Сергей Кузнечихин - БИЧ-Рыба (сборник)
Грудь его в медалях, ленты в якорях – хорошая песенка была. Хорошая песенка, да спеть некому. Притих клуб. Фока сидит ухмыляется. Мыстезкой портки поддернул и руки потирает в предвкушении. Баянист инструмент на изготовку взял. У бедной Дашутки от обиды слезы выступили. Толпа жаждет зрелища…
Шуряга в последний раз кричит: «Дашка Шмакова тонет!»
Девчонка не знает, куда глаза от стыда спрятать. Я стою переживаю и сообразить не могу, как ей помочь… и в этой нездоровой тишине, на удивление толпы, в кругу появляется наш мастер Паша и поднимает ремень.
Мыстезкой орет: «Куда лезешь! Положь на место!»
Паша посмотрел на него, долго так посмотрел, и с улыбочкой, не нарушая правила игры, сказал: «Хватит ей тонуть, я ее спасаю».
У баяниста нервы не выдержали. Вдарил по вальсу. А тут и Спартак Иванович на помощь подоспел. Подхватил Дашутку и закружил не хуже, чем на званом балу – честное слово, как в кино. Сначала они одни танцевали, а все остальные смотрели, и смотреть было на что.
До конца танцев он ее так и не отпустил от себя. Потом провожать пошел и вернулся только под утро.
Он эту игру по-своему понял и сделал выводы – если красавица местным оболтусам не отказывает, значит, ему и подавно не откажет.
Паша сделал благородный жест, а Спартак Иванович не постеснялся воспользоваться моментом.
Утром они поругались. Ванька слышал их крики, он как раз под окном сидел, но ничего не понял. Вернее, понял, что они друг друга понять не могут. Паша Спартака Ивановича шакалом обозвал. А тот его – собакой на сене. Крепко поскандалили. А нам, дуракам, непонятно. При чем здесь собака? Чье сено? Образованьишко-то неоконченное среднее. А собственный умишко – совсем детский. Мы, конечно, знали, зачем девок на сеновал водят. Так ведь не Дашутку же?
А девчонка красивая была. Где она теперь? Растолстела поди. Встретишь случайно и не узнаешь.
Предпоследний романтик
Работали с Пашей, и весело работали, но почему-то завидовали пацанам, которые попали в бригаду к Спартаку Ивановичу. И только потом, когда сам пообтерся в дорогах, понял, кто такой Паша и кто такой Спартак Иванович. Один – романтик с внешностью бухгалтера, другой – бухгалтер с выходкой романтика. Паша свое раздаривал, а Спартак Иванович делиться не любил. Он даже пацанов наших грабил не краснея и не морщась. Заставлял расписываться в пустой ведомости, а суммы проставлял потом. Платил, сколько хотел, а записывал, сколько бухгалтерия позволяла.
Пока Спартак Иванович деньги зарабатывал, Паша за барский сад с начальством воевал.
Теперь только название осталось, тоска зеленая, а не сад. Но я помню, каким он был. Понимал природу барин и толк в красоте знал, да сберечь некому было. Лиственниц один ряд остался, а раньше – по аллее с каждой стороны, словно стены стояли, а внутри и яблони с черешнями, и липы с дубами, и сирень, и барбарис, даже три самых натуральных кедра как раз возле его усадьбы росли. Или возьмем серебристые тополя: кроме как в этом саду, я их нигде не видел, а тоже ведь помотался по земле. А сколько мелких кустов, которым я названия не знаю: не сад, а музей, со всей России деревья собраны. И в центре светлая поляна, усыпанная мохнатыми маргаритками. Теперь она изуродована. Эту самую поляну Паша и пытался отвоевать.
Заглянул он после работы в сад, духом лиственничным подышать, Сибирь любимую вспомнить. Бредет по аллее, глянул на поляну и увидел нечто вроде корабля инопланетян. Подошел поближе, а там обыкновенный экскаватор ковшом в маргаритки уткнулся. Инопланетяне из соседней деревни. Выпросил он у пацана велосипед и прямым ходом к председателю колхоза. Не к тому, с кем печенкой закусывал, а к соседнему. Врывается, а ему с гордым видом и выпуклой грудью: не паникуйте, товарищ приезжий, это не какая-нибудь канава, это силосная яма – ударная стройка семилетки, подготовим объект, а весной поляну кукурузой засадим. Целинных земель у колхоза нет – приходится залежные поднимать…
Паша отговаривать, а председатель – поздно, мол, район уже одобрил инициативу. Паша – в район. И ничего не добился. Еще и белогвардейцем обозвали, заинтересовались, уж не его ли это родовое имение. Органы грозились подключить…
Ну и запил он с обиды. Целую неделю в райцентре гудел. А Спартак Иванович, пользуясь моментом, – уезжай, мол, по-хорошему, а то прогулы придется ставить.
