Ирина Ратушинская - Наследники минного поля
И развёрнутая газета веером летела на атакуемый стол.
— Так считайте, что я забрала их из детдома! Пока они туда ещё не попали! Это я-то не сумею воспитать? Вас вот не сумели, это без ракетницы видно! Вот такие как вы моего Петьку и берегли, пока я воевала!
Яков с Мусей и Анна те кабинетные баррикады штурмовать тоже пробовали, но у них получалось не так успешно. Все же у детей отец- враг народа, мать — саботажница. Таким место в специнтернатах, если нет близких родственников. Яков, хоть и с партбилетом, чувствовал неуверенность: он был все же тыловой человек, рядовой служащий. А к тому же интеллигент, так что в настоящее, сметающее все преграды, бешенство впадал не чаще раза в год. А Мусе и Анне доходчиво объяснили, что раз они были на оккупированной территории — то с ними самими надо ещё разобраться, и нечего таким права качать в советских учреждениях.
Так что и Анна, и чета Красновых успокаивали себя тем, что пока всё утрясётся — лучше детям быть под могучим крылышком тети Клары.
И к сентябрю Света и Андрейка были прописаны у нее на Гаванной, и продуктовые карточки на них были оформлены, и в школы они были зачислены, чин чином.
— Красота, как заживем! — громыхала она, прибивая к стене трофейные часы с кукушкой и оленьими мордами над Светиной брезентовой раскладушкой. — Кровать тебе, Светик, купим с шарами, будешь у нас как принцесса.
Она самоуправно заняла вторую комнату, пустовавшую рядом с её прежней, так и заявила в домоуправлении:
— У меня дети от немца пострадавшие, а мне как инвалиду положена дополнительная площадь!
Там её уже знали, и не стали спорить, что ничего такого инвалидам не положено. Демобилизовавшиеся все были при оружии. А вдруг контуженная и стрельнет? Долго ли такой… Свете с Андрейкой она уступила комнату побольше, потому что детям нужен метраж. Сама устроилась в маленькой, а забитую фанерой дверь между ними вскрыла и вернула к прежним функциям.
Покосилась на икону Николая-чудотворца, которую Андрейка повесил в своем углу, запихнув за неё мелкие лиловые бессмертники. Но промолчала, и правильно сделала. Андрейку этой иконой благословила Анна, и он её очень любил: святой Николай был на ней такой седенький дедушка, с виду строгий, а присмотришься — совсем добрый и свой.
А Клара потому промолчала, что мало ли чего ребенок нахватался в этой оккупации, чем же он виноватый. Со временем само пройдет. И ничего такого страшного, сам товарищ Сталин церкви открыл в сорок третьем, и с тех пор не закрывал. Так что это можно. Над своей тахтой она прибила портрет Сталина с журнальной обложки. И возникло политически допустимое равновесие.
— Ребята, зовите давайте всех своих на новоселье! Гулять так гулять!
Это было прекрасное новоселье: во-первых, тетя Клара получила большую посылку от своего командира, с письмом от него и ото всей связной роты. Дорогой Кларе желали счастья в мирной жизни, выздоровления и всего самого лучшего. Они скоро все увидятся, вот добьют гада — и приедут её повидать.
А во-вторых, жгли тети Кларины костыли. Она ещё крепко хромала, но могла обходиться, так зачем держать в доме инвалидные деревяшки! Алёша рубил их во дворе с лихим кряканьем, из окон высовывались соседи, кричали:
— Кларочка, поздравляем! Скоро танцевать будете!
И они все сидели, и пировали у печки, где огнём горели те костыли. Большой пласт сала, обсыпанного красным перцем, и горьковатый шоколад, и первые яблоки с базара, и консервы с заграничными этикетками — тетя Клара открыла все сразу, чего там скупердяйничать, гуляем… А потом Макар из третьей квартиры пришел с баяном, Соня со второго этажа принесла самогонки, и уже обе комнаты были забиты доотказа, и наливали всем, и пели, и целовались.
Света запела в тот вечер. Цыганское, как баба Груша учила. И все завелись, притопывали и просили еще. Она долго не пела: и не хотелось как-то, и что её голос в сравнении с Маниным! Наверное, застудила-таки в ту первую зиму, и теперь сипловато на верхах. Но если брать пониже, в цыганских песнях можно пониже, как из груди тогда звук…
Ей освободили круг, потеснившись, и она пошла: много места не надо, от одних колен до других — вполне для полета достаточно.
Эх, вечер, поле, огоньки,
Дальняя дорога…
И забыть обо всем, кроме той тоски и тех огоньков, чужих и случайных. Кроме той дороги — чтоб без привязи и без удержу, куда глаза глядят. И круг горизонта — такой же чужой и случайный, и милый, как круг колен и разогретых лиц — только, чтоб разомкнуть и уйти, куда тянет. А за этой тоской и дорогой — другая, и не надо загадывать.
