Сергей Каледин - Записки гробокопателя
Летом одного захоранивали. Нам наливают, а тут Носенко идет, из треста, заместитель управляющего. Мы стаканы прятать… Раевский сунул в штаны, а у него там дыра… стакан пролетел, а он стоит, как обсосанный. И стакан котится…
Чего, думаем, Носенко скажет. Ни слова не сказал. А в обед всем велел в контору. Когда, говорит, официально предлагают помянуть, это не возбраняется, только не слишком.
Воробей открыл портфель, достал бутылку «Буратино». Глянул на Мишку, тот уже приготовился смотреть фокус. Воробей взял горлышко бутылки в кулак, ногтем большого пальца (специально один ноготь оставил — не грыз) поддел крышечку и легко ее сколупнул. Бутылка зашипела. Воробей криво усмехнулся:
— Это ж надо — «Буратино» хаваю! Кому сказать, не поверят.
Понюхал бутылочку: не скисло ли? — после больницы градусов боялся даже в газировке. Сунул бутылку Мишке:
— Нюхни. Ничего?
Выпил, пустую бутылку сунул в портфель.
— А если, говорит, кого увижу — по углам распивают, пеняйте на себя… Его слова, Носенко… А ты, раз не пьешь, отпей для вида, а остальное, скажи, в бутылочке мне оставьте. Понял? Воробей всему научит.
Лешка не спеша переодевался в чистое.
— Ну, это… держи, на всякий случай. — Он протянул ладонь Мишке. — Не люблю за руку сам знаешь, но мало ль…
— Что «мало ль»? — отвел его руку Мишка. — Ты ж не в суд, а к про-ку-ро-ру!
— Короче, Валька позвонит вечером, если что, — упрямо сказал Воробей. Пошел я… Не боись, прорвемся!
Воробей подошел к конторе, заглянул в окно. Петрович был в кабинете, сидел за столом и ничего не делал.
Воробей вошел без стука, ему можно и без стука.
— Вскопал я…
— Пойдем выйдем.
Петрович вылез из-за стола. Они отошли от конторы.
— Леша, слушай… Слышишь?
— Ну?
— Такое дело: забудь, что бесхоз копал. Понял? Нормальная родственная могила, понял?
— Кому говоришь, Петрович! — Воробей скривился.
— Ладно. С этим все. — Петрович достал яркую пачку. — Закуришь?
— Давай… Черные? Это какие ж такие? Не наши?
— Американские. Попробуй…
— Они без этой, без дури? Сам знаешь, мне теперь анашу ни-ни.
— Да нормальные они, кури. Когда тебе?
— К трем.
— Ну, ни пуха. Чего мог — сделал, «бригадир» Воробьев. — Петрович улыбнулся. — Главное, молчи побольше — глухой, и весь разговор. Валька, смотри, чтобы не напилась.
— Да она не придет… — Воробей потупил глаза. — Я ей утром бубен выписал. Трояк на похмелку клянчила. — Воробей усмехнулся и посмотрел на Петровича, как тот отреагирует. Но Петрович уже глядел в сторону и нетерпеливо крутил на пальце ключи с брелоком в виде голой бабы.
— Ну, тогда будь здоров, Воробей двигай, ни пуха!
— К черту! — Воробей повернулся.
— Погоди! Чуть не забыл, за работу… — Петрович сунул деньги Воробью в карман.
Лешка заметил: зеленая.
— Не много? — он с удивлением посмотрел на заведующего.
— В самый раз. Ну, дуй. — Петрович махнул Воробью рукой и засеменил в контору.
«За яму полста!.. Залетит Петрович, точняк залетит. Жалко. А что б я без него тогда… Сдох бы!»
…Тогда, полгода назад, в октябре, с забинтованной головой, полуглухой, накачанный вместо крови холостой жижей, со справкой инвалида второй группы без права работы, предупрежденный о лежачем режиме, в сандалетах и грязном пиджаке Воробей сидел в кабинете Петровича.
— Ну, чего, Леш? Я тебя бригадиром провел задним числом…
— Громче говори, — буркнул Воробей.
— Пенсия, говорю, больше будет! — крикнул заведующий.
— Ты мне, Петрович, мозги не пыли. Я работать буду. Если возьмешь. Возьмешь — не забуду. Воробей трепаться не любит… А?
Петрович встал из-за стола, прошелся по кабинету. Заметил заляпанные грязные сандалеты на зябко поджатых ногах. Снял со шкафа рефлектор и, поставив у ног Воробья, включил.
— Ага, — сказал Воробей.
— Денег-то нет? — спросил заведующий.
— Да Валька все… — Воробей щелкнул себя по горлу, — пока в больнице лежал.
— Ладно. Котел топить будешь, а то вон холод уже, там поглядим. Про инвалидность — никому. Справку спрячь. Понял? И оденься хоть… Смотри, синий весь.
— Да это в больнице крови пожалели, думали: аут.
