Джойс Оутс - Блондинка. том I
— Эй, Норма Джин, что это с тобой?
— Со мной? Со мной ничего.
— Но ты выглядишь, — тут девочка замялась, улыбнулась, хотела выразить тем самым сочувствие, однако не сдержалась и безжалостно добавила: — Как больная.
— Сама ты больная! Со мной все в порядке.
И Норма Джин вышла из раздевалки, вся так и дрожа от возмущения. Стыд и позор! Но если веришь в Бога, стыдиться тебе нечего.
И она, не дожидаясь подруг, заспешила из школы домой. Обычно они возвращались дружной толпой, среди которой резко выделялись Флис и Дебра Мэй. Но сегодня она предпочла одиночество, шла быстрыми мелкими шажками, стараясь как можно плотнее сжимать бедра. Передвигалась какой-то нелепой утиной походкой, в трусиках было мокро, но горячая жидкость течь, похоже, перестала. Еще бы, ведь она приказала ей остановиться! остановила усилием воли! она не сдалась! И глаза ее были опущены и смотрели на дорогу, и она не слышала, не желала слышать свистков и окриков мальчишек, и школьников, и парней постарше, лет под двадцать, что вечно ошивались на Эль-Сентро-авеню. «Норма Джин!.. Вроде бы так тебя звать, да, крошка? Эй, Норма Джин!» Ну до чего же он тесный, этот джемпер! Она хотела, чтобы он был попросторнее. Мечтала похудеть. Вот фунтов на пять было бы в самый раз! Никогда не буду толстой, как другие девчонки в классе, ни за что не буду толстой, как доктор Миттельштадт. Но плоть не имеет значения, Норма Джин. Плоть — это не дух, только дух есть Бог!..
И только когда доктор Миттельштадт в очень осторожных выражениях поведала ей правду, она поняла. Когда она читала книгу миссис Эдди, особенно главу под названием «Молитва», она понимала ее лишь наполовину. Но когда бывала одна, мысли мешались и путались, как кусочки, на которые разлетается оброненная на пол пестрая мозаика-головоломка. Какой-то порядок в ней был, но как его теперь восстановить?
Итак, в тот день мысли, обуревавшие ее, были подобны каскаду летящих осколков стекла. То, что простые, непросвещенные люди называли головной болью, оказалось всего лишь иллюзией, легким недомоганием. Прошагав по улице кварталов девять, отделяющих школу Херста от приюта, Норма Джин почувствовала, что голова у нее гудит и просто раскалывается от боли, что она почти ничего не видит от этой ужасной боли.
Ей нужен аспирин. Всего одна таблетка аспирина!
Медсестра в лазарете охотно выдавала аспирин, стоило пожаловаться на плохое самочувствие. Особенно когда у девочек наступали «критические дни».
Но Норма Джин поклялась, что ни за что и никогда не сдастся!
Это было испытанием, проверкой крепости ее веры. Разве не сказал Иисус Христос: Твой Отец знает о нуждах еще до того, как ты попросишь?
Она с отвращением вспомнила, как мать крошила таблетки аспирина, прежде чем бросить их в стакан фруктового сока. Тогда Норма Джин была еще совсем маленькой девочкой. А потом наливала из бутылки без этикетки ложку или две «лечебной водички» — должно быть, то была водка — в стакан Нормы Джин. Самой девочке было тогда всего три — или и того меньше! — и она была слишком мала, чтобы защититься от этого яда. От таблеток, спиртного. От того, что «Христианская наука» называет порочными привычками. Что ж, придет день, и она осудит Глэдис за жестокое обращение с ребенком-несмышленышем. Она не только травилась само, она и меня хотела отравить. Я никогда не буду принимать таблеток и пить тоже никогда не буду!
Голова у нее кружилась от слабости и от голода, но когда в столовой она попыталась есть, ее затошнило. На ужин подали макароны с тертым сыром и мелкими кусочками подгоревшего мяса. Но она смогла заставить себя съесть только кусок белого хлеба, медленно жевала, медленно глотала. А потом, убирая со стола, едва не уронила поднос с грязными тарелками и чашками — спасла положение какая-то девочка, успевшая подхватить его. А потом на кухне пришлось скрести и отмывать котелки и жирные сковородки под хмурым взглядом поварихи. Из всех работ в приюте это была самая тяжкая и противная, не считая, конечно, мытья туалетов. Правда, она оплачивалась. Десять центов в неделю.
Стыд и позор! Но ты восторжествуешь над этим позором!
В ноябре 1938-го, когда Норма Джин вышла наконец из приюта и поселилась с приемными родителями в Ван-Найсе, «на счету» у нее накопилось 20 долларов 60 центов. В качестве прощального подарка доктор Миттельштадт удвоила эту сумму. «Вспоминай о нас добрым словом, Норма Джин».
Иногда — да, но чаще всего нет. Настанет день, и она напишет историю своей сиротской жизни. Ее гордость так дешево не продается.
