Евгений Клюев - Андерманир штук
Он пугает Веру. Пугает – чем? Любящего не испугаешь, любящий бесстрашен. Отсутствие вознаграждения не выбьет почвы из-под его ног. Но Вера напугана – отсутствием вознаграждения.
– Лев, ты любишь меня… львенок?
– Ни-ког-да не называй меня так!
Это не сказалось – это прокричалось. Прокричалось злобно («я злобный?»). Теперь уже обратного пути нет.
– Не буду, – совсем кротко сказала Вера и вмиг прорисовала тем самым такой прямой и честный обратный путь, что Льву стало стыдно.
Он поднялся с кресла и встал на этот прямой и честный путь, чтобы идти по нему. Чтобы пройти его весь – и оказаться рядом с Верой: не прежней Верой, но той, что перед ним сейчас. Чтобы им сесть друг подле друга – несчастным, растерянным, заплаканным, у которых из носу течет. Школьники. Дети. Дети малые.
– Ты куда, Лев?
– Я… в ванную.
Нет, обратный путь, путь к Вере, слишком прям и слишком честен: страшно на нем. И Лев идет в ванную (зачем бы?), включает воду – и вода бежит из крана.
На полочке перед зеркалом – опасная бритва. Подумать только, что кто-то в наше время, вот в это время, пользуется еще опасной бритвой… странные люди. Опасную бритву надо натачивать об такую специальную ленту-не-ленту – и бритва становится невероятно острой. Кажется, остроту проверяют, рассекая волос, – вжик! Один такой вжик – и жизни как не бывало, особенно если запереться в ванной изнутри. На то, чтобы выломать дверь, уйдут часы – и этих часов хватит на… на-на-наа, на-на-наа, на-на-наа-наааа – сороковая симфония Моцарта. И тогда – все. Все?
Только как же в таком случае с пространством его судьбы, где, хоть и нет ребенка, но само пространство просматривается хорошо, – что будет с этим пространством, куда исчезнет оно? И может ли оно так вот взять и исчезнуть, если Лев видит его сейчас: Льву восемнадцать, двадцать, Льву тридцать… дальше не видно. Пока не видно или вообще не видно? Но там, после тридцати, неважно – на данный момент неважно. На данный момент важно, что за этим его походом в ванную простираются годы – годы жизни. Цепочка лет, крепкая цепочка: звено к звену. Если разорвать цепочку прямо здесь, то другой-то конец останется все равно. Что будет с ним… с этими звеньями, звеном к звену? Куда они упадут?
С трудом оторвав взгляд от бритвы, Лев перевел было глаза на свое отражение в зеркале, но не было в зеркале его отражения. Из зеркала смотрел на него дед Антонио: смотрел грустно и строго. Только глаза у деда Антонио были красные.
– Уйди отсюда, мальчик, – сказал дед Антонио и добавил: – Куда-нибудь.
По дороге в комнату Веры Лев знал уже, куда.
– Я к Леночке, Вера, – бросил он на ходу. – Леночка знает, что делать.
Надо к Леночке. Дед Антонио святой. Святой не поймет: святые – они люди ограниченные. А Леночка… Леночка это знает. «Она в грехе живет», – сказала про нее тетя Нора. И потом… Леночка почти посторонний человек, с посторонними легче.
Вот уже сказаны какие-то слова Вере. Вот уже и куртка надета…
17. ПОЛОЖЕНИЕ
Лестница, улица, автобус.
Ища в кармане куртки мелочь, Лев нащупал среди монеток что-то продолговатое. Оказалось – Верин тоненький браслет, золотая веточка… как она попала к нему в карман?
Триста седьмой подкатил сразу же, словно за углом стоял и ждал: Льву опять не удалось ни улицу рассмотреть, ни на дом, где он только что был, хоть взгляд бросить. Окна в автобусе заледенели, не видно ничего – и остановок шофер не объявляет.
– Вы не скажете мне, когда метро «Аэропорт» будет? – спрашивает Лев у сидящей поблизости женщины, чье лицо скрыто за высоко поднятым меховым воротником.
– Она конечная, всем там выходить, – отвечает женщина, не поворачивая к нему лица.
Так и случилось: Лев вышел вместе со всеми. Послал виноватый вздох Усиевичу и спустился в метро: ему сейчас в центр, к Леночке…
– Лев? Господи… откуда? Ты надолго? Ты… зайдешь?
«Нет, я на минутку. Я не зайду. Я вижу, что я не вовремя. Что ты собралась куда-то. Я лучше в другой раз».
– Я зайду. Я надолго. – И голос при этом, подумать только, жесткий!
Леночка отступает в переднюю. На Леночке черное платье и белая накидка. Пахнет шанелью номер пять – это серьезно. А вот, господа, андерманир штук, неплохой вид – «Chanel № 5» стоит.
– Ты уходить хотела?
– Да нет пока… Почему у тебя глаза красные, плакал? Случилось что-нибудь?
Лев кивает.
– С дедом?
– Нет, со мной.
Вздох облегчения. Все понятно, в общем: что уж такое может случиться со Львом, если с дедом все в порядке! Дед не допустил бы.
– Ну, рассказывай.