Воробей входил в должность. Да и то сказать — входил… Он и прошлые зимы котлом заведовал, без приказа. Как холода начинались в конце октября, перебирался из сарая в котельную. Ни Петрович, ни до него заведующие — никто с котлом забот не знал. Обо всем хлопотал Воробей. У звонаря дяди Лени — он же и завхоз церковный — брал на складе уголь, набирал угольный ящик доверху, нарезал поленницу на хоздворе из спиленных по просьбе клиентов деревьев и всю зиму безукоризненно командовал котлом. Пьяный ли, похмельный, в семь утра заводил тяжелую, с матом, хрипом возню в трафаретной — запаливал котел.
Контора — Петрович, смотритель, Раечка — приходила к положенным девяти в благостную теплынь.
Несколько раз без Воробья контора чуть не вымерзла. Котел никому не давался: делали вроде по-воробьевски, а огонь вдруг гас ни с того ни с сего. Выгребай из топки всю вонь, заводи по новой. «У Воробья секрет есть».
Уголь Воробью давали в церкви безропотно. И деньги взаймы, когда ни приди — староста Марья Ивановна, тяжелая хваткая старуха, а нет ее — заместительница Анна Никитична, худенькая, в черном. После больницы Никитична сто дала до лета. Давать-то давали, но, ясное дело, не за здорово живешь…
Хоронили когда-то давно батюшку отца Василия. Душевный был старик. Чуть не до самой смерти, уже за восемьдесят, службы служил и отпевать ходил на самые дальние участки, не ленился. Да и так просто нравился всем: и как здоровается, шляпы чуть касаясь, и как с попами подчиненными говорит ласково, не то что нынешний отец Петр — этот гавкает на своих, как пес цепной. Еще вот тоже: со старьем, нищими на паперти, всегда здоровался. И голубей кормил каждое утро возле церкви. Стоит, бывало, посреди голубей, крошки им накидывает, а они чуть не под рясу к нему заходят.
Так вот помер он. Воробей сам вызвался копать. Могилу отвели рядом с церковью, почти вплотную к ней, как положено по сану. А там земля — сплошняком камни, кирпичи, железки со старых времен от стройки еще остались. Марья Ивановна подходила, видела, как Воробей, мокрый, как крыса, в хламе этом уродовался: ни ломом толком не возьмешь, ни лопатой. И костей было — чуть не на полметра; сколько тут их, попов, нахоронено. Воробей, как дьявол какой, по пояс в бульонках стоял: и наверх не вытащишь — у церкви народу прорва, и в яме с ними не развернешься. Так и корячился до темноты, а начал рано.
— Земля тяжелая, Лешенька? — наклонялась над запаренным Воробьем Марья Ивановна.
— Пустое, Марь Иванна, для батюшки конфетку сделаем.
И действительно сделал. Два метра глубиной, ровненькая, дно еловыми ветками выложил. Не могилка — загляденье.
…Воробей подошел к церкви, погулял вокруг — тянул время. Все ж к прокурору зовут, не в кино. Поднялся на паперть. Нищие разом заныли, запричитали, но, разглядев местного, смолкли. Воробей снял шляпу и толкнул тяжелую дверь.
В прохладном полумраке церкви стояло четыре гроба на специальных для этого скамьях. Возле гробов по-домашнему спокойно хлопотали родственники: прихорашивали, подправляли покойниц. Все четыре были старушки.
Здесь же Батя полгода назад крестил и Витьку, сына Воробья. Крестным был Кутя, а крестной матерью Валькина подруга с Лобни Ирка.
Воробей подошел к конторке, за которой Марья Ивановна оформляла усопших. Тяжелый шаг Воробья оторвал Марью Ивановну от дел.
— У вас отпевание?
— Это я, Марь Иванна, Лешка Воробей…
— Лешенька, а я тебя и не узнала. Ты что, выходной сегодня? Наряженный…
— Да нет, — Воробей замялся, — к следователю мне скоро. В прокуратуру… шел вот, зашел…
— Чего ж ты опять натворил? Господи! — Она всплеснула руками.
— Да за старое, еще до больницы, когда пил… Адвокат сказал: простят, не посадят. А там кто его знает… Значит, вот на всякий случай до свидания… Батя-то где?
— Батюшка? Обедает. Посмотри в крестильной. Ну, дай Бог тебе, Лешенька. Она мелко перекрестила его.
— К чер… — Воробей подавился. — Спасибо, Марь Иванна.
Попов в кладбищенской церкви было два: старший — отец Петр и отец Павел, Батя.
За столом сидел один Батя.
— Садись, Леша. Здорово. Как Виктор?
— Нормально… Косит вот только…
— Пройдет, — хлебая борщ, буркнул Батя.
Поп был невеселый. Воробей знал, в чем дело. Прикрылась лавочка.
При старом-то настоятеле, земля ему пухом, Бате вольготно жилось. Ну, подпил, прогулял службу… что за беда, вера-то у нас, русских, православная, испокон на Руси к вину уважение, а священник — что ж он, не человек? Настоятель отслужит вне очереди, Пантелеймон Иванович, дьякон, тоже поспоспешествует, а уж Батя потом две, а то и все три не в очередь отпоет.
