Ромен Гари - Повинная голова
Когда он вернулся в школу, Меевы там не было. Он отправился искать ее в рощу у лагуны и быстро обнаружил счастливую парочку: весело смеясь и держась за руки, они бежали под панданусами в ту сторону, где среди ракушек заканчивался тонкой белой струйкой один из самых красивых водопадов Таити. Он назывался Мать цветов, потому что на всем его пути, от Орохены до побережья, растительность отличалась каким-то особым буйством и разнообразием. Кон не любил мешать людям смеяться, поэтому он сел на песок и стал терпеливо ждать, когда у Меевы кончится ее великая любовь.
Очень скоро под пальмами состоится душераздирающее прощание с клятвами в вечной верности, не знающей преград, кроме разве что забвения — увы, почти мгновенного. От этого Кону делалось грустно. Он питал слабость к красивым любовным историям и угрюмо курил сигару, размышляя о том, что коробка «Монтекристо», полученная от Бредфордов, подошла к концу и завтра ему нечего будет курить. Меева появилась, когда он жадно затягивался крошечным ароматным окурком.
— Что с тобой, Кон? Ну и вид у тебя!
— Я докуриваю свою последнюю сигару.
Он бросил потухший окурок в песок.
— Ну как?
— Он страшно милый, этот Тахеа. Я, наверно, с ним еще встречусь, если попаду сюда. Но вообще наши танэ… Они делают это как кролики. Просто невежливо с их стороны.
— Ну, что ж ты хочешь! Французы говорят: гений — это терпение.
Вечером должен был состояться большой праздник для туристов с песнями и танцами, и Кон хотел поскорее уехать, чтобы не видеть, как шестидесятилетние шведки и немки танцуют при лунном свете тамуре, — зрелище из самых мучительных и непристойных, какие только случается наблюдать в мирное время. Однако ему трудно было уйти с пляжа в этот час, когда песок еще хранил дневной жар, вечерний бриз нес с моря прохладу и запахи, которыми он пропитался на Маркизах, а медное небо отливало то красным, то оранжевым над коралловыми башнями у входа в пролив Хевееа.
Кон уже собирался встать, как вдруг увидел выходящего на пляж Барона. Он шел со стороны пальмовой рощи с высоко поднятой головой, зажав трость под мышкой, и направлялся прямо к Океану. Кон даже подумал, не вознамерился ли этот аристократ возвратиться прямиком в родную стихию, откуда человечество когда-то вышло, и дать тем самым понять, что после краткого пребывания на земле в человеческом обличье он отвергает предложенные условия и предпочитает отправиться восвояси.
Но ничего подобного. Барон просто вышел на пляж размять ноги и полюбоваться закатом. Он стоял лицом к бескрайнему простору воды и критическим взглядом, чуть приподняв бровь, оценивал выставленную на его обозрение цветовую гамму. Была какая-то вопиющая несообразность в присутствии здесь этого чопорного джентльмена из Эскота: казалось, он ошибся широтой, долготой, веком, планетой и даже человечеством.
Небо стало сиреневым, зеленые переливы лагуны быстро сменялись глубокой ультрамариновой синевой, а Океан вдали у горизонта уже ловил серебристые отблески луны, на мгновение заслоненной бродячим облаком.
Барон любовался. Когда над густой массой волнующихся пальм, пронзенной кое-где копьями света, появились внезапно двадцать пирог и заскользили, услаждая взор, в сумеречной стихии, где происходит тайный сговор между небом и Океаном, Барону явно поправилось. Когда же утэ ночных рыбаков, столь не похожее на утэ рыбаков утренних, зазвучало вдали над серыми мадрепоровыми башнями и темной лагуной, в которой еще мелькали, однако, обломки затонувшего солнца, а чернобрюхие тучи с лиловыми спинами сбились в огромное стадо, словно хищные звери, спешащие после кровавого пира на водопой, Барону, похоже, понравилось еще больше.
И тут он сделал нечто настолько неожиданное, что Кон мог лишь склонить голову перед столь ошеломляющей спесью.
Барон поаплодировал закату. Снисходительно-благосклонно, копчиками пальцев, держа в одной руке перчатки.
Потом, достав из жилетного кармана мелочь и тщательно ее пересчитав — не столько, вероятно, из бережливости, сколько давая понять, какое скромное место он отводит этому зрелищу, — небрежно бросил чаевые Океану и небу, дабы отблагодарить двух скоморохов за работу, недурную, конечно, но явно не стоящую в его глазах больше десяти с половиной франков. Засим Барон повернулся спиной к великолепию природы и, высоко подняв голову, удалился в сторону пальмовой рощи, чтобы вновь занять подобающее место на воздвигнутом ему алтаре.
Кон проводил его дружеским взглядом, от души пожелав ему острых зубов, полных карманов и бессмертия.
XXII. Мифологии
Меева спала, луна склоняла над Коном лицо евнуха, со стороны Муруроа поднималась матовая белизна, на пути которой вставала темная глыба полуострова Таиарапу.