Она произносит это так, словно у них со Львом заведено беседовать по душам. Словно Лев то и дело приходит к ней делиться подробностями своей жизни, и если она чего-то и не знает, то какой-то мелочи, о которой за пять минут можно доложить. Эх, Леночка, Леночка! «Рассказывай!»… Прямо тут, что ли, в передней?
Лев прошел в комнату, отодвинув Леночку к дверному косяку.
Леночке действительно было пора уходить. Владимир Афанасьевич посидит подождет, конечно, сколько-то – он человек терпеливый, но увы, не свободный… А свободных где ж найти… Леночке уже под сорок. Да и не нужно ей как-то свободных теперь. Теперь ей нравится, чего уж греха таить, не когда ее любят – любят-любят-а-пригубят-да-погубят! – ей нравится, когда ее… ой, как немножко стыдно! – боготворят. Или, во всяком случае, предпочитают кому-то… кому-нибудь, все равно кому. Хоть и белобрысой Наташе из какого-то тусклого и среднего учебного заведения: Наташа, конечно, догадывается, что у ее Владимира Афанасьевича есть некая Прекрасная Дама, но пока все тихо. И Леночка с Владимиром Афанасьевичем могут иногда ужинать в «Паланге»… дальше «Паланги» дело, правда, не идет, но кто знает? Сейчас Владимир Афанасьевич ждет ее в «Паланге», тоскуя по своему рольмопсу, – очень уж он любит рольмопс. Иногда Леночке кажется, что рольмопс Владимир Афанасьевич любит даже больше, чем ее, – что он боготворит рольмопс, но это уж вовсе какая-то глупость… приходит же такое в голову!
– Ты говори, Лев, я слушаю.
Лев смотрит на Леночкины бусы: красивые бусы, янтарные. Одна бусинка круглая, другая прямоугольная.
Круглая – прямоугольная – круглая – прямоугольная – круглая – прямоугольная… и так до бесконечности, и никогда не прервется этот ряд. Теперь уже Лев понимает, что пришел зря. Ему не найти в себе сил рассказать этим бесконечным бусам историю коротенького их с Верой грехопадения. Сколько там у них все длилось… минут пятнадцать? Пятнадцать минут – и прошлой жизни как не бывало! Что знают об этом Леночкины бесконечные бусы… или все-таки знают что-нибудь?
– Ты не слушаешь, – сказал Лев. – Ты спешишь. Ты всегда спешишь.
– А вот и неправда! – сразу же разгневалась Леночка. – Я отнюдь не всегда спешу. Ты ничего не знаешь о моем «всегда»! Мое «всегда» – оно совсем другое. Мое «всегда» – это сидение здесь в одиночестве, в четырех стенах, – сидение часами, днями, годами… когда ты не приходишь!
– Ты сама это выбрала, – напомнил Лев. – Ты выбрала это, когда мне было шесть лет.
Леночка затосковала. Кажется, сейчас ее начнут обличать – гм, пока не обличат всю-без-остатка. А зачем ее обличать? Ее так просто обличать… так просто, что даже неинтересно! Кукушка, да и все.
– Кукушка я, – сказала она вслух и усмехнулась.
– Иди, – сказал Лев. – Тебя рольмопс ждет. И я пойду.
Рольмопс ушиб Леночке мозжечок. Практически парализовал мозжечок, исключив тем самым всякую возможность не только идти, но и вообще двигаться.
– При чем тут… – еле справилась с губами она, – и вообще… откуда… рольмопс?
Леночка ничего не понимает про меня, зачем я ее мучаю? Она родила меня и одела во все желтое. И так, во всем желтом, отдала деду, который меня переодел и воспитал. Она боится меня, она не знает, как со мной говорить! А ничего… пусть узнает. Узнает и ужаснется. Ее все только и делали что щадили, но вот и пора кончать с этим.
– Я, собственно, посоветоваться, – сухо начал Лев, оставив рольмопс катиться в неуказанном направлении. – Насчет… что мне предпринять, если я час назад (как бы это пожестче назвать-то, чтобы Леночка окаменела!) переспал с одной моей одноклассницей. Я слышал, что от этого дети бывают.
Леночка окаменела. «Переспал»? «Дети»? У Льва не может быть детей, он сам дитя! Он во всем желтом… как цыпленок. У цыплят детей не бывает, они бездетные все. Вблизи от Леночкиной головы возникли два чужих слова: «Комсомольская правда». Она попыталась найти этим двум словам место, но свободного места в голове не оказалось.
– А что дед говорит?
– Дед ничего не говорит, он пока не в курсе. Ты первая.
Первая… Леночка не умела быть первой. «Первая любовь» – почему-то вспомнилось ей. Первой любовью был Игорек Рождественский, но он только цветы дарил, в основном ландыши. А больше про это Леночка ничего не знала. Она никогда не была первой – и даже никогда не думала о том, кто и что там, впереди. Сейчас она с ужасом озирала пустое пространство перед собой – и в пространстве этом не было ни души. Леночке самой предстояло броситься вперед и… – и умереть там: она просто не представляла себе, что еще можно делать впереди. И даже оглянулась назад, словно ища тех, кто шел за нею следом – какие-нибудь толпы людей, поджимающих ее сзади: побыстрее, гражданочка, другим туда же, куда и Вам! Но и там никого не было… она, получается, ото всех оторвалась. Совсем одна в мире. Бедная Леночка!
