Давид Гроссман - С кем бы побегать
Тамар медлила. Какая-то часть ее все еще отказывалась поверить в происходящее. Или боялась поверить. И взгляд Тамар молил стариков убедить ее, что она ошибается. Потому что если это — то самое, если они действительно его посланники, то все уже началось — прямо сейчас, а она вдруг поняла, что боится, до смерти боится.
— Ну, что скажешь, дорогулечка? — спросила старуха.
Тамар видела, как от нетерпения у нее подрагивают губы.
— Не знаю… А где это? Далеко?
— Да не за границей, не! — хихикнула старуха, и ее руки суетливо замелькали перед лицом Тамар. — Да туточки. Здесь мигом, полминуточки. Да такси возьмем — и уже там. Ты только скажи. А уж остальное мы уладим.
— Но я… я вас не знаю! — Тамар почти кричала от страха.
— А чего тут знать? Я — бабушка, а он — дедушка. Старички! И есть такой мальчишечка, Пейсах, который там заведывает всем, и он очень хороший, добренький, уж поверь мне, дорогулечка. Золотко, а не мальчишечка!
Тамар в отчаянии смотрела на них. Все так и есть. Это самое имя назвал Шай, позвонив ей оттуда. Пейсах. Тот самый человек, который избил его до полусмерти.
А старуха продолжала:
— Так у него есть как раз такое местечко для деточек, как ты.
— Местечко? — притворилась непонимающей Тамар. — Так там еще…
— Да ведь конечно! Ты что думала, одна там будешь? Там много деточек, и все артисты — первый сорт! И есть такие, которые изгибаются по-всякому, ну как на цирке, и музыкантики всякие-разные, кто со скрипочкой, кто с гитарой, а один так вообще театр показывает без единого словечка, и один, который кушает огонь, а деточка одна на руках все ходит. Ой-ой-ой! — Старуха в восторге затрясла головой. — Будут тебе там дружочки, куда там! Весело будет тебе весь день!
Тамар пожала плечами:
— Ну, звучит забавно. — Губы у нее дернулись, голос сфальшивил.
— Ну так пойдем, что ли, деточка?
Рот старухи дрожал, лицо раскраснелось, и Тамар вдруг стало ужасно противно: старуха показалась ей жирным пауком.
Старуха подхватила ее под руку, и они спустились к мидрахов. Шли они едва-едва, подслеповатый Иосиф тащился позади, цепляясь за жену. А старуха разливалась соловьем, будто желая болтовней заглушить сомнения Тамар, заморочить ей голову. Асфальт жег Тамар подошвы. Ведь так легко вырвать руку, оттолкнуть мерзких стариков и броситься наутек. И больше не чувствовать прикосновения прохладной, дряблой плоти, не вязнуть в паутине, которую эта женщина плетет вокруг нее. И никогда не появляться в том доме, путь к которому она искала столько месяцев.
Тамар затравленно огляделась, словно прощаясь и с улицей, и с магазинчиками, и со всеми обычными людьми. Подумала про себя плаксивым голосом, голосом ослика Иа-Иа: «Желаю вам много-много счастья в мой день рождения, и большое-большое спасибо за чудесный подарок».
— А песика обязательно? — проквакала старуха, внезапно осознав, что большая собака, плетущаяся за ними, принадлежит Тамар.
— Да, она со мной! — вскрикнула Тамар, втайне надеясь, что они скажут, что с собаками нельзя, и у нее тогда будет замечательный предлог, чтобы вырваться.
— Это девочка? Сучка, да? — Старуха скривилась. — И что теперь будет? Она понесет, ощенится, то-то всем радость будет.
— Она уже… она старая, она не может родить, — прошептала Тамар, и ее сердце сжалось от стыда перед Динкой, которая, в ее цветущем возрасте, должна переносить такие унижения.
— Так на что тебе эта животина, — не отставала старуха. — Оставь ее здесь. И кормить ее еще, и блохи, и грязь…
— Собака со мной! — отрезала Тамар.
Они со старухой уставились друг на друга, и Тамар разглядела то, что до сих пор пряталось за широкими улыбками и уютными складками жира: острый, серый, как сталь, закаленный в боях взгляд. Старуха первая потупила глаза:
— А не надо так кричать, дорогулечка. И чего я такого сказала? И что за привычка такая — кричать на стариков, а мы еще делаем доброе дело…
И Тамар поняла-поняла-поняла, что это — то самое.
Несколько минут они шли молча. У «Кошачьей площади» за ними пристроилась обшарпанная машина синего цвета, едва угадываемого под слоем грязи. Тамар заметила ее не сразу, а когда заметила, удивилась, почему эта «субару» к ним привязалась… И тут же задохнулась от ужаса. Машина остановилась почти вплотную, и старуха проворно оглянулась.
