Збигнев Ненацки - Раз в год в Скиролавках
Но Непомуцен Любиньски не мог над этим смеяться, он долгой внимательно осматривал конверт, в котором ему вернули рукопись и на котором толстым фломастером был написан его адрес: «Непомуцен Любиньски, деревня Скиролавки», хотя как будто бы ни один писатель в деревне не жил. Никогда до этого ему в голову не приходило, что доктор Неглович может быть человеком развращенным, так же как он сам или художник Порваш. Любиньски считал себя человеком благородной и возвышенной натуры, художника же Порваша можно было бы признать человеком неотесанным, грубым, плохо воспитанным, но все же и он тоже не проявлял никаких черт внутренней дегенеративности. Никогда Любиньски не считал, что жена его Эва была шлюхой или нимфоманкой. На свете жили миллионы женщин, настолько убогих духом и телом, что они не могли победить одиночество хотя бы одного мужчины. Почему же слова осуждения должны были встретить ту, которая смогла найти дорогу к одиночеству аж трех мужчин? И писатель Любиньски почувствовал себя как школьник, который признался учителю, что он не выучил уроков потому, что не хотелось. Его сочли наглецом, и он получил двойку по предмету. Первое попавшееся вранье оказывалось лучше, чем правда, а что самое плохое — не существовало никаких доказательств того, что будущие поколения захотят быть честнее нынешнего. Значит, нужно было набросить на себя покаянную сермягу и снова пойти путем, протоптанным тысячами писателей. Нет, не сразу Любиньски согнул свою гордую шею и решился сойти с тропы внутренней честности. Его хватило еще на прекрасный жест, и в присутствии доктора Негловича он разорвал присланный ему издательский договор на массовое издание повести «Пока не улетели ласточки». Неглович с признанием встретил жест писателя, но, беря во внимание плохое состояние его финансов, старательно подобрал разорванные клочки и склеил их липкой лентой. Утром писатель отослал подписанный договор, а также приложил письмо с извинениями за его внешний вид, в чем обвинил почту.
Происшествие это было, впрочем, вскоре забыто, его затмили другие, намного более важные. Так, в один теплый и достаточно ветреный июльский день к пристани доктора причалил заблудившийся на озере яхтсмен, владелец быстроходного «финна», мужчина лет пятидесяти, хлипкий и постоянно кашляющий, с лицом, перепаханным морщинами. Он два дня жил на лугу Любиньского в палатке, а потом, пригласив пани Эву на свой «финн», отплыл с ней уже навсегда. Любиньски увидел жену только в суде, куда она подала заявление на развод, а получив его, вышла замуж за того яхтсмена, скромного служащего и вдовца, обремененного тремя малыми детьми. В это время умер отец Любиньского, а вскоре мать; писатель унаследовал от родителей их квартиру и небольшие сбережения. И хотя у него была возможность переселиться в столицу, он остался в Скиролавках. Он вдруг с удивлением заметил, что за это время он как бы врос в пейзаж этой деревушки, стал кем-то здешним, заколдованным дремучими лесами и туманами, расстилающимися над болотами. Как многих других жителей Скиролавок, его уже нисколько не волновали дела людей, живущих в больших городах, и для него стали чужими даже заботы коллег по перу.
Вскоре он женился в третий раз, на полной очарования пани Басеньке, и полюбил «Семантические письма» Готтлоба Фреге. По правде говоря, можно было бы на этом закончить жизнеописание писателя Любиньского, но, когда говоришь не о мертвом предмете, а о человеке, никогда нельзя быть уверенным, что не осталась неупомянутой какая-нибудь особенность личности, которая вдруг появится перед нами снова с неожиданной силой и не велит ли она написать новую главу. А именно таким беспокоящим элементом в личности нашего писателя был факт, что он больше не смог избавиться ни от тоски по правде, ни от желания передать эту правду в каком-нибудь литературном произведении. Из-за этой тоски (между одной и второй повестями, содержащими правду художественную, удобную для издателей и читателей) Любиньски садился за стол и начинал (в который раз подряд) описывать историю любви прекрасной Луизы, учительницы, к простому лесорубу.
