Григорий Ряжский - Люди ПЕРЕХОДного периода
— Чего тебе?
Паша плечами пожал и безразлично так говорит ему, стараясь не частить:
— Друг мой, тут такое дело, число сегодня сами знаете какое, так что… honorem scire tempus et turpi aliquo.
Мне он потом отдельно расшифровал, уже после того, как всё закончилось к нашему двойному позору. Сказал: «Пора бы и честь знать, а то некрасиво как-то…»
Мужик туда-сюда глазами зыркнул и даже не стал обижаться на всю эту хрень, озвученную явившимся неведомо откуда хотя и длинномерным, но худощавым и тихоголосым пареньком соплячьего возраста. Ему даже не пришлось сменить выражение лица на встречно равнодушное, потому что таким оно, видно, было у него начиная с первого дня рождения. Он просто коротким движением ноги резко вломил брату в пах, снизу вверх, с ходу обозначив главную ячейку этого места, и тут же захлопнул дверь обратно, не подав всем своим действием и вопросом даже малого намёка на испуг. Бормотнул лишь, да и то довольно беззлобно:
— Ходят тут… наркоманы хе́ровы…
Братан мой согнулся пополам и всей своей согбённой фигурой медленно повалился на снег. В тот момент, когда он приземлился, лишившись в полёте рукодельной маминой шапки, дожидавшейся его все четыре года колониальной малолетки, я ощутил укол нечеловеческой силы в таком же самом месте, куда был атакован мой униженный двойник по крови и судьбе. Не знаю, чего в этом ощущении было больше, дикой обиды за нашу с Пашкой поверженную смолоду честь или же просто тупой физической боли в паху, отдавшейся рикошетом после мужикова удара в мою недозревшую душу. Знаю только, что, с трудом тогда удержав себя в равновесии, впоследствии я так и не сумел остановить себя, чтобы не ответить ларёчнику. Не стану рассказывать, как и когда я отомстил ему, но сделал это так, что морда у него, поди, до сих пор имеет приветливый глаз, в основном левый, и носит выражение общей усталости от неудавшейся жизни.
Следующую точку сбора подати я уже взял исключительно на себя. Пашка понуро сопровождал меня, постигая искусство противостояния миров, один из которых представлял его отпетый брат-двойник, то есть сам я, другой же предопределялся наличием в нём рабов и холуёв, готовых лечь под меня же, сильного и наглого хозяина будущей жизни. Было ещё, правда, нечто третье, невнятное, слонявшееся где-то посерёдке между первым и вторым: к нему, скорей всего, и примыкал мой пострадавший Павлухан. И я, наверно, обманывал себя, когда, слепо отбросив сомнения, продолжал числить своего братуху в рядах нашей стаи, а не относил его ко всем остальным, кто не имел по жизни нужной храбрости, силы и отваги. В те лихие годы само понятие силы и воли было у меня ошибочным, искривлённым, не отвечающим сути вещей. Но это я понял уже поздней, вплотную столкнувшись с различными ситуациями в ходе наших преступных рабочих вылазок.
Короче, брат молча наблюдал за порядком действий, осуществляемых мною уже по всем правилам, отработанным наукой властвовать и изымать ещё задолго до нашего членства в бандитской корпорации, а не только в угоду разным мудрым незнакомым словам нерусского звучания. Он подмечал детали моих выступлений, стараясь не упустить при этом важного, и тоже вырабатывал для себя кодекс предстоящей жизни, тоже от и до. Что же касается души, какую я только что упомянул, то именно тогда, после этого досадного открытия, я навсегда переменил о ней своё мнение. До этого я искренне полагал, что у нас она одна на двоих, как иногда случается у полных двойнях, общая и неделимая, но теперь я думаю, что заблуждался. Их у нас всё же две, были и остались, и они разные, тоже типа «от и до» — «a et ad», как обозначил бы ситуацию мой брат, использовав в своём дурацком переводе это смехотворное словечко «ад».
Так или иначе, но я быстро рос на этой почве, с которой сам же снимал урожай, успевая поделиться им с братом. С самых нижних мы довольно шустро перебирались к серединным и уже через пяток лет непрерывной противоправной деятельности заслуженно обрели уважение старших не только по бригаде, но и от кой-кого по сообществу. Пашка всегда был при мне, трясь об меня, как моллюск о раковину, и во многом его параллельное продвижение было обусловлено именно этим фактом. Кроме того, никто так и не научился на раз угадывать, кто из нас какой есть и кому обламывается больше по части бандитской репутации. Одёжей мы менялись довольно часто — так, чтобы ничей глаз особо не научился выискивать различия между нами. Иногда, чтобы как-то прикрыть своего недостаточно аморального двойника от сравнительно грязных дел, я подставлял себя под его поручения и нарочито делал эту работу как нельзя старательней, излишне рвя себе жопу, с единственной целью — поднять по мере возможности братские акции, утаив промежуточную правду.
