Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 1, 2004

Снаружи была сначала какая-то суета, но потом все стихло, и только один звук неумолимо ширился и нарастал, вытесняя из пространства меж небом и землей и шум прибоя, и шорохи ветра, и крики чаек. Теперь он слышался совсем близко: сотрясая Мурзилкин вездеход, низом стлался грозный рокот мотора и тяжелый лязг рвущих землю гусениц. В какой-то момент звук достиг такой густоты и силы, что ей показалось, будто он висит над ними и вот-вот накроет их и раздавит. Взглянув на Николая, она увидела его огненный глаз, неистово вращающийся от невозможности увидеть то, что происходит снаружи. Это показалось ей до того смешным, что она фыркнула, а он посмотрел на нее, приложил палец к губам и прошептал доверительно:

— Мотор не глушит, собака…

И тут все стихло.

Сильно запахло гарью, потом негромко что-то звякнуло.

— Люк открыл, — пояснил Николай и подмигнул ей.

За всю поездку она никогда не переживала знака важнее, чем это подмигивание занозистого и столь поначалу неприятного ей человека.

Потом чужой голос спросил:

— Ну что, Мурзилка, готово?

Сквозь оживший шум ветра и волн донесся слабый голос Мурзилки:

— Готово.

— Давай сто штук в кузов, быстро!

Снова стало слышно, как бьют в берег волны.

— Так ведь, это, — забормотал Мурзилка, — таскать, это, надо… Мы уж наш вездеход забили…

— Да вы что, еб вашу мать, охренели, что ли?! — заорал майор. — Какого черта?!

— Думали, до Комиссарки допрем, там и разгрузимся — чего время терять? — бултыхался во вранье Мурзилка.

— Мудачье, — сказал майор. — Все не так надо было… Где Егоров?

Николай повернулся к парню и показал сильно сжатый кулак. Тот обреченно закрыл едва приоткрытые глаза.

— Где Егоров, я спрашиваю?!

— Ушел, — выдавил из себя Мурзилка. — По берегу, наверно…

— Так, — сказал чужой со злостью. — Вы все перепились, что ли? Что за машина с той стороны?!

Мурзилка не нашелся, что ответить, и неуверенно замычал. Николай вполголоса выругался.

— Чья машина? — снова спросил чужой.

— Моя, — вдруг сказал Шварц.

Воцарилась глубокая тишина. Николай что-то пошептал себе под нос и перекрестился. Она не удержалась и позволила себе выглянуть: метрах в двадцати от них стояла тяжелая хищная тварь на гусеницах, с приплюснутым, как у лягушки, рылом. Высунувшись по пояс из кабины, наверху сидел человек. Круглое самоуверенное лицо его растягивала принужденная улыбка.

— Что прячешься, господин начальник? — почти весело спросил человек, смерив Шварца взглядом. — Или ловишь опять кого?

— Нет, — сказал Шварц, делая шаг к тягачу. — В прятки играю.

— Это дело, — сказал чужой, оглядываясь по сторонам. — Опять Мурзилка набедокурил?

— Да вот, — отозвался Шварц, делая еще один шаг вперед. — На полтонны рыбы взял, а речка-то запрещенная…

— А-а, — развеселился чужой. — Это бывает с ним. Ворует, грешен.

— Рыбу-то я у него конфискую, сам понимаешь, — произнес Шварц задумчиво. — Но вот спирт? Спирт у тебя есть?

Майор тоже помолчал.

— Это решай без меня, господин начальник… И так времени нет, а я тут с тобой заболтался…

— Ладно, — сказал Шварц не слишком уверенно. — А солярки не нальешь в вездеход, а то тронуться не можем?

— Солярки? — улыбнулся майор. — Кончилась, что ли?

— Ну.

— Налить можно, — расплылся в улыбке майор. — Почему не налить?

Он скользнул в люк. Военный тягач зарычал, развернулся, работая одной гусеницей, и двинул задним ходом к вездеходу, заставив Шварца отступить в сторону. Потом остановился, вздрогнул и рванулся вперед, несмотря на обрыв, — прямо к реке.

— Уйдет! — закричал обманутый Шварц, вскарабкиваясь на крышу вездехода. — Саня, гони!

Она почувствовала, как ухнуло мироздание, и в следующий момент вездеход уже ломился через прибрежные заросли, подминая под себя кусты. Один мешок с рыбой сразу развязался, и скользкие тела рыб оказались повсюду; пластаясь, по ним полез к кабине неизвестно как оказавшийся в кузове Мурзилка, который вдруг, возгоревшись мрачным спиртовым огнем, заорал, выпрямившись во весь рост:

— Давай! Отрезай, мать твою в душу! К реке не пускай его!

