Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Вете давно было интересно, что их связывает, про что идут у них такие серьезные, тихие, неулыбчивые разговоры. Однажды она сидела рядом, прислушивалась. Один из ребят, маленький, худой, очкастый, с ранней плешиной на макушке, рассказывал что-то знакомое, и Вета вдруг вспомнила:

— Да это же «Ким» Киплинга…

— Читала?

— Конечно. Только давно, в школе еще.

— Давно, — засмеялся другой. — А мы думали, что ты тоже из этих монстров.

— Почему же они монстры, если интересуются профессией, которую выбрали?

— Да потому, что кроме профессии у человека еще что-то должно быть в голове, согласна? Мы сегодня на выставку, на Кузнецкий, пойдешь с нами?

Так они познакомились, и Вета ожила, словно опять глотнула свежего воздуха своих счастливых школьных лет. Особенно понравился ей плешивенький Костя, парень серьезный, молчаливый, умный. Учился он лучше других, и у него было официальное разрешение на свободное посещение занятий. Поэтому на лекциях он появлялся редко, приносил с собой интересные книги, альбомы; худенькими, как куриные лапы, ручками слистывал драгоценные репродукции, объяснял толково, немногословно, интересно.

Сначала Вета, воспитанная на Третьяковке и школьных восторгах перед передвижниками, даже и верить не хотела, что таким умным, серьезным ребятам нравится эта жуткая мазня, грубая и бесформенная, она сердилась, уличала их, кидалась спорить, а потом сама не заметила, как начала привыкать, сдавать позиции. Да и куда ей было деваться, уже накатывала эра Пикассо, и неожиданно оказалось, что импрессионисты — это милая, дорогая сердцу классика. Вета страстно полюбила Сезанна, дома, захлебываясь, рассказывала Роману о своих запоздалых открытиях, носилась по выставкам, вечерами пропадала у Костеньки, в его высокой чистой комнате, в которой и были-то, казалось, одни только темные старинные книжные шкафы, набитые сказочными сокровищами, а между ними неслышно витала Костина мать, бесплотная старушка с морщинистым, темным, почти коричневым, лицом. Иногда собирались они и у Феди Капралова, потому что у него одного из всей компании была собственная двадцатиметровая комната. Вечера у Феди получались скучные, чего-то в них не хватало, все пили водку, закусывали яблоками, галетами, рокфором, пыжились, что-то из себя изображали. Вете было смешно, но и ссориться с умниками не хотелось. В ее группе время проводили куда глупей, на всех напала эпидемия азартных игр, толпой ездили на ипподром, складывались потертыми рублями, упоенно играли, на лекциях расчерчивали программки, спорили, в перерывах заманивали новичков на воскресные бега; считалось, что новичкам везет. Вета тоже один раз ездила на ипподром, лошади ей понравились, было празднично, весело, ярко, сияло влажное небо, но деньги вылетели быстро, ребята были смущены и больше ее не звали с собой, а ехать самой ей просто не приходило в голову. Второй безумной и еще более нелепой страстью был покер. Ребята собирались пятерками, волновались, кричали, торопили друг друга. Деньги здесь были пустяковые, не то что на бегах, здесь дело было совсем не в деньгах, а в самом процессе игры: ничего не показать на лице, проявить выдержку, повернуть игру по-своему, вопреки картам, — вот что нравилось ребятам. Блефовали они вдохновенно, со страстью, с телефонными звонками и заговорами, после каждой игры спорили, обижались, хлопали дверьми, но на следующий вечер собирались снова. А Вета к картам относилась и вовсе без интереса, в ней жило старое, еще от папы перенятое, недоверие, даже презрение к такого рода убийству времени: карты в семье всегда считались гадостью, чем-то недостойным и неприличным. И Вета снова мчалась к Костику. Она сама себе не смела признаться, что избегает вечеров наедине с Романом.

Милый, милый Роман! Все у них было, в общем-то, хорошо, но как-то неправильно. Вета даже представить себе не могла, как можно было бы ввести его в студенческий круг, и дело здесь было не в ребятах, а в нем, в Романе, — он был не такой, как все, не подходил для ее сверстников. И совсем не из-за возраста. Вот папа никогда не бывал лишним даже в компании ее школьных подруг, с ним все чувствовали себя хорошо и свободно, а Роман сковывал, стеснял даже ее. Он словно боялся того прекрасного, что они сейчас переживали, сдерживал себя, скрывался, таился. Иногда Вете казалось, что это она старшая и должна что-то ему объяснить, успокоить его, узнать, что его мучает, но у нее не хватало смелости. Ей так хотелось думать и говорить о любви, задавать вопросы, молоть чепуху, но, просыпаясь по утрам в чужой чистой маленькой комнатке, она осторожно заглядывала в такое знакомое, родное Ромино лицо и видела, как он отводит взгляд, смущенно трет отросшую за ночь колючую золотую щетину, поспешно одевается, высокий, узкоплечий, несчастный. Вета не понимала, какие сомнения гложут его, не могла найти верного тона, ведь все было хорошо, и она молчала, и он молчал.

