Николай Климонтович - Последние назидания
Кажется, в первую минуту даже наш бывалый тренер удивился. Потому что ситуация представлялась безвыходной: перенести ее, крупную телку, дрыгающую ногами и бьющуюся в падучей, на руках через пропасть было невозможно. Все были подавлены, и тоже присели, не понимая, как быть дальше. Тренер нашел в своей аптечке валерьянку, и растворенные в воде капли с трудом влили девице в рот – она сжимала зубы и мотала башкой. Остальным оставалось только ждать. Сейчас все почувствовали, как сильно задувает холодный ветер, и было зябко еще и потому, что мы оказались в тени, и огромный профиль покоренной нами вершины опрокидывался на пейзаж, казавшийся сейчас весьма неуютным. Я помню слезы, катившиеся по круглым щекам девицы, когда она на секунду открывала глаза, заглядывала в пропасть, опять зажмуривалась, и слезы снова катились из-под опущенных век… Конечно, рано или поздно она поднялась на ноги, вняв уговорам, и кое-как ее перекантовали ни живую ни мертвую на большую землю. Но это было позже, а тогда, идя по арке окружного моста на огромной высоте,- до поверхности реки от самого моста было еще метров восемьдесят,- я не знал, что бывают на свете люди, которые боятся высоты.
Я шел, стараясь не смотреть вниз, а только под ноги. Неожиданно за моей спиной низко ударил монастырский колокол, потом пошел перезвон помельче. Трудно сказать, что со мной произошло, но я вдруг оторвал глаза от стальной ленты под ногами и глянул окрест. Мир, всегда видевшийся плоским, обрел объем. Я, будто в озарении, увидел высокие облака, слоями плывущие друг над другом, и понял, как в огромном пространстве висит солнце и кружатся вкруг него планеты. Отсюда, с высоты, привычный повседневный мир стал казаться игрушечным и картонным, как раскрашенный макет, а я сам крошечным и великим одновременно. Я не испытывал страха, только азарт и вдохновение, одаренный будто новым зрением. Мне почудилось какое-то особое мое призвание, будто предназначение быть не как все. И в этом новом чувстве была и сила жизни, и тяга к смерти, и восторг бытия и гибели. Я взмахнул руками и почти побежал вперед. И вот я уже стоял перед своими товарищами, поджидавшими меня на набережной и отчего-то прятавшими от меня глаза. Вот, возьми, пробормотал Игорек
Бастынец, как самый жадный, и протянул мне рубль мелочью.
Сейчас я иначе смотрел на них. Я впрок увидел, как долговязый еврей
Серега Черный бросит институт, сделается разъездным фотографом и станет мужем-подкаблучником и нежным отцом. Мне пригрезилась даже его жена, ленивая, неряшливая и вместе с тем властная баба с большим носом. Ленька Беспрозванный, оказалось, женится много удачнее, на дочке какого-то начальника, в новые времена пойдет в бизнес, разорится, залезет в долги и сопьется, что странно для еврейского мальчика. Впрочем, сопьются и два его брата, младший и старший, и в этом, наверное, проявится их русская кровь по матери, когда-то бывшей красивой деревенской девахой, пошедшей медсестрой на фронт и вытащившей с поля боя раненого лейтенанта-еврея Беспрозванного. А ведь это была дружная семья, по вечерам игравшая в преферанс.
Но самым удачливым станет Бастынец. Он закончит морское училище, женится на дочери своего кавторанга, поплавает, обогнув шар земной, и хорошо заработает на перепродаже импортной электроники. Будучи списан на берег, осядет в Калининграде и возглавит автосервис, на котором будут делать новенькие мерседесы из заграничного краденого лома. И построит себе дом с бассейном… Рубль у него я не стал брать.
КАК РАССМАТРИВАТЬ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТИ
Мы познакомились, разглядывая спрятанный под колпак ботик Петра. Она была старше меня года на три – лет семнадцати. В этом периоде жизни три года – большая разница, и я имел все основания опасаться, что в ее глазах я – пацан. Но, во-первых, я приврал, что мне пятнадцать, во-вторых, показал, как ей наводить ее Смену на резкость.
Собственно, она сама обратилась ко мне с этим вопросом, видя, как ловко я снимаю ботик императора в разных ракурсах своим
Зенитом-зеркалкой – хороший был аппарат по тем временам. Кроме того, я угостил ее западногерманской сигаретой HB, она таких никогда не курила, узнал, что ее зовут Светлана – как мою мать, она же узнала, что я – Николай, сказала есть у меня один гражданский,
тоже Колян. Еще одно преимущество было у меня, я был москвич, а она – подмосковная, то ли из Щербинки, то ли из Шатуры, ее ленинградская тетка давно живет у нас в доме, хворая бобылка. Тетка и дала племяннице ключ от своей ленинградской комнаты. Светлана хотела ехать с подругой, но та не смогла, денег не было, приехала одна, вот так и гуляю… Ага, смекнул я, к ней можно пойти.