Тетя Клара тоже танцевала: стоя, одними руками и грудью. Но у неё получалось, от неё полыхало, как от костра, озорным весельем, которое само шло по кругу, знай наших!
Света укладывала её на тахту, размякшую и заплетающуюся языком, осторожно снимала ботинки, чтобы не сделать больно. Ни капельки не было противно, только жалко очень. А она бормотала:
— Светик, ты не сердись, такое де-ло, нельзя людям не уважить. Не-зя. А Петька с Андрейкой ну до того похожи, прям до того… один черненький, другой бе-ленький…
ГЛАВА 12
Миша был единственным, кто пришел в класс в пионерском галстуке. На него посмотрели удивленно, но задираться никто не стал. Все пока приглядывались друг к другу. Эвакуированных можно было отличить по нелепого вида ярким шмоткам из американской помощи. Оккупированных — по ещё более невероятным серым шмоткам, перешитым из чего попало. И по раздражающе независимому виду. Ощущалось, что без стычек не обойдется.
Зато Мишу заметил директор школы еще на построении. И поставил всем в пример: вот, мол, не забыл человек, что он — советский пионер.
— Тебе сколько лет?
— Четырнадцать.
— О, ну значит, скоро будем в комсомол принимать. А пока, надеюсь, ты будешь хорошим председателем совета отряда. Как фамилия?
Так что Миша с первого дня оказался в активистах, а на второй — уже они разбирали на школьном собрании безобразное нарушение дисциплины. Зачинщиками были Алёша Петров и Петя Кригер.
Начал Алёша:
— А ты на какой улице жил? До эвакуации?
Петя надменно отрезал:
— С оккупантскими прихвостнями не разговариваю принципиально.
Дальше разговаривать ему и не пришлось. Петя был шире в плечах, Алёша — злее. Когда он уже молотил Петю головой о голубоватую каменную плиту, какими был вымощен школьный двор, кто-то из эвакуантов крикнул:
— Бей фашистов!
И началось. Пошли стенка на стенку: эвакуированные и оккупированные. Учительниц, пытавшихся разнять, как сухие листья, отмело к воротам. Только Тоня-пионервожатая нашлась: то ли ей уже приходилось бывать в таких переделках, то ли она была знатоком по психологии среднего школьного послевоенного возраста. Она выскочила на улицу и вцепилась в первого проходившего офицера:
— Дяденька… товарищ, то есть… Я вас прошу, стрельните в воздух, а то они одурели совсем!
Дяденька и стрельнул, и это возымело действие.
— Убили! — истошно заорал кто-то, и куча мала немедленно распалась: смотреть, кого именно убили. Теперь обе стороны были больше похожи друг на друга, во всяком случае, одинаково потрепаны. Синие и красные американские штаны и куртки, обвалявшись в добротной городской пыли, приобрели менее вызывающие оттенки. А одесская рвань так рванью и осталась, так что достигнуто было приблизительное равенство. И фонарей друг другу навешали примерно поровну: глаз за глаз.
Директор присутствовал на собрании, но приберёг последнее слово для себя. А раньше предоставил Мише. Алёша, с рассечённой бровью, смотрел на Мишу незаплывшим глазом: бедняга, вот и крутись теперь. Его, Алёшу, уже допросили. Он был краток:
— Ещё кто-нибудь назовет меня фашистом или этим… прихвостнем — убью, в натуре до смерти. Так и знайте.
Поэтому Пете на всякий случай слова пока не давали. Чтобы ещё чего не вышло. Потому что у директора пистолета не было.
А Миша, бес его знает, откуда, умел выступать. И ни капельки не стеснялся.
— Вы тут приехали и не знаете разницы, кто фашист, а кто нет. А я знаю разницу. Нас в гетто загнали, моей маме мертвой рот обыскивали, так я знаю. Я немца убил на Ришельевской… ну, одного, а вы сколько убили? А Петров нашел катакомбы, и у нас было подполье, мы там от немцев прятались. И Петров писал против немцев, мы такие самолетики пускали из развалки, чтобы все читали про Сталинград. Так теперь мы — фашисты? У нас с Петровым отцы на фронте, и ваши на фронте, которые не в тылу, так мы теперь в советской школе будем драться? Вот портрет товарища Сталина висит, а немцы вешали за это, если у кого найдут, так вот перед портретом Сталина скажите: мы вам товарищи или мы вам фашисты?
Алёше было совестно: как Миша говорил — получалось, будто они настоящие подпольщики, и имеют какое-то отношение к портрету Сталина. Будто они там в катакомбах молились на тот портрет или хоть держали его…что они, ненормальные? Вроде по отдельности и правда всё, что он говорит, а приплетено одно к другому что-то слишком ловко. Как в газетах пишут.
