Леонид Костюков - Великая страна
— Я вижу, ты чем-то озабочен. Поговорим через сорок минут всерьез, о'кей? Билли и Джимми! Говорите как на духу: удалось вам сегодня хоть что-нибудь распилить?
— Мы по случаю варки пунша объявили бревнам амнистию. Как там, кстати, процесс?
— Как обычно: основа готова, а штрихи наносятся коллегиально.
— Тревор туда не проскочил?
— Только что.
В задней комнате стоял огромный медный котел, специально заказанный Гринвудами на одном из военных заводов в Новой Луизиане. Элиза Хэмпшир, дюжая цветная молодуха в белом накрахмаленном чепчике, помешивала содержимое котла гигантской деревянной ложкой.
— Так, так, Элиза. Представь себе, что гребешь на каноэ вокруг маленького островка. Так, так.
— Катарина! Я сыплю!
— Сыпь, Клаудиа.
— Имбирь. Корица. Ваниль. Цедра.
— Стоп! Какая именно цедра, Клаудиа?
— Я догадываюсь, тут не написано.
— Так попробуй на зуб, хорек тебе в курятник! Ведь если это морковная цедра, в пунше она помолодеет и вспомнит о том, что она морковь, хорошо если ботвы не вырастит.
— Апельсин. Кажется.
— Видишь ли, Клаудиа, казаться должно после приема пунша, а не при его варке. Дай-ка. Конечно, это апельсин. Двадцать лет назад я определила бы его сорт. Тревор, давай свой узелок, не стой там, как застенчивый коп, который пришел всех арестовать, но слов не находит. Что там у тебя?
— Катарина, мысленно вспорхни на пару футов и взгляни на мир шире. Это лесные травы: майоран, базилика и цветы вереска.
— Швыряй немедленно! Это будет гвоздем всего напитка.
Тревор Каннингем медленно повернулся к близнецам Балтерам и одарил их таким взглядом, что будь у них хоть одно зернышко совести на двоих, от них бы и пепла не осталось. А так они лишь ухмыльнулись довольно одинаково.
— А ты слышал историю, Билли, про лузера из Индианы, который варил пунш с семенами тыквы?
— Еще бы, Джимми. Это тот, который спьяну ел землю, когда клялся? И вот однажды семечко в его пузе попало на горстку земли и прекрасно проросло. Не прошло и месяца, как этому придурку разнесло бок так, что он занимал два места в автомобиле. Хирург разрезает его, а там — первосортная тыква. Хирург ее извлек и сам себя отправил к психиатру, который мочалил его битый час, пока не догадался взглянуть на тыкву и освидетельствовать ее.
— Ну и как тыква, Билли? Она-то хоть оказалась нормальной?
— К сожалению, нет. От жизни в утробе этого стихийного ботаника у нее развилась агорафобия, и ее пришлось заколоть. Из нее сварили кашу с пшенкой и подали в бесплатное отделение. А, Тревор! Я слышал, майорану и земли не надо, чтобы прорасти. Достаточно влажной среды.
— Например, смоченного пуншем брюха.
— Например. Что скажешь, Тревор?
— У меня нет охоты трепаться попусту.
— А если бы была, что бы сказал?
— Что многое прекрасно произрастает в дерьме. Кроме светлых мыслей и благих речей.
— О! О! Джимми! быстрее запиши эти слова!
— Они не портятся, Уильям Балтер. Не торопись так. Один страховой агент из Цинциннатти так спешил оформить одного банкира, что напоролся на собственную перьевую ручку и умер в страшных мучениях. Он истек кровью, смешанной с чернилами. Но хуже всего оказалось то, что он намухлевал с договором, и на том свете ему пришлось писать объяснительную длиной в милю. И представляешь, Билли Балтер, он писал ее собственной синей кровью на гигантском саване, похожем на снежное поле. Удивительно, что даже этот оборот дел ничему не научил бывшего страхового агента, и он в спешке допустил три помарки.
— И его, конечно, заставили переписывать.
— Это не то слово, дружище Билл. Щадя твой сон, я не скажу тебе, сколько раз ему пришлось переписывать. Скажу только, что он измарал собой территорию, равную двум Бельгиям.
— Ну, это сравнительно небольшая страна.
— Тогда поторопись, Билли. Ты, я вижу, позавидовал его карьере.
Билли и тут нашелся с ответом, но к нему подошла Катарина.
— Билли! Твоя трубка при тебе?
— Так точно, мэм. Как говорят наши немецкие братья, яволь.
— Стало быть, и табачок на месте?
— Без сомнения.
— Не уделишь щепотку на пунш?
Билли в видимом затруднении посмотрел на своего брата Джимми, но тот пожал плечами, как бы давая понять, что речь идет не о его проблемах.