Это должна была быть история огромной страсти, рассказанная со знанием предмета и проникнутая мыслью о будущих поколениях. Любиньски не собирался издавать эту книгу, попросту хотел ее написать, веря, что таким образом когда-либо спасется от забвения и, кроме того, останется честным по отношению к себе самому. К сожалению, эту великую цель обороняли дзоты мифов и траншеи сомнений. Ведь фальшь всегда выбирает гладкую дорожку, дорога же правды остается тернистой. Тем более что, несмотря на горький опыт, в подсознании писателя Любиньского все таился не до конца стертый образ совершенного существа, женщины «полной крови», образ, который был порожден тоской и путешествием по сферам идеальным и не поддался полному уничтожению под жестокими ударами жизни. Путешествие к правде на деле становилось блужданием в потемках, беспрестанным возвращением к исходному пункту, к первым словам первой главы. И только в этих гигантских масштабах можно оценивать труд художника, понять чудо оживленной Галатеи, которую запятнали прикосновения наших рук.
Поэтому ни доктор Ян Крыстьян Неглович, ни даже примитивный и дерзкий художник Порваш никогда не осмеливались издеваться над усилиями художника, будто бы и они моментами верили, что в один прекрасный день отыщется в Скиролавках прекрасная Луиза, учительница, созданная мощью воображения и писательского труда. Похоже, не одна сельская женщина украдкой поглядывала на озеро: не появится ли там белый парус «финна», с которого сойдет на сушу мужчина настолько обыкновенный, насколько обыкновенной бывает жизнь сельской женщины, а потом они вместе отплывут вдаль, так, как отплыла жена писателя Любиньского.
Об охоте, прекрасной Луизеи о том, что вещь меньшая должна принадлежать вещи большей
А тем временем в Скиролавках ночами падал снег, все более белый и пушистый. И под конец февраля, в воскресенье, после обеда, по свежим следам двинулись на охоту на кабанов: священник Мизерера, комендант Корейво, писатель Любиньски, доктор Неглович, художник Порваш и лесничий Турлей. Над лесом, как это бывает обычно в эту пору, уже низко висело красно-фиолетовое солнце, и они брели по снегу, оставляя в белом пуху глубокие следы сапог. Они не разговаривали друг с другом, потому что лес был полон нежных вздохов и шелестов, какие издают ветви деревьев, когда на них толстым покровом осядет снег. Они отчетливо видели свежие заячьи следы, ленточку мелких следов лисы, огромные, как тарелки, отпечатки копыт лося, тропы серн, но, как назло, хоть шли уже довольно долго, ни разу не встретили кабаньего следа. Они шагали молча, с серьезным выражением на своих достойных уважения лицах, только художник Порваш отломил небольшую веточку и, хлеща ею направо и налево, освобождал от снега согнувшиеся ветви буков и молодых елей. От ударов ветки смерзшийся снег опадал на землю, а ветви молниеносно поднимались, и выглядело это так, будто они, поклонившись, выпрямлялись. Художник Порваш воображал, что он — всемогущий волшебник, перед которым по стойке «смирно» встают лесные деревья, когда он махнет своей палочкой, и с детским удивлением наблюдал за своими чудесами.
— Я думал о прекрасной Луизе… — ни с того ни с сего произнес писатель Любиньски.
И тогда произошло удивительное. Пятеро суровых мужчин, одетых в тулупы и высокие сапоги, в меховые шапки и шерстяные шарфы, с ружьями, заряженными картечью, вдруг остановились в глубоком снегу и посмотрели на Любиньского с такой заинтересованностью и напряжением, будто бы он вдруг показал им след кабана.
Писатель ниже опустил голову, немного смущенный их интересом и любопытством. Он не сказал ничего больше, но им расхотелось идти дальше, как будто эта прекрасная Луиза, о которой они не раз слышали, встала между ними живая, пахнущая лесной хвоей.
— Хорошо тут, — сказал священник Мизерера и снял с плеча свое ружье фирмы «Збройовка». Порваш же, увидев неподалеку толстый ствол вывороченной сосны, поскорее смел с него шапкой снежный покров и сел, поставив ружье между колен и ища в кармане тулупа спички и сигареты. А поскольку тут же, возле дороги, по которой они пришли, рос старый сосновый бор, а с другой стороны расстилался десятилетний молодняк, священник Мизерера, как ловчий, счел уместным приказать Порвашу:
— Не могли бы вы сбегать в те кусты и выгнать к нам сюда какое-нибудь создание Божье? Мы договорились считать добычу общей.
— Дураков нет, — невежливо ответил Порваш. — Насыплется мне снегу за шиворот, а от вас получу только «Бог воздаст».
Священник уже открывал рот, чтобы укротить нахального художника, но комендант Корейво, который всегда и везде чувствовал себя при исполнении обязанностей, миролюбиво предложил:
— Закурим, панове. Сделаем перерыв на сигаретку.