Из машины выбрался водитель — молодой чернявый парень, лоб которого ровно посередке рассекала единственная глубокая рытвина-складка. Бросив на Тамар быстрый, жадный и полный презрения взгляд, он открыл старухе переднюю дверь с таким видом, словно открывал дверь «роллс-ройса» перед королевой-матерью. Старуха подождала, пока ее муж втиснется на заднее сиденье, а потом пихнула внутрь Тамар.
— К Пейсаху! — властно скомандовала она.
Водитель дернул ручник, и машина резко сорвалась с места. Тамар повернула голову, успев разглядеть только, как улица стремительно скрылась из виду, точно кто-то вжикнул «молнией».
Ошалелой птицей…
Грузный человек в черной сетчатой футболке, гоняя зажатую в зубах зубочистку, разговаривал одновременно по двум телефонам. В одну трубку он ocтервенело кричал:
— Я тебе сто раз объяснял: каждое утро проверяй мешок на заднем сиденье — взял он ножи или нет!
А в другую, мобильную, стонал:
— Откуда, ну откуда я тебе сейчас возьму стеклянный ящик, откуда?
Подняв голову, он увидел Тамар и, пристально глядя на девушку, медленно перегнал зубочистку слева направо.
Тамар стояла неподвижно, впившись пальцами в лямки комбинезона. За последние недели она встречала очень много подозрительных личностей и каждый раз успокаивала себя мыслью о том, что все они — только прелюдия к нему, и стоит приберечь страх для решающего момента. И сейчас, очутившись наконец перед ним, она с изумлением разглядывала безобидного, потного толстяка, этакого плюшевого мишутку-переростка. Но колени все же подрагивали.
На одном из толстых пальцев «мишутки» красовалось массивное черное кольцо, и Тамар, как загипнотизированная, смотрела на мизинец с длинным загнутым когтем стервятника, касавшимся телефонной трубки, и думала: не с этого ли телефона велся тот разговор, из-за которого она здесь оказалась, и не в этой ли самой комнате раздался глухой удар, а затем — страшный вопль.
Старики, оказавшиеся родителями «мишутки», поочередно обняли сына, и старуха представила Тамар, лучась многозначительной и многообещающей улыбочкой, словно девушка была драгоценным подарком, припасенным для любимого дитятки. Даже сидя, он возвышался над стариками, заполняя своим огромным телом тесную комнатку, вызывая у Тамар странное ощущение смехотворности собственных габаритов.
На широкой груди толстяка болталась золотая цепь с двумя медальонами. «Меир» и «Яаков» — прочла Тамар и решила, что, наверное, это имена его детей. Помимо медальонов на цепочке висело еще что-то, напоминавшее звериный клык.
— Только гляди у меня, не зевай там. Следи, как он кидает! — проорал толстяк в одну из трубок. — Он мне кой-кого уже порезал позавчера в Акко.
И тут же проревел в другую:
— А просто в деревянный ящик или в какую-нибудь коробку эта шизанутая не может залезть?
Динка улеглась у ног Тамар, но, не в силах успокоиться, то и дело меняла позу и наконец опять поднялась. Тамар осторожно огляделась. Справа от нее находился большой металлический шкаф. Единственное окно было зарешечено. На стене висел рваный плакат «Хотел оттянуться — протянул ноги».
Толстяк завершил один разговор:
— Так я тебя опять предупреждаю: проверяй, что за ним не торчит никто, кто случайно схлопочет ножом по башке.
Хотя толстяк был почти лысый, сзади свисала длинная косичка. Под глазами залегли темные мешки. Он шваркнул трубку, и под кожей забугрились мышцы, похожие на караваи хлеба. В другую трубку он заорал:
— Ну так херачьте в зоомагазин, купите ей аквариум, посмотрим, как она полезет в аквариум, только не забудь расписку с этой дуры взять!
Он тяжело выпустил воздух, словно жалея себя, глянул на Тамар и спросил, что она умеет делать.
Тамар сглотнула. Она умеет петь.
— Громче, не слышу!
Она умеет петь. Она три года пела в хоре. Соло. По крайней мере, было соло, подумала она про себя, до этой поездки в Италию.
— Мне говорили, что ты поешь на Бен-Йегуде. Это так?
Тамар кивнула. На стене за его спиной висели две старые фотографии. На них толстяк выглядел моложе лет на двадцать и боролся с кем-то — почти голый, красный, блестящий от пота.
— А чего? Из дома схиляла?
— Ага.
— Ладно-ладно, можешь не рассказывать. Мне плевать. Сколько тебе?
— Шестнадцать.
(Сегодня — шестнадцать.)
— Ты сюда по своей воле пришла? Да?