Если честно, не было у меня никакой гордости! И стыда — тоже! Я была благодарна за каждое доброе слово, за каждый восхищенный взгляд любого встречного парня. Собственное тело казалось мне чужим, луковицей, торчащей из земли, которая вдруг стала разбухать. Нет, разумеется, она прекрасно замечала изменения в своей фигуре — как набухают груди, как становятся шире бедра, как округляется так называемая «попка». Именно так одобрительно и шутливо-любовно было принято называть эту часть женского тела. Какая славная попочка! Ты только погляди, до чего симпатичная у нее попка! Эй, детка, детка! Кто она такая? Шикарная телка! Жаль, что еще девчонка, а то б я ее…
Норму Джин пугали эти изменения. Если б Глэдис видела, она бы не одобрила. Глэдис, которая сама была такой стройной и гибкой; Глэдис, которой всегда нравились только женственно-худощавые кинозвезды типа Нормы Талмидж, Греты Гарбо, юной Джоан Кроуфорд и Глории Свенсон, а вовсе не мясистые пышки-актрисы, такие, как Мей Уэст, Маргарет Дюмон или же Мей Марри. Глэдис очень долго не видела Норму Джин и определенно не одобрила бы этих изменений в фигуре дочери.
Норме Джин и в голову не приходило задуматься над тем, как может выглядеть сама Глэдис после долгих лет заточения в психбольнице.
То письмо, в котором Глэдис отказалась подписать бумаги на удочерение Нормы Джин, оказалось последним. Да и Норма Джин тоже больше не написала матери ни одного письма, лишь посылала поздравительные открытки ко дню рождения и Рождеству. (А в ответ — ничего, ни слова! Впрочем, Христос учил: давать всегда лучше, чем брать.)
Обычно робкая и послушная, Норма Джин просто потрясла Эдит Миттельштадт взрывом гнева и истерикой. Почему это ее гадкая мать, ее больная мать, ее гадкая, ужасная, сумасшедшая мать имеет право разрушать ее жизнь? Почему в стране такие дурацкие законы, делающие ее целиком зависимой от прихотей женщины, которая содержится в сумасшедшем доме и, возможно, никогда не выйдет оттуда? Это нечестно, это несправедливо и объясняется только тем, что Глэдис просто ревнует ее к мистеру и миссис Маунт и ненавидит ее.
— А ведь я молилась! — прорыдала Норма Джин. — Я сделала, как вы говорили, и все молилась и молилась!
Тут доктор Миттельштадт заговорила с ней сурово и строго, как обычно говорила со всеми остальными сиротами, находившимися на ее попечении. И напомнила Норме Джин о «слепом эгоизме». О том, что она, видимо, так и не уловила главной идеи «Науки и здоровья». А ведь там ясно сказано: «Молитва не может изменить формы нашего существования, она способна лишь сделать его более гармоничным».
Тогда, злобно подумала про себя Норма Джин, что толку от всех этих молитв?..
— Знаю, ты разочарована, Норма Джин, и очень-очень обижена, — вздыхая, заметила доктор Миттельштадт. — Я и сама разочарована. Эти Маунты такие милые люди! Добрые христиане, пусть даже не сайентисты, и очень тебя полюбили. Но твоя мать… У нее все еще замутнено сознание, это надо понимать. Она — ярко выраженный «современный» тип, невротический. Она больна, потому что сама отравляет себя отрицательными мыслями. А ты свободна. Ты способна отринуть все подобные мысли и каждую минуту возносить хвалу Господу за то, что дал тебе этот бесценный дар, жизнь!
Больно нужен ей этот поганый Господь со всеми его проклятиями и благословениями!
Но она не осмелилась произнести эти слова вслух. И лишь покорно кивала, вытирая слезы, пока доктор Миттельштадт продолжала ее увещевать. Да! Так оно и есть.
У директрисы был такой убедительный и теплый голос. И ищущий взгляд. В этих глазах, казалось, светилась душа. И ты не замечала, какое усталое, обвисшее и морщинистое у нее лицо, не видела, что дряблые толстые руки покрыты коричневатыми пятнами, а на подбородке пробились жесткие волоски и она старается скрыть все это — под длинными рукавами и гримом. Как поступает движимая тщеславием любая грешная женщина. Наметанным глазом, точно в объективе кинокамеры, фиксировала Норма Джин все эти несовершенства. Ибо согласно логике кино эстетика превалирует над этикой. Быть «не красавицей» прискорбно, но сознательно быть «не красавицей» просто аморально. При виде доктора Миттельштадт Глэдис, очевидно, просто поморщилась бы. Глэдис бы насмешничала и строила гримасы у нее за спиной. И надо сказать, очень широкой была эта спина, обтянутая темно-синей саржей. Но Норма Джин все равно восхищалась директрисой Миттельштадт. Она такая сильная! Ей безразлично, что скажут или подумают о ней люди.