Кон не любил луну: когда-то она была вдохновительницей дивных романтических грез, но потом потеряла способность рождать иллюзии, чем и обесценила себя полностью. Чтобы видеть далеко, надо уметь закрывать глаза: не видеть незримое есть слепота души. Человек должен выдумывать себя — решительно и упрямо, не делая никаких уступок своей сиюминутной исторической роли. Иначе на веки вечные воцарится на небе созвездие Пса. Кон часто думал о словах пикаро Карлоса из Севильи, по прозвищу Эль Вьехо, которые тот выкрикнул с последним вздохом, угодив в конце концов в лапы святой инквизиции: «Бог себя создаст!» Более прозорливых слов никто не произносил ни до, ни после, хотя палач тут же заглушил «богохульство» литром воды, влитым в глотку псевдопокорителю несуществующей «Империи солнца».
Было темно. Над водой светила луна, но черная стена деревьев, где скользили тревожные тени, не сулила ничего доброго тому, кто считал себя предателем рода человеческого. Один выстрел, как на Тринидаде, и на сей раз все будет кончено. Мир будет спасен. Но ведь не его вина, что наука попала в руки Власти. Америка, Советы, Англия, теперь еще Франция… Потом поползет дальше: Индия, Пакистан… А там уж недалеко и до самодельных бомб, доступных каждому. Будь проклята техника, подумал он. Техника — дырка в заднице науки.
Кон внезапно ощутил страх, являющийся у человека одним из ярчайших проявлений подлинности. Он почувствовал прикосновение и с криком вскочил. Но это просто Меева, случайно дотронулась до его локтя.
— Черт! Как ты меня напугала!
— Почему? Чего ты боишься?
Он с достоинством сплюнул.
— С каких пор человеку нужна причина, чтобы бояться?
Ее большие черные глаза блестели в темноте, позаимствовав у неба звезды.
— Знаешь, Кон, мне иногда кажется, что ты от меня что-то скрываешь.
— Скрываю? — удивился он. — По-моему, нет на свете более правдивого парня, чем я. Мне действительно так кажется. Да и нечего мне скрывать.
— Что-то не верится!
— Ты опять про эту историю с Туаматой? Но мы же тогда еще не были вместе!
Она покачала головой.
— Я не о том.
— А о чем?
— Надо очистить себя изнутри, Кон. Тебе сразу полегчает.
— Да я только это и делаю! Живу ради этого. Пытаюсь очиститься от всего, начиная с первых каменных ножей и кончая Мао Цзэдуном. Куда уж больше, так можно и подохнуть. Это даже самый верный способ подохнуть. Поверь мне.
Меева вздохнула. Когда она вздыхала, у нее двигалась не только грудь, колыхались даже ягодицы. Он положил руку на свое земное достояние. Это была самая красивая пара ягодиц, какие он когда-либо любил. Ощущая их под рукой, он знал, что его жизнь удалась.
— Кто ты, Кон?
— Как кто? Я же тебе сто раз говорил. Я один из отцов французской водородной бомбы, той, что собираются взрывать на Муруроа. Поэтому я все время и пытаюсь очиститься.
— Но ты же не виноват!
— Как не виноват?
— Ты ведь не мог знать, что они притащат ее сюда, твою бомбу. Ты наверняка считал, что ее взорвут где-нибудь в другом месте.
Кона поразила ее логика. Эта невинная таитянка руководствовалась в своих суждениях изначальной народной мудростью.
— Да, — сказал он, — конечно.
Лежа на спине, Кон вскинул голову и оглядел себя, постепенно вырастающего от ласк Меевы: сначала он поднялся над горизонтом, потом все выше, выше — до середины Млечного Пути. Казалось, возможности его безграничны. Где-то на уровне Кентавра он счел, однако, что достиг вершины своего величия, и нежно привлек к себе лицо Меевы. Он полежал еще немного на спине, с гордостью созерцая свой человеческий скипетр, воздетый, как знак высшей власти, среди звездных толп, поющих из синей тьмы гимны давно исчезнувшим Атлантидам. Он царил. И чудилось, будто созвездия склоняются перед державным жезлом властелина творения.
— Ну, Кон, а я?
Он вернулся с небес и занялся Меевой. Тяжелая красота ее тела, его примитивные, архаичные формы вновь опьянили его мечтой о начале времен. Вокруг этой наготы, ждавшей его прихода, ночь, сбросив будничное обличье, преображалась в легендарное звездное парео, о котором рассказывает утэ арий. Его держали рабы-великаны, раздев избранницу, которую жрецы в ночь полнолуния предназначали для наслаждения богов. В те времена облака назывались аораи, царские жилища, и прельщенные властители спускались оттуда к своей дрожащей добыче на семицветных пирогах, ануануа, которые иногда можно видеть и днем, — пришедшие ниоткуда белые люди называют их радугой.
