Елена Сазанович - Всё хоккей

Я плохо понимал, о чем говорит Макс и уж совсем не в силу был понять, что имел в виду Смирнов. Но интуитивно почувствовал, что эта папка с его последним трудом жизни представляет огромный интерес, возможно, не только для науки. И как знать, вдруг и для меня лично. Что если Смирнов на основе собственного примера хотел доказать, что убийцами являются все. Вдруг и он сам кого-то, пусть невольно, но убил. Этот было бы для меня весьма кстати.

— Так где, где эта папка? — поторопил я Макса, прервав его малопонятную речь.

Он удивленно на меня посмотрел.

— А я откуда знаю? При мне же Юрка и спрятал ее в ящик стола, и запер на ключ. Вот, пожалуй, и все, что мне известно. Но, поверьте, я не меньше вашего встревожен ее исчезновением. Когда исчезают неопубликованные труды ученых после их смерти, это знаете ли, всегда катастрофа.

Я не мог понять, либо Макс сейчас оправдывается за первую реакцию, когда я спросил его про папку. Либо и впрямь напуган ее исчезновением.

— Но тогда непонятно, как она могла пропасть, — я недоуменно развел руками. — Надежда Андреевна говорит, что отчетливо помнит, как накануне своей смерти он при ней спрятал эту папку и взял ключ с собой. А потом были похороны. И с тех пор никто больше ее дом не посещал.

— Кроме вас, — ненароком заметил Макс.

— Да, кроме меня. Но я появился в их доме, когда уже было обнаружено исчезновение папки.

— М-да, у вас замечательное алиби, чего нельзя сказать о нас, о его друзьях и коллегах, которые пришли провожать его в последний путь, — с какой-то нарочитой горечью сказал Макс.

— Ну что вы, — мне стало неловко, — я никого не подозреваю. Об этом и подумать нельзя. И тем более Надежда Андреевна. Просто… Возможно, кто-то сумеет вспомнить какие-то детали. Возможно, Смирнова сама что-то перепутала, я это вполне допускаю, она была в таком состоянии, вы понимаете.

— Да, я хорошо понимаю. И еще понимаю, что ей очень бы хотелось, чтобы именно я был виновен в пропаже папки. Еще бы! Складывается, как по писанному. Успешный, но не очень талантливый ученый-карьерист крадет неопубликованный труд, свежие мысли у простака гения, у святой наивности. А лучший друг семьи, журналист, решает провести собственное расследование и восстановить истину. Замечательно! Литературно! Даже кинематографично! Только, знаете, не складывается. Так как вам хотелось бы, не складывается. Злодей, во-первых, чрезвычайно талантлив, жертва довольно посредственна, хотя, повторюсь, у нее были все шансы стать гением, а правдолюб хочет лишь достигнуть собственной цели, а не правды, то бишь написать книгу или еще что.

Под «еще что» он понимал, безусловно, Смирнову. Но я, стиснув зубы, вновь решил проглотить и эту пилюлю.

— Да, кстати, еще одна маленькая деталь! — Макс поднял указательный палец вверх. — И жертва-то — не простак и уж, конечно, не святая наивность!

Вот оно! Я даже затаил дыхание. Главное не спугнуть. Еще чуть-чуть и возмущенный Макс выложит нелицеприятные факты про Смирнова. Только бы не спугнуть. Нависла напряженная пауза. И я ее не выдержал и спугнул.

— Если Смирнов обвинял абсолютно всех в убийстве, хотя бы и непреднамеренном, значит, он обвинял и себя?

— Ах, бросьте, — Макс раздраженно махнул рукой. И задел бокал с минералкой. Бокал чуть было не упал мне в руки. Но я ловко его успел подхватить. — И не ловите меня на слове! В запале мало ли что можно ляпнуть! К тому же, это идеи Смирнова на счет человеков-убийц. Моя точка зрения совершенно другая. Насколько Смирнов мог подвести идею о том, что все люди убийцы, настолько я ее мог разбить в пух и прах, доказав что убийц вообще не существует в природе. Есть только обстоятельства.

— Это все демагогия, — вздохнул я, определенно поняв, что спугнул Макса и вытянуть из него, во всяком случае, сегодня ничего не удастся.

— А наша наука и строится на демагогии. Она вся сплошная демагогия. Более того, я вам открою тайну, здесь и таланта особого не требуется. Здесь требуется один талант — риторики и умение вести спор. А главное, уметь любую идею, любую точку зрения перевернуть до неузнаваемости. Чтобы можно было взглянуть на нее с разных сторон. Вот почему сегодня эта наука так популярна, более того, дорого оплачиваема и престижна. Добро и зло — возведены до абсурда. Перемешаны в таких словесных изысках, что их уже не различить.