— Мэм… постоянный тяжелый труд… на благо, разумеется, американского народа — я хочу сказать, что он негативно влияет на память и умственные способности индивидуума. Да, мэм. То есть, я теоретически допускаю, что мог спьяну или в дурной компании неподобающе пошутить относительно ваших рецептов… в том отношении, что только табачка там и недоставало, но свидетель Господь, мэм, никогда! клянусь каждой полосой и звездой! никогда — ни наяву, ни во сне, ни в коме я бы не посмел даже близко…
— И совершенно напрасно. Наши с тобой прадеды всегда добавляли в пунш табак, а они понимали толк в пунше. Так что побереги свое красноречие для кого-нибудь помоложе, а мне ссуди табачку.
— Пожалуйста! Миссис Катарина… раз уж вы сами невольно затронули эту струну… а ваша наемная работница — Мэгги, если не ошибаюсь…
— Она на втором этаже, скоро спустится. Терпение украшает мужчину.
— Начну украшаться, мэм. Всегда ваш по любому вопросу. Найти меня легко: как увидите моего братика, значит, и я где-то рядом.
— Твой язык определенно нуждается в порции пунша. Больно он легок.
— Вы сказали, мэм, не я.
Глава 48. Старые знакомые
К половине десятого колени Майка Гринвуда слегка затекли, да и все званые гости уже просочились внутрь дома. Собрался туда и Майк, как еще один гость вышел из тьмы в свет, да только его лицо отчего-то не то чтобы не осветилось, а как бы не попало в фокус.
— Доброго вам здоровья, мистер Гринвуд. Не представляете, насколько я рад наконец вас увидеть. Вы, вероятно, меня не помните…
— Отчего же, — невозмутимо отвечал мистер Гринвуд, — мы встречались в Корее.
— У вас превосходная память! Особенно если учесть, что меня редко узнают в лицо. К сожалению, во время корейской кампании нам не удалось поболтать, так как я тогда из тактических соображений выступал, хе-хе, за команду Кореи.
— Мне ли этого не помнить, сэр! Вы будете смеяться, но я видел вас не где-нибудь, а в оптическом прицеле.
— Это действительно смешно. И что же помешало вам спустить курок?
— Осечка.
Старики посмеялись самым добродушным образом, похлопывая друг друга по плечам.
— Да, сэр, — продолжал мистер Смит (если, конечно, вы сами еще не поняли, что это был мистер Смит), — человеческое оружие так ненадежно. Вы просто не представляете себе, насколько ненадежно человеческое оружие. Однажды я видел бамбук, проросший сквозь приклад. Жизнь одолела смерть так буквально и явственно, что мне стало обидно за смерть. Да, сэр.
— Не желаете ли, мистер Смит, пройти внутрь и принять участие в варке пунша?
— Вы помните мое имя и приглашаете меня войти? Не знаю, чему больше удивляться и радоваться.
— Мы рады гостям, сэр. Что же до имени, то я припомнил только фамилию.
— Вы прочитали ее в оптическом прицеле?
— Куда мне, сэр, хотя я знавал людей, способных на такое. Мы с вами входили в совет попечителей одной благотворительной организации…
— Как же! Ее ограбил этот смеющийся хлыщ… как его, бишь…
— Симпсон.
— Именно! Ваша память работает как Дженерал Электрик, сэр. Не правда ли, подлец этот Симпсон?
— Бог знает, сударь. Я не вникал в его реальные обстоятельства. А без этого трудно судить наверняка.
— Странная нерешительность для человека, чье зрение воспитано оптическим прицелом.
— Годы смягчают человека, сэр.
— И то правда.
Они постояли еще, улыбаясь один шире другого.
— Вы, однако, не все вспомнили, — заговорил Смит, — в ноябре семьдесят первого…
— В конце октября.
— Вы уверены?
— Абсолютно.
Оба покивали, вспоминая обстоятельства, которые, таким образом, прошли мимо нас с вами, и тут ничего не поделаешь.
— Опять осечка? — спросил Смит сочувственно.
— Нет, сэр. На сей раз мягкость.
— Тоже осечка своего рода.
— Если человека приравнять к оружию, тогда да.
— А разве вы не оружие Господа?
— Мы или я?
— Как вам будет угодно.
— Тем самым нет, сэр. Оружию не бывает угодно или неугодно.
— Хорошему оружию.
— Ну, плохое оружие нельзя назвать оружием. Так и телевизор плохой молоток.
— С вами интересно разговаривать. Итак, мы встречаемся в четвертый раз…
— В пятый, Смити. Пару лет назад, нью-йоркская подземка.
— Я не помню, — сказал мистер Смит так искренне, что черты его лица на миг обрели некое дряхлое своеобразие, — напомните, пожалуйста.