— Ну, Рома! — звала она нарочито капризным глупым голосом, и он наклонялся к ней, целовал ее: она обнимала его за теплую крепкую шею, заглядывала в серые с рыжими пятнышками ускользающие глаза и ничего не умела в них прочитать.

А потом они выходили завтракать в общую комнату, и там царила уже Мария Николаевна, которая была с Ветой на «вы», но явно старалась к ней вообще не обращаться, от этого разговоры за столом были еще более натянутыми и неестественными, чем наедине. Господи, в чем она была виновата перед ними?

А вечером после занятий она опять летела куда-то, толкалась среди ребят, моталась по улицам, и только в самой глубине ее сердца тихонько дрожала тайная радость, что потом, после всего, будет темно, будут сильные горячие руки, обнимающие ее с исступленным неистовством, будет Рома.

Вета очень скучала без близкой подруги, с мамой делиться такими вещами она не умела, стеснялась, со школьными подругами растеряла связи. Да что там подруги! Конечно, ей нужна была одна только Зойка, дерзкая, прямая, умная, взрослая. Вете так не хватало ее, и вот однажды вечером после лекций она поехала к ней домой.

Зойка была одна, она сама открыла Вете дверь, в старом халате, натуго перепоясанная, стройная, прямая, черные косы по-девичьи подвязаны над ушами затертыми бантиками. Зойка не удивилась ее приходу, смотрела изучающе, насмешливо.

— Что, надоели пряники, соскучилась по черняшке? — спросила она. — Ну, проходи, садись.

В комнате было жарко натоплено, светло, посередине на столе лежала чертежная доска с приколотым чертежом, который Зойка обводила тушью. Вета разделась, повесила пальто за шкаф на крючок, на знакомое место, встала за Зойкиным плечом, смотрела. Она опять не знала, с чего начать разговор, ей мешала эта вечная Зойкина злая настороженность, желание раздразнить, задеть, ей не хотелось ссориться с Зойкой.

— Вот как ты встречаешь старых друзей, — сказала она примирительно, — непривычного человека прямо сразу бы сшибло с ног, а я терплю.

— Терпи, раз нравится. Что, рассказывать пришла или спрашивать?

— На тебя посмотреть, — соврала Вета, — взбодриться на твоих любезностях, а то закисла совсем.

— Ну и как, взбодрилась? — Зойка засмеялась. — Плохое выбрала время, я сегодня свирепая, как собака, на всех кидаюсь.

— Что, неприятности?

— Наоборот, все идет по плану. Вот Витьку выгнала наконец, давно собиралась, чертить заканчиваю, до стипендии еще тридцать рублей — блеск.

— Чего же ты тогда злишься?

— Чего злюсь? А надоело все. Считать надоело, и чертить надоело, и с дурьем возиться. Хочется такого человека встретить, чтобы его уважать можно было, восхищаться, влюбиться хочется по-настоящему, чтобы был с характером, чтобы сильнее меня, а вокруг все шваль да мелочь.

— Неужели никого нет, достойного тебя?

— Никого, — сказала Зойка, — ну и ладно об этом. Ты-то как живешь? Муж носит на руках, дом полная чаша, а тебе опять чего-то не хватает, верно?

— Нет, не верно, — сказала Вета, ей разом расхотелось разговаривать, расхотелось видеть Зойку, ее красивые, серые, обведенные угольными ресницами глаза. Зачем она ехала сюда, чего искала здесь? — По-моему, ты переигрываешь, Зойка, я, пожалуй, пойду.

— Нет уж посиди, раз такой вышел разговор. Я с тобой не играю, я давно хотела тебе сказать: так нельзя жить, как ты. Кто-то за тебя думает, кто-то решает, кто-то платит, тебя ничего не касается. Ты как во сне переходишь с одних рук на другие, то папа баюкал, теперь муж, кто-то тебе платьица гладит, кто-то выбирает институт, кто-то варит кашку, а ты только ротик открываешь и хочешь, чтобы я тебя человеком считала?

— Зойка! Неужели ты все это говоришь всерьез, я ведь думала, ты просто так, шутишь…

— Какие уж тут шутки!

— Зачем же мы столько лет с тобой дружили, разговаривали, делились всем, зачем, если ты меня всю жизнь презирала?

— Черт его знает, наверное, срок тогда еще не пришел…