— Странно, — я усмехнулся. — А все представляется наоборот. Во всяком случае, я как журналист тоже кое-что понимаю в человеческой душе или характере.

— И что же вы понимаете?

— По логике, это Смирнов должен оправдывать всех на свете, даже убийц. С его тихим спокойным, почти забитым характером. А он наоборот объявляет всех преступниками. А вы… С вашей уверенностью, вашим практицизмом и здравомыслием вдруг оказываетесь каким-то прямо человеколюбом.

— А может, в этом и кроется логика? Вы не находите? Может, человеколюбом способен быть только удачливый человек, а не наоборот. Ведь удачливому не за что ненавидеть других. Это его все имеют право ненавидеть. А неудачливого все любят, тогда, как он, ненавидит всех. Вот и вся логика.

— Но, по сути, только страдание может привести к сочувствию.

— Страдание? Бросьте ваши штучки! Вы что думаете, удачники не страдают? Вам трудно будет меня понять, но поверьте на слово, удачу гораздо тяжелее перенести, чем неудачу. Люди проходят огонь и воду и, как правило, им тяжелее всего даются медные трубы. Согласитесь, ведь удача — это и слава, и деньги, и любовь. От этого можно и спиться. От несчастий тоже можно спиться, но в неудаче легче поддержат. А в удаче сами с удовольствием споят. Удачника с удовольствием подтолкнут к краю пропасти, разве не так? Удача несет преклонение и ненависть. Неудача — жалость и презрение. Первое перевешивает второе. Презрение можно перенести. Ненависть — с огромным трудом. Ненависть способна на убийство, тогда как презрение — нет. Презрение к неудачнику, напротив, ведет к самоуважению, самовозвышению. Ведь мы лучше того, кого презираем. Но мы хуже того, кто удачлив и может презирать нас. Удачливые люди, если они чуть слабы, как правило, плохо кончают. Неудачники, даже если они очень слабы, могут вернуться к жизни. У них больше шансов. Их жалеют и даже могут с удовольствием помогать. А удачных топят и уничтожают. Сила нужна для удачливых. Для неудачливых (они и так бессильны) нужна лишь удача.

— В таком случае, если продолжать вашу мысль, случись у вас катастрофа, вы потеряете и удачу, и все блага, что ее сопровождают, и возненавидите человечество?

— Прекрасный вопрос! — искренне расхохотался Макс, обнажив свои безупречно белые зубы. — Только, увы, не ко мне! Я ничего не потеряю. У меня нет для этого оснований. И хоть я не придумал программу собственной жизни, жизнь сама за меня ее придумала. Я могу терять. Но по минимуму, который быстро восстанавливается.

— От тюрьмы, и сумы не зарекайся, как говорят в народе.

Я вспомнил, кем являюсь на сегодняшний день. От тюрьмы недалеко, и от сумы. Я вспомнил, кем был совсем недавно. Еще жалкий месяц назад мог поклясться своей головой и повторить слова Макса, что никогда ничего не потеряю.

Вообще, последнее время я стал ловить себя на мысли, что стал другим. И не просто я сам, мой характер, мои привычки изменились после той трагедии. Моя речь стала умнее, глубже, сложнее. Как ни странно, но я уже без особых усилий подбирал слова, выстраивал их в замысловатые фразы, иногда достигая чуть ли не уровня риторики. Я вдруг понял, именно при знакомстве с Максом, что чувствую себя в диалоге, как рыба в воде. Именно потому, что всегда был таким. Просто моя профессия, где больше следовало работать ногами, нежели головой, не позволяла мне раскрыться. Впрочем, это не позволяла и мама. Сама мастер диалога и убеждений, она оставляла за собой право, и мыслить, и говорить. Моим же уделом была клюшка и молчаливое согласие с матерью. Теперь… теперь все по-другому. Клюшку я уже потерял, и мать тоже. Теперь мне самому предстояло работать головой. И у меня это, без ложной скромности, неплохо получалось. Оставалось разве жалеть, что я так мало читал. Впрочем, мало читая, я имел прекрасное представление о многих произведениях, улавливая и запоминая их смысл на слух. Теперь же, общаясь со Смирновой и Максом, я так же легко, на лету схватывал приемы риторических изысков.

— Ого-го! — Макс слишком откровенно посмотрел на большие квадратные часы, почти сливающиеся с белой стеной, и нетактично громко присвистнул.

Мне пришлось резко встать с места.

— Извините, — сухо сказал я. — Я действительно слишком уж воспользовался вашим гостеприимством.

Я прошел в коридор, набросил на себя потрепанное пальто и нахлобучил на глаза кепку.

— А я с удовольствием дал вам этим воспользоваться, — широко улыбнулся мне Макс, пожимая на прощание руку. — Тем более у нас не только был общий, как оказалось, друг, но и возникло общее дело.