Ирина Богатырева - Товарищ Анна (сборник)

– Выдра, – придумает папа. – Водяная крыса.

После обеда шли купаться на Волгу. Не на тот пляж, где мелко, дети плещутся и визжат, а взрослые на песке валяются по-тюленьи, в карты играют, книжки листают, друг на дружку из-за черных очков поглядывают. Папа там не любил. Они ходили подальше, за косу, где вода холодней и течение сильное. Идка на берегу сидела и кричала папе, если заплывал далеко, и ему это нравилось.

Обычно там никого не бывало, но один раз встретили Мальцева. Папа знал его: он у них на заводе в столовой работал и – папа знал – приторговывал еще не то колбасой, не то мясом, из деревни возил, и был папе тем неприятен как спекулянт и – потенциально – жулик. А Мальцев знал папу как начальника бригады прочности, боялся его и заискивал по привычке, как перед любым начальником.

Но то на работе. А на пустом берегу, где папа с Идкой на шее, а Мальцев в семейных трусах до колен, они как бы вдруг оказались на равных и не знали, как им друг с другом говорить. Вспомнили о погоде, о работе. Обращались на «ты», хотя в городе, даже столкнувшись на улице, никогда бы не стали так.

– Я тоже семейно, – говорил Мальцев. – Вот только наверх поднялись, не видали? Жена и два пацана. Пять и девять… нет, десять. А твоей сколько?

– Шесть.

– В этом году в школу?

– Нет, – папа скользнул по Мальцеву взглядом и нахмурился. – Ей в декабре семь, пока не берут, – почему-то нашел он нужным добавить, словно оправдываясь.

– Нехорошо, – покачал головой Мальцев. – Я старшего с шести отдал. И младшего отдам. Ты договорись, она ведь уже большая.

Папа даже обернулся на Идку – его Идка большая? Нет, это о ком-то другом, о чужом ребенке можно сказать так, а Идка – она не большая, не маленькая. И о школе папа думать не любил. Ведь как пойдет в школу, все изменится, думал папа: ее нельзя уже будет купать в ванной, сажать на шею, качать на коленке, она начнет расти. А пока Идка такая, его, папы, внутренний таймер тоже как будто сломался, перескакивая с каждой пройденной секунды на одну секунду назад.

Думая так, папа разделся и большими шагами ушел к воде, а Мальцев, лысый и потный, оставшись с Идкой один на один, присел перед нею и стал говорить заискивающим тоном, как всегда говорил с детьми начальников, считая, что заискивать перед ними – это то же, что заискивать перед самими начальниками.

– В школу скоро пойдешь, да? – говорил Мальцев.

Ида молчала и смотрела на него прямо.

– Пионером будешь?

Ида бесстрастно смотрела ему в глаза. Про пионеров она все уже знала.

– Сначала октябренком, потом пионером, – поправился Мальцев. – Будешь с Лениным значок носить и делать вот так, – он вдруг поднялся, втянул, как мог, свой толстый живот и приставил руку ко лбу, вылупившись прозрачными глазами на горизонт, бездумно и отчаянно.

В этот самый момент маленький пароход, отходя от дебаркадера за мысом, просигналил нежно большому теплоходу, величаво плывущему вниз по Волге (фарватер тут недалеко от берега). Большой теплоход ответил ему низко и торжественно, долгим и грустным звуком, зависающим в вечере. Солнце ало садилось за лесом и спиною толстого дядьки в трусах в синий цветочек, вытянувшегося в пионерском приветствии; он был так торжественно нелеп в этот момент, что Идка прыснула и бросилась к воде, зовя на бегу папу.

Мальцев сразу весь сдулся, посмотрел ей вслед досадливо и ушел, ссутулившись, к лесу, волоча за собой одежду и оставляя след на песке, как будто от хвоста.

Вечером папа ходил в бильярдную, и Ида шла с ним.

Пока шли, проверяли домик ужа в пеньке, хотя это и было не по пути, совсем на другой тропинке. Ужа всегда не было дома, трухлявый пень выглядел, как заколоченная избушка, и папа уже не помнил, с чего они решили, что здесь должен жить уж. Постучавшись к нему и не дождавшись ответа, шли в бильярдную.

Так назывался низкий деревянный сарай без окошек. Внутри было всегда очень накурено, полно мужиков и царила крупная, с толстым носом и подбородком Светочка в бумажном чепчике, приколотом к волосам, и переднике с оттопыренным карманом, куда она складывала деньги. Светочка стояла за деревянной стойкой и подавала газировку с сиропом и без. Еще квас. На стойке был черно-белый телевизор, который смотрели все, кто не играл. Так как из-за стука шаров и голосов слышно все равно ничего не было, у телевизора всегда был выключен звук.

Столов было три, а стульев ни одного. В тот приезд Идка с удовольствием отметила, что стала выше стола и может уже положить подбородок и смотреть на зеленое поле, не приподнимаясь на носках. Но папа не разрешил так стоять – вдруг мяч, выскочив с поля, попадет Идке в лоб? Он велел сесть на маленький карниз у стены. Идка сидела и смотрела снизу, как шарики, проваливаясь, попадают в сеточки под лузами или в длинный ход под столом – был там один такой стол, и он был для Идки самым главным, ей казалось, что играть на нем могли только те, кто уже на остальных столах выиграл, и она очень гордилась папой, когда он играл за ним.

