Сергей Григорьев - Морской узелок. Рассказы
Наполеон повелел своим войскам отойти с поля сражения на те позиции, которые они занимали до боя. В таком приказании не было особенной нужды. Наполеон видел, что его солдаты нестройной толпой самочинно покидают поле: оставаться на ночь среди убитых, слышать вопли умирающих было невыносимо. Повеление очистить поле было все-таки сделано. Все — от маршала до последнего барабанщика — должны считать, что все совершается по воле Наполеона.
На поле он видел, что победы нет, но, возвратившись, продиктовал известие о победе и тут же ночью послал в Париж курьера с этим известием.
На поле битвы опустилась ночь.
Казачьи разъезды шныряли повсюду, достигая передовых пикетов французов. Часовые окликали казаков: «Que vive?» — «Кто живет?» Обычные оклики, принятые во французской армии и во флоте, тогда как русский оклик в армии: «Кто идет?», а во флоте: «Кто гребет?» И все равно — адмирал, генерал или рядовой — ответ один: «Солдат!»
На Бородинском поле пало более сорока французских генералов. Бородинский бой явился могилой французской кавалерии. Мертвые не возвращаются.
Внезапно появились всадники. И долго в темной ночи вдоль линии французских передовых постов звучали тревожные оклики:
«Qui vive?! Qui vive?!»
Всадники молчаливыми призраками пропадали во тьме. Французы боялись ночного нападения. Кутузов — ученик Суворова, а Суворов был непревзойденным мастером ночного боя. То и дело в лагере французов вспыхивали крики ужаса: «Казаки! Казаки!» И солдаты вскакивали, хватались за ружья и поднимали бесцельную стрельбу.
Страха не чужды самые храбрые люди. Только у них страх появляется, когда миновала опасность. Так и Наполеон. Он приказал, отходя ко сну, окружить свой шатер всей гвардией. Гвардия стояла в ружье. В середине грозного каре из 40 тысяч отборного войска, сохраненного в полной неприкосновенности, под защитой полотняного, подбитого байкой шатра, лежал на походной койке император Франции — его колотил озноб. Позвали врача. Явился лейб-медик Наполеона, врач старой гвардии Ювэн.
— Ваше величество, у вас гастрическая лихорадка. Нужно прежде всего очистить кишечник. Я осмелюсь предложить вам слабительное.
Наполеон принял лекарство. В ночь перед Бородинским боем он то и дело выскакивал из палатки посмотреть, горят ли в русском лагере огни, не ушли ли русские. Теперь он покидал постель по нужде и уныло смотрел на множество ярких костров, обозначавших по высотам русские расположения. Нет, русские не ушли.
Кутузов знал, что Наполеон ничего не предпримет ночью, и приказал зажечь возможно больше костров. На огни, к теплу костров стекались живые: раненые и уцелевшие солдаты, отбившиеся от своих частей, обыватели разоренных сел и деревень. Приходили и французы — и им добродушно давали место у огня…
ОПТИЧЕСКИЙ ГЛАЗ
Солдатская сказка
Весело стало в русской армии, когда она узнала в августе 1812 года, что главнокомандующим назначен Михаил Илларионович Кутузов. Солдаты говорили: «Едет Кутузов бить французов».
Ярче запылали в лагере русском бивачные костры.
Солдаты спешили обсушиться у костров, почиститься от осенней липкой грязи, чтобы явиться перед новым главнокомандующим в лучшем виде.
Кутузов приехал к армии, когда она стояла в Царевом Займище, близ Гжатска, и принял от Барклая де Толли командование. Под громкие крики «ура» он объезжал войска, одетый в походную форму, в летней фуражке без козырька. Коня его солдаты сразу стали называть «лошадкой»: это был смирный старый мерин белой масти. На смотру увидели, что над Кутузовым парит орел, вестник победы. Орла заметили немногие, но говорила об этом вся армия.
Еще солдаты заметили, проходя мимо главнокомандующего и его свиты, что рядом с генералами, по левую руку от Кутузова, стоят три древних старика солдата: один в старинной-треуголке, второй в кивере екатерининских времен, а третий в мужицком треухе. Первый — бритый, с усами, выше всех, прямой и степенный, в сапогах. Второй — широкоплечий, коренастый, с седою бородой, в валенках, подшитых кожей. А третий — маленький, худой, с гусиной, верткой шеей, в узорчатых лаптях и новых онучах.
Что это за люди, узналось в тот же вечер от солдат роты, назначенной в караул при усадьбе на реке Любогости, где поместился Кутузов…
Три старика, поставленные на таком видном месте во время смотра, оказались суворовскими ветеранами. В сапогах, бритый — сержант Клычков; в валенках, бородатый — капрал Федюхин; в лаптях — рядовой Пустяков.
Когда рота самогитских гренадеров пришла занять караул, суворовские старики на кухне угощались с кутузовского стола. Гренадерам выдали по чарке, они зажгли костры на берегу Любогости, и к ним вскоре присоединились суворовские сподвижники: Пустяков, Федюхин и Клычков…
— Мир вашему сидению! — приветствовал гренадеров бородач Федюхин.