Ещё через пару лет грохнули нашего бригадира, того самого — помните? — учителя первого моего, с перебитым носом и в лампасах, какой запал ещё на единство и борьбу наших противоположностей. И тогда бригадиром, недолго думая, сделали меня, оказав большое доверие. Паштет, само собой, при мне, правой рукой. С его удивительными мыслительными особенностями, нежеланием обзаводиться громким именем в наших кругах и, самое главное, при полном отсутствии всяческих амбиций в делах наживных, материальных, овеществлённых в бабле деревянном и не только в нём, он подходил под новую задачу как никто другой. Сидел у меня на планировании средней руки операций, уйдя из состава прямых бойцов, непосредственного бычья́, где ему по мере продвижения к серединным было всё трудней и трудней поддерживать иллюзию собственной беспощадноcти и крутизны. Теперь нам дан был реально весомый бонус, и, кроме того, мы с ним стали получать уже вполне отчётливые бабки.
Матери мы взяли однуху, там же, в Перхушкове, но уже со всеми делами, горячей, холодной, ламинатом и керамическим горшком испанской поставки с отдельным крантиком для пуска воды внутрь себя, но сзади. Себе же покамест снимали нормальную двушку неподалёку от штаб-квартиры. А на тех барачных метрах кой-чего держали, оборудовав под дощатым полом тайный схрон. Туда же сносили и честно заработанное, и то, что иногда удавалось отгородить от братвы по результатам всех наших дел. Должен признаться, что в плане личного обогащения мы с братом могли бы стоять серьёзно круче того, как лежали тогдашние фишки, но, к собственному огорчению, я ничего не мог поделать с Паштетом. Хочешь — не хочешь, мне приходилось с ним считаться, в силу одной и той же неделимой крови. Пару раз, если уж на то пошло, я, конечно, сделал попытку осуществить гнилой заход, спустив санкцию проявить мало чем оправданную жестокость в отношении одних козлов и заколбасить, ежели чего, кое-каких вполне приличных, но ненадёжных людей. Так он узнал, обормот латыньский. И об одном случае, и о другом вызнал Паштет мой неприкаянный, хоть никто и словом ему не обмолвился о тех посторонних при его месте делах.
Сказал:
— Ullus parvificentiae supra rationabili citius aut serius conversus in sua visio nocturna. Nec tibi, quia frater meus es. Annon igitur excedit vivere non curo.
И перевёл, типа нараспев:
— Любая низость выше разумной рано или поздно обернётся собственным кошмаром. Я не хочу этого для тебя, потому что ты мне брат. Не смей превышать того, чего потом не сумеешь пережить.
Короче, мирился. Я — с ним, он же, как умел, — с тем, куда его и меня закинула двоякая фортуна, в какую житейскую географию, замешанную на бандитской метафизике.
А ещё через годок пришла команда от Главного, доведённая до нас верхним, что дела наши общие становятся всё больше и больше не лихими и окончательно списаннным паровозом пыхтят к упадку вплоть до полного. Крыши теперь всё больше подминают под себя менты с фээсбэшниками, почти не оставляя братве пространств для новых завоеваний, так что срочно надо укреплять старые крышевые объекты, держа владельцев за самое узкое место на горле и не отпуская никого от себя, кто бы из новых ни посягнул на эти давно прикормленные места. Ну и, по возможности, добавлять другие из неохваченных, пока те не расчухались и не легли под новоявленного конкурента.
Ну, я что, я дал команду пацанам, они и пустились рыскать по городу, прочёсывать каждый угол, отслеживать всякое движение, какой-никакой ремонт, любую отделку, предшествующую доходным начинаниям, от которых баблом за версту в нос шибает. А если конкретней — брать под себя всё подряд, даже если это и невеликий кусман, и расчётная нажива от него не надёжит реальной перспективой ухватить фарт за яйца.
Пока пацаны фильтровали район залегания новых руд, Паштет напоролся на скважину. Сам, случайно. Небольшую, только-только запускаемую, но вроде бы почти готовую, чтобы уже сосать по малости, ожидая со временем добавки. И милая такая сама. Хотя про него только знали, что дело своё уважает и понимает, куда чего добавить, чтобы заглотнуть вместе с пальцами. Это она так про мужа своего пошутила, Еленочка, хозяйка этого ещё не открытого ресторана. Самого его мы так и не видали вплоть до нашей с братом надземки. Сначала просто разминулись, а после она нас лично очень попросила, чтоб он, Герман её, ни ухом ни рылом ни про какую конкретику не ведал. Всё только через неё как основную совладелицу и общего директора заведения. Муж — царь и бог на кухне, кухня — в полуподвале. Вот и пускай будет каждому своё. Ему нельзя нервничать, он натура излишне чувствительная, и всякое смещение настроения непременно скажется на качестве его блюд как шефа. А готовит он так, что ни на кого не похоже, в чём можно будет вскоре убедиться самим, если всё пойдёт по взаимности и плану.
