадачливая.
Макс порадовался собственной шутке. Я почувствовал, что краснею. Мириам бросила на меня быстрый взгляд.
— Макс, ты теперь стал сватом?
Мириам приблизилась ко мне.
— Макс и я будем спать в спальне Линн, где я поставила кроватку Диди.
— Да, Мириам, спасибо.
Я обнял ее. Она поцеловала меня в губы и промедлила некоторое время. Ее лицо было бледно.
— Я люблю вас обоих, но здоровье Макса сейчас самое главное.
— Да, ты права.
В машине я так устал, что глаза у меня слипались. Но теперь мне никак не удавалось заснуть. «Ну, мы актеры, — сказал я себе, — труппа Пуримских клоунов.[127] Кто знает, — промелькнуло у меня в голове, — сам Господь — если он существует — может быть, тоже актер». Мне вспомнился стих из псалмов: «Он, который улыбается с Небес», и я представил себе, как Бог сидит на небесах и смеется над собственной комедией.
Я проспал всего несколько часов, потом проснулся. Светящийся циферблат часов показывал без двадцати два. Как часто бывает, мне сразу было не вспомнить, где я нахожусь. Я сел на кровати, потом снова уронил голову на подушку. Макс сначала отказался взять взаймы мои деньги. Но я почему-то настоял на своем, и, в конце концов, он принял их. Эти четыре тысячи долларов всегда были для меня источником уверенности. Я знал, что, если что-нибудь случится в моих отношениях с еврейской газетой, по крайней мере, на год я обеспечен. У меня бывали конфликты с редактором. В своих статьях я часто высмеивал его призывы к объединению пролетариата в борьбе за лучший мир. Один из соредакторов каждое утро приветствовал меня новостью, что накануне вечером он защищал меня — намекал на то, что другие на меня нападали. Было приятно сознавать, что, как минимум в течение года, все мои расходы будут покрыты. В чем вообще я нуждаюсь? Книги, слава Богу, в библиотеке дают бесплатно. Мои женщины не требовали от меня роскоши. Они не требовали ни театров, ни кино. И еще я знал, что Стефа и Леон хотят, чтобы я жил в их доме, где они сохраняли для меня комнату.
И вдруг я небрежно отдаю три четверти всего, что у меня есть в этом мире, моту, беспутному человеку, который к тому же обанкротился. Я спутался с женщиной, которая к двадцати семи годам испытала все возможные приключения. Я хорошо осознавал, что, при всей ее преданности Максу, она строит планы относительно меня, а не его. Она мечтает иметь от меня ребенка, а ее отец даже хотел бы, чтобы я стал его зятем. Глубоко в душе я сомневался, дам ли я когда-либо Мириам свою фамилию. Застарелая мужская спесь все еще жила во мне, в том смысле, который отделяет любовницу от жены, любовную связь от супружества.
Лежа в ту ночь в доме Линн Сталлнер, я старался осознать свое положение и в то же время оценивал его как литературный сюжет. Как, к примеру, можно было бы поведать мою нынешнюю историю читателю? Что бы я сказал, если бы ко мне пришел за советом читатель — человек моего возраста, оказавшийся в более или менее сходных обстоятельствах? Как правило, я изрекал свои суждения подобно оракулу раньше, чем дослушивал до конца их заикания. Я даже убедил себя, что могу предсказать, на что человек будет жаловаться, только взглянув на него, услышав его голос или то, как он произносит слова. Я перечитывал любимый рассказ Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича» и спрашивал себя: «А что, если бы живой Иван Ильич пришел ко мне, хватило бы у меня терпения выслушать его?» Нет. Мы наслаждаемся литературными произведениями именно потому, что они не требуют от нас никакой ответственности. Мы можем открыть и закрыть книгу, когда нам заблагорассудится. Нас не призывают утешить страдающего или протянуть ему руку. Сколько жертв Гитлера, чьи истории мы не пожелали выслушать, приходило к нам в редакцию? В последние годы редактор почти перестал печатать воспоминания узников Треблинки, Майданека, Штутгофа, других концлагерей. Я слышал, как он объяснял автору воспоминаний:
— Мы больше не публикуем такие вещи. Наши читатели не хотят их читать…
Читатель предпочитает анонимные страдания, скроенные таким образом, чтобы обеспечить ему некоторое развлечение.
Я задремал, потом снова проснулся. Я не мог больше спать, и постепенно мои мысли вернулись к реальности. Что сейчас делает Мириам? Действительно спит? А Макс — он в самом деле импотент? Может ли хирургия разрушить вечные отношения между мужчиной и женщиной? Нет, это влечение существует даже среди тех, кто не в состоянии осознать его. Я верил, что Господь был романистом, который пишет то, что ему нравится, а весь мир вынужден читать Его, пытаясь разгадать, что Он имел в виду.
Следующий день был солнечным, но не жарким. Макс, Мириам и я завтракали, пока Диди быстро овладевал искусством хождения. Он спотыкался от одного стула к другому, порой бросая на нас взгляд и как будто спрашивая: «Видишь, что я делаю? Видишь, какой я молодец!» Когда он начинал плакать, Мириам подхватывала его, целовала и утешала:
— Ша, Диди, драгоценный мой. Со временем ты всему научишься. Ты станешь большим мальчиком, будешь играть в футбол, пробегать милю за одну минуту.
Макс посадил Диди на колено и подкидывал его вверх и вниз. Он разговаривал с ним на идише, по-английски, по-польски. Он говорил:
— Радуйся, Диди, что ты родился на земле Дяди Сэма, а не в России. Они обзывали бы тебя космополитом, саботажником, шовинистом и написали бы в твоем паспорте слово «еврей».
Диди хватал Макса за бороду и даже пытался засунуть ее в рот, чтобы попробовать на вкус.
Мириам услышала слова Макса и засмеялась.