– Что с женой не оставил? – спрашивал у папы бильярдный знакомый, о котором папа помнил только, что встречался с ним каждый год и что работал он тоже на заводе, но имени его не помнил, а стоило перестать встречаться, забывал вообще, что такой человек был.

– На выходные приедет, – отвечал папа про маму, целясь.

– Что, в баню не пойдешь? Мужики звали.

– Нет, не люблю, – говорил папа и делал от стола шаг, присматриваясь.

В телевизоре отсчитала секунды заставка программы «Время». Папа бил, выбил четыре подряд.

– Эх, как нехорошо: сейчас шестого прямо в лузу подаст! – посочувствовал приятель.

– Не подаст, – сказал папа довольно. – А ты один? – спрашивал потом без любопытства, разумея жену и детей приятеля, о которых не знал точно, но предполагал, что они есть.

– В Крым отправил, пусть загорают, – отвечал приятель небрежно. – Да мне одному и сподручней: рыбалка, банька, потом еще можно – ну, туда-сюда, – и отчего-то хитро подмигнул папе. Тут в телевизоре проявилось лицо Горбачева, размытое на старом экране, и папа воспользовался этим, чтобы отвернуться от приятеля и не реагировать на его намек.

– Дочь, смотри: дядя Миша! – крикнул папа Идке. Она улыбнулась смущенно, потому что папу не поняла. Обычно это она, увидав лицо в телевизоре, бежала к экрану и кричала «Дядя Миша!», а папа тогда начинал ворчать или даже злился, если был не в духе. Он говорил: «Как может моя дочь любить Горбачева? Ты хоть понимаешь, кто он такой? Он страну довел!» Но Идка не понимала этого.

Только сейчас папа о политике не думал и доволен был, что все мужики в зале теперь знают, что эта черненькая, чинно сидящая у стены, лапки на худых коленках сложившая, как египетская статуя, – его дочь.

– Любит, – объяснился потом папа приятелю. – Как тетю Валю «В гостях у сказки».

Приятель зачем-то деланно захохотал, потом вскинул руку с часами и ужаснулся:

– Все, пора-пора, меня уже ждут, ну, туда-сюда, ты понимаешь… – и он опять подмигнул. – А женщин нельзя заставлять ждать. Тем более в таком райском месте. – И он, панибратски хлопнув папу по плечу, быстро вышел, а папа остался с неприятным чувством чего-то склизкого.

Не будь Идки, он тут же забыл бы, но теперь стало гадко. Папа обернулся, чтобы понять, слышала ли она, но Идки не было. Стал оглядываться, путаясь в сизых волокнах дыма, нагнулся даже под стол – и увидел ее в другом конце комнаты, у телевизора.

– Пошли, – подошел папа.

Идка глянула с укором:

– А «Спокойной ночи, малыши»?

– Кончились уже, поздно, пошли.

Они вышли на воздух, в темноту леса, в прохладу и свежесть. Идка стала тянуть к ужу, но папа решил, что для ребенка слишком холодно и воздух сырой, и на будущее, думал папа, неправильно водить девочку туда, где одни мужики. Нехорошо.

– Папа, – спросила вдруг Идка, – а дядя Миша сейчас тоже в отпуске?

– Какой дядя Миша?

– Горбачев.

– А. Ну да. В Крыму, говорят.

– Ой, тише!

На границе поляны, где стоял их домик, Идка остановилась и дернула папу за руку, чтобы замер. С напряжением вглядывались оба в черное небо, в круг света от двух фонарей, отделяющих поляну от леса. Долго ничего не было, и папа хотел уже было идти – как вдруг пролетела совсем низко тень, так близко к ним, что видно было и крылышки, быстро-быстро, и шариком тельце. За ней сверху упала еще одна – и коротко так: тиить !

– Мыши, – спокойно произнесла тогда Идка и пошла дальше, будто в мышах не видала ничего особенного. – Так же, как мы, гуляют.

Ту поляну, на которой жили в последний раз, они запомнили навсегда: два домика, между ними зеленый, на несколько кранов, умывальник с корытцем, в которое вода падает и потом стекает в землю, чуть дальше – корт, там в бадминтон играли, два сутулых фонаря рядом с домиками. Каждый день все это заливало солнце, и сосны стояли янтарные, пахли душно, прощально, и папе казалось, что они где-нибудь в Греции. Казалось так, потому что в тот год он взял с собой пересказы греческих мифов для детей и читал Идке тогда «Одиссею». Вечный странник стремился в Итаку, он миновал Харибду и Сциллу, он уже убежал от Калипсо, все ближе и ближе был он к дому – но что-то не пускало его назад. Идка была в восторге от этого мифа.

Но поляну ту папа запомнил еще потому, что в домике по соседству никто не жил. Сначала это было хорошо, а потом стало плохо, потому что некого было попросить посмотреть за ребенком, пока он на базу сбегает, не у кого было взять таблеток, когда свои кончились, и он разрывался.