Рядом первобытно матерился Николай. Она увидела распахнутый в проклятьях земляной Мурзилкин рот, увидела, как мальчик-солдат, вцепившись в борт голубыми руками, беззвучно плачет. Она захотела, чтоб остановились и высадили ее — с нее довольно было приключений, довольно романтики, всего довольно! — но не успела даже пикнуть. Осыпая песок, вездеход ухнул с берега в воду, она ударилась грудью о борт и тут же опрокинулась навзничь в вонючую жижу. Песком из-под гусениц чужака обдало весь кузов. Уже не видя ничего, сквозь лязг железа и дикий рев услышала она чей-то крик в самое ухо: «Держись!» Различила стальной блеск воды и наваливающуюся на них сбоку темную тень. Потом — грохот, странное ощущение ускользающей из-под ног опоры — почти невесомость! — и внезапно охвативший ее холод стремительной воды.

Она не видела, как тягач майора ударил в борт Мурзилкин вездеход, не видела, как Шварц перепрыгнул на крышу чужой кабины и, откинув люк, бил сапогом майора в голову. Она не знала, чьи руки нащупали ее в ледяной тьме и, выдирая волосы, потянули к ускользающему свету неба. Она не знала, кто дышал ей в рот и бил по щекам, но, почувствовав на губах вкус крови, первое, что увидела она, был желтый пронзительный глаз, мигающий мокрыми ресницами.

Ее подняли и повели куда-то, и когда ее вырвало, она заметила мальчишку, что взад-вперед бегал по песчаной косе и надтреснутым голосом, которого никто никогда не слышал от него, звал:

— Папка! Папка!

Река, гремя, неслась вперед — туда, где навстречу ей поднимались медлительные волны океана. Океан дышал шумно, но безучастно: тащил себе с берега песок, выбрасывал мусор. Из темных его глубин поднималась на нерест нежная нерка. И под водою — там, где река соединяется с морем, — широко раскинув руки и кивая головой, встречал рыбу Мурзилка, звал войти в свободное устье…

И это было настоящее, самое неподдельное настоящее, в котором ни она и никто, даже сам Господь Бог, ровным счетом ничего не могли изменить… Пока взрослые возились с вездеходами, вязали майора и писали новые протоколы, она подобрала на песке черную пуговицу от старой Мурзилкиной кофты и протянула ее Пашке.

Он отбежал, как дикий волчонок, и, кажется, даже не понял, что она подала ему.

Мария Ватутина

Осколок тьмы

Ватутина Мария Олеговна родилась в Москве в 1968 году. Поэт, эссеист, прозаик. Неоднократно публиковалась в «Новом мире», других журналах и альманахах.

Помнишь, переходили дорогу в неположенном месте?Снег повалил: ни вернуться, ни разгрести.А сойдя с перрона в ночном предместье,Где в инцесте живут поэтессы с поэтами, ты в горстиЗажимал мою кисть, как клинок для мести.Или помнишь, я, оборачиваясь и дрожа,Как в убежище из стекла и бумаги,Забегала в дом твой.                                  От гаражаОтделялась тень вековой коряги,Черт-те кем поставленной в сторожа.Беспокойно, чутко спала округа.Вьюги вьюн обвил околоток тьмы.Было нужно нам предъявить друг другаНебесам, под которыми ходим мы!Твоему Небу и моему Небу.Так предъявляют новую негуРазлюбившим нас, бывшим, любившим нас.…Приходила дворняга в неподходящий час.Напилась и вышла. Ушла по снегу,Не оставляя следов…

Скоро настанет возраст, в котором тыВлюбишься в предсказуемость суеты,Где беспокойство, словно зона конфликта,Не заползает в квартиру твою из лифта.Было в начале Слово. Потом разлад.Кровоточили десны. Свихнулся брат.В гору пошел другой. И пришла жена,Ужином накормила, дала вина.Все залечила, выстирала, сожгла.И — зажила.Житель контекста Библии, библиофил,Кто адским яблоком горло твое забил?Слово забыл. Ты Слово забыл, с которымБыл не в ладу, которое брал изморомИ сочинял планету, ремесла, саги,Цивилизации, вечное на бумагеТленной. А нынче телу диктует позуТолько брюшко и ужина ждет, что дозу.И неотрывно, словно в рецепт провизор,Смотришь ты до полуночи в телевизор.

Помнишь, как жили-тужили на Бронной?Ведьму белесую в синих тенях.Мокрый стояк в коммунальной уборной.Тумбочку для телефона в сенях.Пуфик смешной в кабинете соседа.Ванную с запахом соли морской.Жизнь прожита после этого где-тоВ третьей стране у черты городской.Я привожу к Патриаршим потомство,Молча смотрю на упавший с небесТрепетный лист. И святое бездомствоЗдесь ощущаю и праздную днесь.Что ли закурим, мой ангел патлатый?Джинсы с надрезом. Рюкзак за спиной.Как я устала от витиеватойЛинии зла, закрепленной за мной.Это на Бронной, во всем виноватой,В сиром сортире из петли проклятой,Сооруженной на ручке дверной,Вынули маму однажды весной.