— Пожалуйте к нашему смирению, — ответил взводный караульной роты Иванов. — Ребята, раздвинься, дай место почтенным старикам.
Солдаты раздвинулись, и ветераны суворовских походов сели у огня. Клычков набил носогрейку табачком и, взяв пальцами из костра уголек, раздул его и, закурив, смял меж пальцев в порошок.
— Видать, вы, дядюшка, огня совсем не боитесь! — польстил сержанту один из самогитских гренадеров.
— Нам огня нечего бояться! — ответил Клычков. — Мы с генералиссимусом Суворовым прошли огонь, воду и медные трубы.
— А с Кутузовым вам, дядюшка, вместе воевать не приходилось? Ведь, говорят, Кутузов-то у Суворова воевать учился?..
— Было такое дело. И воевал. И то, что Михаил Илларионович у Александра Васильевича кой-чего перенял, тоже верно.
— Вот бы Суворов — он живо с Бонапартом расправился! Верно, дядюшка?
— Суворов-то? Он, милые мои, он бы его… — нараспев заговорил Пустяков. — С Суворовым-то мы бы…
— Ну, запел свое! «Суворов — то, Суворов — это»! — сердито перебил Пустякова сержант Клычков. — Михаила Илларионовича тоже хаять нельзя.
Бородач Федюхин вставил свое слово:
— Молодым Михаил Илларионович побойчей был. Той важности, осанки, что нынче, в нем не виделось…
— Поди, чай, с Суворовым не поспорил бы, — возразил солдат караульной роты. — Суворов, слыхать, боек был, куда прочим!
— А вот раз поспорил!
— Скажи, дядюшка, как оно было…
Рассказ у сержанта Клычкова, наверное, был давно готов, и не в первый раз ему приходилось рассказывать о том, как Кутузов с Суворовым поспорил… Это можно понять из того, что сержант, раньше чем начать рассказ, занялся своей трубочкой: он ее выбил о каблук, продул, набил табачком и уголек уж взял, да заговорил, забыл про трубку — и уголек погас у него в пальцах.
— Было это перед самым штурмом Измаила. Крепость на Дунае — Измаил. Стены каменные, в двадцать сажен высотой. Валы крутые. Рвы глубокие. На валах тысяча пушек. В крепости целая армия, запершись. Славная крепость, неодолимая. Наши генералы сомневались: штурмом-де Измаил взять нельзя. И Кутузов тоже. «Не лучше ли, говорит, нам на такую хитрость пуститься: обложить крепость, чтобы ни выхода, ни входа им не было, и ждать. Голод — не тетка. Поедят все и запросят пардона». — «Нет, — говорит Суворов, — так нельзя. Тогда надо столько же и нам провианта запасти. А время к зиме. Надо брать Измаил штурмом! А чтобы ты, Миша, — говорит он Кутузову, — поверил, что это — дело верное, назначаю тебя комендантом Измаила».
Было это так примерно за неделю до штурма. Кутузов-то молод был, говорю, горяч. Возликовал: ну-ка, всамделе комендант! Уж ему не терпится, и начал приставать к Суворову: «Давай да давай скорее штурмовать». Хочется ему поскорее стать комендантом. Скажи, подумай: честь великая!
«Погоди, Миша, — отвечает Суворов, — надо все приготовить. Взять Измаил — не горшок каши съесть!» Кутузов пылит: «А я, говорит, о большой заклад побьюсь, что и горшок каши съем скорее, чем вы, ваше сиятельство!» Суворов усмехнулся: «Изволь, Миша, поспорим. На что?» — «На тысячу рублей! Кто скорее горшок каши съест, тому все деньги». Сварил им повар Суворова, Фомка Кривой, по горшку каши. Одинаковые, как быть, трехвершковые горшки. Сели они за стол вдвоем. На столе по тарелке и по ложке. Кутузов схватил ложку в кулак — весь пылает, каши ждет. Не тысяча рублей ему мила, а Суворова желательно переспорить. Поставил Фомка Кривой перед ними по равному горшку горячей каши, прямо из печи. Кутузов придвинул горшок и давай хватать кашу ложкой прямо из горшка. А каша ух до чего же горяча! Отдувается Кутузов. Из левого глаза слеза показалась! Язык обжег. А Суворов каши полную тарелку наложил. От каши — пар столбом. Суворов посмеивается, глядя, как его ученик жгучую кашу уминает, со щеки на щеку переваливает, дует… Сам-то он взял ложку и давай кашу легонько с краев снимать, где остыло. Еще и половины горшка Кутузов каши не съел, а у Суворова чистая тарелка. Взял Суворов из шляпы две тысячи рублей, положил в карман и говорит: «Это тебе, Миша, урок. Хоть по моей «Науке побеждать» быстрота — великое дело, но быстрота — одно, а торопливость — другое: проворство нужно блох ловить, а не с неприятелем биться. Ежели видишь неприятеля в пылу, дай ему остыть, выложи его на тарелку. Дай ему первый пыл истратить — сначала его по краям снимай. А остынет — кушай полной ложкой на доброе здоровье. Так тебе и Измаил: мало, что каша готова, надо к ней притрафиться!»
