Томас Бернхард - Стужа
Вечером, когда художник уже ушел, живодер с хозяйкой запели песни. Живодер по-бычьи ревел:
Сквозь рот, сквозь задТянет черт канат,А тот, чей рот,Толстеет, урод.
И еще он пел:
Утро, полдень, вечер…Что скажет на это ночь?Что скажет темная ночь?
Еще во время ужина художник вдруг встревожился: «Прислушайтесь! Слышите?» В жутком шуме колбасного и пивного обжорства он произнес: «Слышите? Собаки». Я их не услышал. Но он не отступался и так, чтобы этого не заметили наши соседи по столу: инженер, живодер, хозяйка и подсевший к ним жандарм, шепнул мне: «Слышите? Собаки! Вы только прислушайтесь: собачий лай». С этими словами он встал и пошел к себе. Когда я последовал за ним и остановился вблизи от сеней, сквозь открытую, наполовину вмерзшую в снег дверь гостиницы до меня донесся протяжный собачий вой. И лай. Нескончаемый вой, в который врезался лай. Там, впереди, выли и лаяли, а за спиной хохотали, блевали и лупили по столу картами. Впереди собаки, позади — клиенты гостиницы. Сегодня мне не уснуть.
День четырнадцатый
Он, ассистент, без всяких сомнений считает меня абсолютно подходящей фигурой, чтобы такое задание, как слежка за художником Штраухом, выполнить без вреда для себя. Без вреда! «Кому может повредить наблюдение за человеком, который страдает?» — сказал он. Стало быть, ему ясно, что его брат страдает. Но как он страдает, ему неведомо. Страдание художника выше его, ассистента, понимания и воображения. Насколько глубоко страдает художник? Можно ли измерить глубину чьего бы то ни было страдания? И когда оно достигает критической глубины? Ассистент отрядил меня, будучи уверенным, что я способен противостоять опасным для меня влияниям. Да, разумеется, надо отсекать влияния людей, с которыми имеешь дело, вынужден иметь, нельзя оставлять никаких лазеек. Справляться с ними зачастую так нелегко. Если быть начеку, их нельзя не заметить, опасность будет выявлена и встречена во всеоружии. В обществе художника я, естественно, испытываю дурные влияния постоянно. Но я умею распознавать их и различать, где они начинаются и где они благотворны, а где нет, ибо дурные влияния могут быть и благотворными. Возможно, знакомство с художником возымеет на меня действие долгое время спустя. Не сейчас. Подобно тому как влияния, испытанные в детстве, сказываются на мне только теперь. Впечатления восьми-, девятилетнего ребенка нежданно-негаданно преображают тридцатилетнего. Это как некое пигментное вещество, которое со временем окрашивает воду глубокого омута. Разве не так? У художника есть за что уцепиться, еще как есть. Он не из тех, кто совершенно замкнулся в себе. К нему можно найти множество подступов, но только совсем не там, где ищешь, где предполагаешь их обнаружить. «У меня строгая совесть», — говорит он. Что он имеет в виду? И что у него на уме, когда он изрекает: «Действительность никогда не находит сочувствия»? И всё это говорится про себя, не для чужих ушей и вроде бы без всякой связи с тем, что он сказал раньше и будет говорить потом, я и в самом деле не понимаю, о чем он. Лучшие идеи и впрямь посещают его во время прогулок. На свежем воздухе. В гостинице или в каких-то иных стенах он совершенно уходит в себя, с ним можно просидеть час и дольше и не добиться ни единого слова. Однако способность молчать и слушать, даже когда все вокруг молчат, дана мне от рождения. У нас дома безмолвие длилось нередко целыми днями, нарушалось оно разве что вопросами по поводу тарелки, или карандаша, или какой-нибудь книги. Сейчас мне уже не так трудно ходить настолько медленно, насколько это устраивает художника. Ведь вообще-то я привык бегать, привык к быстрой смене впечатлений и не сразу научился подолгу топтаться на одном месте, рассиживаться, отдыхать. Для меня художник — большая проблема, с которой надо справиться. Определенное задание. Для него?
Что это за язык такой, язык художника Штрауха? Как мне быть с осколками его мыслей? То, что поначалу казалось мне разорванным, бессвязным, имеет свою «поистине чудовищную связь». В целом это всеужасающая словесная трансфузия в мир, в человеческое множество, «бесцеремонный нажим на слабоумие», чтобы поговорить с ним самому, «достойная воспроизведения перманентная интонационная основа». Как это записывать? Что брать на заметку? До какой степени схематизировать, приводить в систему? Эти словоизвержения обрушиваются на меня камнепадом. Он то и дело обрывает свои рассуждения взрывными разрядами смехотворности, которую «всё вновь открывает в себе и в мире». Язык Штрауха — нечто вроде языка сердечной мышцы, проклятый, звучащий вразнобой с мозговым ритмом язык. Это ритмическое самоумаление под «треснувшим сводом собственного глубинного слуха». Его понятия, приемы обнаруживают принципиальное созвучие собачьему лаю, на который он с самого начала направил мое внимание и которым меня «обращал в пыль». И язык ли это вообще? Да, это двойное дно языка, ад и рай языка, это мятежное буйство рек, «дымящиеся словоноздри всех мозгов, отчаявшихся в беспредельном бесстыдстве». Иногда он читает вслух какое-то стихотворение, тут же рвет его на части, привязывает это к какой-нибудь «электростанции» и говорит о «переводе на казарменное положение идейного мира бессловесных корней, нуждающегося в воспитании», по его выражению. «Мир — это мир новобранцев, их надо построить в ряды, научить стрелять и прекращать стрельбу». Он вырывает из себя слова, точно вытягивая их из трясины. И при этом рвет в кровь самого себя.