Но сначала расскажу, как я оказался в городе на Неве. Это было знаменательное путешествие: я самостоятельно, один, приехал сюда в купейном вагоне поезда Красная стрела. Без родителей и сопровождающих, без вожатых и тренера, без единого попутчика – как знакомого, так и чужого. Я впервые в жизни был предоставлен самому себе, и проводница мне лично принесла сладкий чай в граненом стакане с подстаканником. Я сам, гордясь своей самостоятельностью, расплатился за напиток и за белье – отцом я был щедро снабжен средствами на путевые расходы.
Этот приз свободы и неподнадзорности я выиграл у судьбы, смертельно надоев учителям в нашей районной школе. Я толкался на переменах и шумел в классе, правда, не бил стекла в физкультурном зале, как это делали заправские наши школьные хулиганы, чего не было – того не было. Но вел себя еще несноснее, потому что был чрезмерно прыток, всякой бочке затычка, и слыл к тому же всезнайкой. Я утверждал, что в Повести о настоящем человеке раненый Маресьев в лесу съел живого ежа. Когда матушку вызвали в школу, а она потом устроила мне нагоняй, я открыл соответствующую страницу. И даже родители были потрясены, то ли вовсе не читав в свое время этот текст, то ли читав его невнимательно. Я мало того, что с ходу из-за парты первым кричал, что изображено на репродукции – Грачи прилетели, но и рассказал, будучи вызван к доске, кое-что из биографии художника. А именно, что Саврасов очень мало ел, но много пил и водку закусывал исключительно кислой моченой клюквой. Наконец, я написал за Серегу
Черного сочинение на вольную тему Встреча, которая мне запомнилась. Мы сидели за столиком со скатертью в кафе-мороженом на
Арбате, теперь в торце этого совсем парижского дома-утюга на месте кафе – продуктовый магазин. Мы пили сухое вино из графина, как большие, и я набросал на бумажной салфетке сочинение для Сережи, называлось оно Как я повстречал бешеную собаку. Помнится, там со смаком расписывались сорок профилактических уколов, и наша учительница литературы оставила нас обоих после урока. Она спросила
Сережу, сам ли он это написал. Тот горячо согласился. Нет, это написал он, сказала учительница, указав на меня, но я ставлю тебе,
Черный, четыре, потому что написано хорошо. И странно на меня посмотрела.
Эта немолодая коренастая тетка была хорошим человеком, любила детей и свой предмет, ходила в растоптанных туфлях и всегда в очень свободном балахоне: казалось, будто она постоянно беременна. Она была по совместительству нашей классной руководительницей и вызвала в школу на этот раз почему-то отца, устав, по-видимому, от матушкиной бестолковости и вечного стремления меня выгораживать с помощью высокомерных фраз типа что ж, мой мальчик рано развился…
Позже я узнал содержание этого разговора. Учительница сказала отцу, что ему, то есть мне, тесно и скучно в этой школе и что ему, то есть мне, нужен коллектив более умственно развитый. Короче, не заберет ли меня мой отец подобру-поздорову, потому что в будущем неизбежны конфликты и осложнения, а учитель химии уже написала директору две докладные записки с просьбой ее от него, то есть от меня, избавить.
Было это в самом начале восьмого класса, и отец не стал откладывать дело в долгий ящик. Он позвонил знакомому академику-математику, который курировал самую модную тогда в Москве специальную школу, я был затребован на собеседование, прошел его успешно, поскольку натаскался на всяких олимпиадах, где приходилось решать задачки на сообразительность, и был принят в этот инкубатор для особо одаренных со второй четверти. Так что это самостоятельное путешествие в Ленинград на осенние каникулы играло роль моей премии: родители были очень довольны мною. Кажется, они недальновидно надеялись, что с переходом в такое заведение, в котором мне придется догонять соклассников, в первой четверти освоивших математику за полгода, их сын волей-неволей возьмется за ум а они отчасти избавятся от лишней головной боли.
В городе на Неве мне предстояло жить у дальних родственников отца – так называемых ленинградских Щикачевых, потому что были и московские, арбатские, Щикачевы, – на пятой линии Васильевского острова в громадной по моим представлениям квартире. Все комнаты располагались по одну сторону длиннейшего коридора, справа, а слева тянулись чуть не обваливающиеся от наставленных и напиханных туда книг открытые книжные полки. Комнаты были связаны между собой, образовывая анфиладу. Здесь обитало три поколения Щикачевых: дед и бабка, их сын-актер и его жена-переводчик, двое их разнополых детей, а в углу на кухне – рыжеватой щетины морская свинка, всегда жевавшая капусту.