Положение осадное. Кольцо сужается. К тому же еще и мы керосинчику в костер подлили. Рубили очередную просеку, у Мишки Игнатьева топор с ветки соскользнул. Для деревяшки он оказался туповат, а для ноги – в самый раз. В итоге – несчастный случай на производстве. Короче, куда ни кинь – всюду клин, но совсем не тот, в котором композитор Чайковский жил. И пришлось Паше брать перевод на другой участок, да куда подале, да посеверней. Аж в Тюменскую область навострился.
Нас тоже распустили. Первое сентября подступило – дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно.
А в те годы не только на кукурузу мода была, и на одиннадцатилетнее образование – тоже. Эксперимент называется. Алексей Лукич девять лет к тому времени оттрубил. Еще бы год, и прошмыгнул бы на большую жизненную дорогу. А тут вместо одного – два. И решил я – хватит в мальчиках ходить. Мотанусь-ка лучше с Пашей в Сибирь.
Прихожу к директору школы и требую справку, что успешно прошел девять классов и все школьные коридоры. А директор спокойный мужик был.
– Ладно, – говорит, – иди погуляй, а после уроков зайдешь.
Захожу после уроков, а в кабинете напротив директора мой собственный батя сидит.
– Привет, – говорит, – босяк, ну-ка расскажи, куда это ты намылился? К Фиделю или к Абделю?
Это он Кастро имел в виду и Насера. Вспомнил мою попытку в Алжир убежать. Детской романтикой попрекнул: дескать, и теперь недалеко повзрослел.
Намек понял, но вида не подаю. Наоборот – их же салом да им по сусалам. На полном серьезе знакомлю с перспективой. Разжевываю, словно детишкам несмышленым, как буду осваивать подземные кладовые, шагать по нехоженым тропам и попутно заканчивать курс наук в заочной школе. Да не больно-то их проймешь. Выложил свои доводы, а они – свои. Пока трудностями пужали, уголовниками сибирскими и даже распутными женщинами – я кое-как держался. Тогда они последний довод вытащили, как пятый туз из рукава.
Потребовали паспорт. А зачем требовать, если отлично знают, что до получения взрослого документа мне еще полгода куковать? Нокаут. Можно считать до девяти и даже до двенадцати.
Однако вместо счета они еще и лежачему добавили. Напомнили, что без паспорта меня ни в одну гостиницу не поселят и ни в один самолет не посадят.
Одолели двое одного. Сижу, не рыпаюсь. Готов подписать любые условия капитуляции. А на самом деле замышляю обходный маневр. Планирую взять у Паши его сибирский адрес, переждать злополучные четыре месяца и уже полноправным человеком сделать ручкой родному болоту.
Иду на другой день к Паше в гостиницу. И опять встречаю родного батю. Сидят. Курят. Разговаривают. Бутылка на столе почти допита. Значит, снова двое на одного…
Ох и обиделся я на Пашу за такое предательство. Он мне письмо из Сибири прислал – я не ответил.
А теперь рад бы написать, поблагодарить за все, да адреса не знаю.
Барнаул
Получил Крапивник геологическую зарплату, почувствовал себя настоящим мужчиной и решил, что протирать штаны за школьной партой ниже его достоинства. Устроился учеником токаря. И заважничал. Еще бы – у меня сорвался уход на свободу, а у него получился. Самостоятельный весь из себя. Позвал я его по грибы. Сентябрь теплый стоял, и на суходоле белые полезли – мясистые, словно кабанчики откормленные. Поехали, говорю, пока у тебя вторая смена, сядем на шестичасовую дрезину и к обеду вернемся с полными корзинами. Предложил от щедрости душевной. А он в ответ:
– Некогда мне детством заниматься. Есть развлечения и посерьезнее, взрослеть пора.
Танцевальный сезон в окрестных деревнях уже закончился, где он собирается взрослеть – пытаюсь докумекать и не могу. Ладно, говорю, не хочешь по грибы – мне больше достанется, а ты спи на здоровье, сберегай силы для трудовых подвигов. И вдруг слышу:
– Чихал я на эти трудовые подвиги, мне силы для других подвигов беречь надо. Я теперь в Барнаул хожу.
Что-нибудь слышали о Барнауле?
Я не город имею в виду. Было время, когда в поселке умещался не только Шанхай, но и Будапешт, и Барнаул.
В Будапеште жили цыгане. Барака три или четыре им выделили, точно не помню. Целый табор осел. Потом куда-то разбрелись, не нашли себе применения на торфу. А кто остался – те давно квартиры получили. Бараки еще при цыганах гореть начали, а пацаны дожгли, что осталось. Место не святое, потому, наверно, долго и пустовало под крапивой и лопухами, а теперь смотрю – коттеджиками новое начальство застроило.
А Барнаул стоял на въезде в поселок со станции.