Ужин отдать врагу?                                  Приходи и ешь!…Помнишь, как мы гуляли с тобою межВетхих усадеб. Страшно мне и теперь,Словно дышал мне в шею голодный зверь.

Как я училась жадно твоим речам!Как я устала вздрагивать по ночам!Как я гадала, сколько веков назадВыполз из чрева твой воспаленный взгляд.И догадалась: страшно и повторить!Только могила может нас помирить!Но, Сатана, ты мыкаешься в веках,Ездишь на «Ниве», моську завел, зачах.Лишь иногда (ступеньками скрип-да-скрип)В дом твой крадется мой полуночный всхлип.Это в дали заоблачной вновь и вновьСнится мне что-то страшное про любовь.ПереселениеПрекрасна родина, чудесно жить в ладу…

Живи по-дачному: складируй вещи здесь,На столике журнальном ешь и стряпай.Переселенья маленькую местьНа этот раз тебе не мама с папойУстроили.Физический износНастолько материален — диву дашься!И как бы славно телу ни жилось,Ему придется с адом повидаться.Грустна, неповоротлива, слаба.Слова произносить поднадоело.Молчи, гортань! Остановись, судьба!Не мучай дальше немощное тело.В жилище новом холод и бардак.Скажу я вам, переселенье — мрачно,Когда тебе до сорока пятак,А тишина в квартире многозначна.Неприхотливую приготовляй еду.С могилою не сравнивай квартиру.Прекрасна родина. Чудесно жить в аду,По АД ресу, неведомому миру.

Отвернешься — забуду твои черты.А умру — забуду, как жизнь прошла.Я еще не знаю толком, чем тыВ этой жизни был. Я не помню зла,Я не помню радости. По ночамЯ не помню, как наступает день:То ли тень ползет по моим плечам,То ли снега тихая дребеденьПо карнизу. Дворники речь ведутИ лопатой скрябают об асфальтДалеко внизу. Поцелуй вот тут,Где порезал кесарь, войдя в азарт,Разрезая маму мою. В проемЖивота потыркав — такой остряк.Вот засечка на левом плече моем:Акушерский прочерк иль Божий знак?Очевидно, первое. Я боюсь.Обними меня. Появись вблизиИ послушай: снег ли наводит грусть,Дворник возится в снеговой грязи,Или ранний путник торопит шаг,Или чиркает по плечу Господь:Ты жила, жила, ты любила так,Что теряла память, сжигала плоть,Выкликала гибель, гнала подруг,Зазывала счастье исподтишка.У тебя от жизни — один испугДа родимый шов в полтора стежка.

Сколько раз я звала к себе смерть,Бабу Валю и бабу Маню.Просила: «Миленькие, заберите, терпетьНе в силах, живу на грани».«Жизнь прекрасна!» — кричали сверху.«Скушай тюрьку и слушай сказку», — шептали снизу.Голубей, прилетающих на поверку,Не гони с карниза.«Это, — говорили старые, — мы и есть!Баба Маня да баба Валя.Не смотри телевизор, но и в окно не лезь.Собери игрушки, они устали.Пиши буквы правильно, каждую по три строки,Выводи хвостик у буквы „а“, не елозь на стуле.И тогда все в жизни сложится, все сложится, чири-ки-ки,Кто-нибудь да покрошит булочку, гули-гули».

Позвонить тебе, что ли, спросить, мы в ссоре или..?И услышать в ответ: «А мы тебя схоронили.Сколько лет пролетело, в одном лишь черпаю силу,Что никто покуда не видел твою могилу».Вот как скажет. А ты, а тебе что горох об стену.Это ты все годы брала его на измену.Это ты вскричать готова:«Я жива-здорова!Даже морщусь, если потыркать иголкой в мякоть!»А трубка скрипнет: «Не плакать!»А трубка скрипкой сама заплачетО том, что любовь — ничего не значит.

В Москве дожди идут из облаков,Светящихся на черном небе, словноСто лун за ними, нимбов, маяков,Сто белых стай, воркующих любовно.Смотри на свет! Он может нас спасти,Я сотни раз проделывала это.А что тебе на память привезтиС того недосягаемого света?

Пока закуришь сигарету,Придет автобус. За-га-си.Так Бог планировал планетуС огромной родинкой Руси,Чтоб все не клеилось без Бога.И ты Его не торопи.Пришел автобус. Ждет дорога.О бренном не тревожься. Спи.

Рассказы