По его свидетельству, война оставила страшные следы во всей долине. «Еще и сегодня натыкаешься на черепные кости или целые скелеты, которые лишь слегка занесены хвоей», — говорит художник. В лесных урочищах, вблизи ущелья, за озером да и в лиственничном лесу рассеянные полки умирали от голода. «В конце концов их добивала стужа. Кое-кому, но очень немногим удалось спастись, остальные были слишком слабы, чтобы добраться до ближайшей из деревень. Но об убийстве солдаты не помышляли». Убийство было ремеслом «темного сброда с Востока». Да и арестанты из близлежащей тюрьмы изрядно полютовали, и многих пропавших, которые бежали и не вернулись, находили потом повсюду в кустах и среди камней. «Сколько раз во время сбора брусники кто-нибудь из детей поднимет, бывало, крик, подбежит к матери и потащит ее в заросли белокрыльника. А там находят человека, обнаженный труп, с которого несколько лет назад они сорвали одежду. Голод делает человека зверем». В конце войны леса были захламлены военной техникой: танки, дозорные машины, пушки, мотоциклы, автомобили на каждом шагу торчали между стволами. «Некоторые взрывались, стоило только прикоснуться. В танках часто находили трупы солдат, слепившихся на полу в один комок, с разорванными легкими. Те, кто открывал люки, делали страшные открытия, — рассказывал он. — Понемногу набирались смелости, стали расковыривать технику и начали хоронить мертвых солдат, тут же на месте присыпали их землей, на кладбище перевозить не хотели, уж очень они были чужие. Трупы рассыпались при первом же прикосновении, время и воздух сделали свое дело. В ямах дети находили взрывоопасные фаустпатроны, которые разносили их в клочья, вы только вообразите себе лоскутья детских тел на деревьях. Мужчин в расцвете сил можно было увидеть раздавленными тяжестью пушечных колес. В лощине были разбросаны тела гренадеров с вырванными языками, с воткнутыми во рты членами. На деревьях, куда ни глянь, — куски изрешеченного обмундирования, из бочага торчали закаменевшие руки и ноги. Прошли годы, пока местные не привели леса в порядок, да и во всех здешних краях тоже этим занялись. Сначала в лес ходили только затем, чтобы поискать в танках чего-нибудь съестного, разжиться всякими полезными вещами, говорят, даже перешивали кое-что из обмундирования и носили эту одежду годами. А потом уже стали ходить в лес, чтобы, как говорится, прикрыть мертвецов или то, что от них осталось, поскребя вокруг граблями и лопатами, лишь бы стереть следы. Но следы войны еще не стерты, — сказал художник. — Эта война никогда не будет забыта. Людям не избежать встреч с ее отметинами, куда бы они ни шли».
«Знаете, что мне сказал сегодня художник Штраух?» — этим вопросом, в котором не было ничего вопрошающего, ошарашила меня сегодня хозяйка, когда, постучав в дверь, вошла в мою комнату, чтобы привести в порядок постель. Она стала подбрасывать к потолку подушку. Пуховое одеяло вытрясла у открытого окна. «Думаете, что?» — сказала она, покончив с постелью и перейдя к умывальнику и кувшинам с водой. Потом налила воду в стакан на столе. Она нарочно затягивала уборку, чтобы с чувством и обстоятельностью изложить мне, что же такое художник Штраух, «лежа в постели, даже неодетый, хотя было уже девять!», сказал ей сегодня. «А сказал он, что, не ровен час, удивит меня, когда я застану его мертвым на этой самой постели». Она, конечно, посмеялась и решила, что художник с ней шутки шутит. Но потом по лицу поняла, что он это серьезно. «Мне, ясное дело, не хотелось бы покойника в доме». Хозяйка вышла из комнаты, но тут же вернулась: «Забыла про окно-то». Она закрыла окно и встала у двери с таким видом, будто ждала от меня разъяснений. «Надо же отчебучить такое, людей такими делами стращать, — сокрушалась она. — Он вообще нынче чудной какой-то. Что с ним? Не знаете?» Я ответил, что не знаю, понятия не имею. У художника свои проблемы. Но какие именно, не знаю. «Его как подменили. А мне было бы, право, жаль, если бы он даже просто захворал», — сказала она. Затем она ушла уже по-настоящему, я слышал, как внизу, у входа, она зовет дочь. Позднее я спустился, чтобы совершить небольшой моцион, хотя бы вокруг гостиницы, поскольку чувствовал, что, не глотнув свежего воздуха, не смогу уснуть. На меня навалилась неожиданная усталость, и я собирался прилечь на часок, чтобы потом, если художник позовет меня, явиться к нему не таким вареным. Так вот, спустившись по лестнице, я сначала проследовал на кухню под тем предлогом, что мне непременно надо выпить стакан воды (здесь она посвежее). Тут я опять увидел хозяйку. Из верхней одежды на ней только юбка, в которую, услышав мои шаги, она стала поспешно заправлять нижнюю рубашку. И, наполняя стакан водой из колодца, шахтного колодца, какой обычно можно увидеть лишь на крестьянском дворе, но вряд ли еще на какой-нибудь кухне, я спросил: «Он говорил о самоубийстве?» — «Самоубийстве? — удивилась она. — Нет, про это не говорил. Еще чего! Это уж дальше некуда. Он только сказал, что однажды утром я увижу его мертвым в его постели. Наверное, у него предчувствие такое, что его кондрашка хватит. Он всегда боялся удара». — «Боялся удара?» — «Неужто в моем доме руки на себя наложит? Шутит, наверно», — сказала она, и мне стало ясно, что он отнюдь не шутил, а сделал лишь привычное для моих ушей чуть ли не ежедневное заявление. Я выпил свою воду и вышел на прогулку.
