Олег Куваев - Через триста лет после радуги

После войны я вернулся, хотел забрать родных и жить во Франции. Их никого не было, немцы убили всех, узнав, что я воюю с их Роммелем. И вот тогда я понял, чем была эта война. В Африке были игрушки. Я попросил советское подданство. Мне его дали. Смутное было время — одни латыши стреляли в других по лесам. Раньше их убивали немцы, теперь они — друг друга. Я боялся, что меня арестуют: бывший капиталист, помог бежать сотне других, приехал из империалистической державы. Я не мог видеть, как латыши убивают друг друга.

Я пошел в ЧК и сказал: знаете, я не шпион и не враг. Но я не хочу, чтобы меня ссылали. Давайте, я сам поеду туда, куда ссылают, — мне все равно, куда ехать. Мне сказали: «Езжай. Езжай куда хочешь. Ну, сказали, езжай на Север».

Я поехал на Север, потом попал сюда. И, знаете, я часто думаю: вместо Гамбурга мне надо было сразу ехать сюда.

В этом нет странного, ребята. Я не совсем маленький человек. Море, Африку, почет, деньги и смерть я трогал своими руками. Но вот на старости лет из всех нужных дел я могу вспомнить только одно: хлеб, который я пек здесь людям. У любого, большого и малого, корабля есть своя гавань. Моя гавань была здесь, а я не знал этого ни в Гамбурге, ни во Франции, ни в Алжире…

Людвиг замолчал, потом спокойным таким жестом вынул из нагрудного кармана аккуратнейший платок и спокойно же приложил к уголкам глаз.

— Я пьян, — сказал он. — Пьяные часто плачут. Наверное, я видел в своей жизни сотни плачущих пьяных мужчин.

— Вот, Саня, — сказал с мечтой Муханов. — Свой пароход, вроде мотоцикла. Африка. Французские ордена. А мы живем с тобой, как утки в осоке. Только осоку и видим.

«Кошмар, — чуть покачиваясь на стуле, думал Санька. — Да тут зоосад какой-то. Одни сбегают, другие прибегают, третьих присылают. Иллюзион».

В это время стукнула дверь, и, как глас судьбы, как трезвое воспоминание о жизни в этом сумасшедшем дне, вошел председатель Гаврилов.

Прищуренным якутским взглядом он окинул стол и сказал зловеще:

— Уже! Успели! Шустрые вы, ребята.

— Да, — радушно улыбнулся Людвиг. — Я знакомился с этими хорошими молодыми людьми.

— Знакомились мы, — юродивым тоном промямлил Муханов.

И пьяный Санька по этому тону, по мухановскому голосу понял, что сегодня что-то стряслось, ликует сегодня Колька Муханов. Так бывало на Кертунге после дня хорошей работы, корца Пустые гвозди давал план и они вышибали не только норму, но и прогрессивку, и жизнь становилась яснее. В такие дни Саньке после возни с воротком и ломиком хотелось одного: поесть тушенки и залечь на нары, а в Муханова как бес вселялся, он начинал прикидываться дурачком, по очереди заводить всех ребят из балка.

Гаврилов потряс пустую бутылку:

— Еще есть?

— Есть, — ответил Людвиг. — Имеем в запасе еще одну.

— Тащи.

— Да, — снова смиренно сказал Муханов. — Будем знакомиться еще.

Гаврилов ничего не ответил на мухановское нахальство, налил полный стакан. Выпил и заблестел узкими глазками.

— Вы, ребята, умные, или живете, как грибы под деревом, просто так?

— Да ведь как сказать, — не сказал, а пропел Муханов. — У нас в Муроме говорят: «Гриб — он ежели, то тоже…»

— Врешь, — перебил его Гаврилов. — Эту поговорку ты сейчас сам выдумал. Дело так. Деньги сейчас вам платить буду я. Должен я знать — кому плачу?

Коньяк совсем сильно ударил Саньке в голову, и в этой странной обстановке, в странных каких-то местах, в круглом каком-то дурацком доме он чувствовал себя хитрым-прехитрым зверем, мудрым таким змием, который знает и понимает все.

— Может быть, лучше сказать за что и сколько? — многозначительно оказал он.

— Нет! — отмахнулся Гаврилов. — Не так давно прислали мне ветврача. Институт. Высший специалист. Я в слезы. От радости. Давай, говорю, лечи оленей, учи моих пастухов по науке. Они темные люди и оленей, говорю, пасут, как их в каменном веке пасли. «Я оленей в глаза не видал, — отвечает мне высший специалист. — Может, маленьким в зоопарке видел. Не помню. Я коневод. Здесь что, лошадей нету?» — «Нету, говорю, езжай обратно». И заплатил я ему за дорогу туда-сюда от Мелитополя и еще месячный оклад.

—. Повезло специалисту, — ухмыльнулся Муханов.

— Глупый ты, — сказал Гаврилов. — У меня в стадах 12 тыщ голов оленей. И пасут их эти самые темные, темные старики. Живут в ярангах, как миллион лет назад, и зарабатывают деньги, каких вы в глаза не видали.

— Это так, это так, — согласно кивал головой Людвиг.

— За что старикам такая везуха? — спросил Муханов.

— Потому что люди эти имеют страшную привычку и специальный ум, — грозно сказал Гаврилов.

— Что лошадь, что олень, все равно — копыта.

— Ты первый это сказал? Побольше тебя орлы от меня отмахивались такими словами. Что олень ягель ест — тоже, конечно, знаешь? А что олень летом ест одно, зимой другое, весной третье — тебе неизвестно, как тому зоотехнику и многим орлам. Так? И что олень самый капризный на свете зверь, тоже не знаешь? Выжил там, где мамонты передохли, и погибает от пустой царапины. Десять лет надо изучать этих оленей, чтобы сказать: ничего я в них не понимаю.

— На здоровье. Кто мешает, — ехидно прищурился Колька.

— Олень мешает, — яростно ответил Гаврилов. — Он, понимаешь, возле теплой избы не стоит, ему ходить надо. И не нашлось пока ни головы, ни рук, которые бы сделали так, чтобы люди, которые за оленем ходят, которые желают его изучать, жили как люди, а не в каменном веке. Многие грибы хотели получать пастуховы деньги. И бежали оттуда. И понимаю я их без осуждения. Зима. Полярная ночь. Жилье — полог. Спать в этом пологе с непривычки — умрешь от духоты. Утром полог разбирают, и ты в темной ночи круглый день на снегу. Пастух — сутки в снегу. Еда — голое мясо. Топливо — прутик. На прутике кашу не сваришь, тортов не напечешь. Работа — сплошная загадка. Вот за что получает свои тыщи пастух-старик, темный академик. И тыщи эти ему ни к чему. На «Волге» в тундре гонять негде, телевизор в нарте не повезешь. Умрут старики, кто будет знать оленя?

— Да, да. Кто? — горестно подтверждал Людвиг.

— Приедет школьник из интерната. Десять классов. Я, говорит, в Пастухи не хочу. Хочу получать образование и ходить в кино по асфальту. Что я могу сделать? Имею я право этого парня гнать в каменный век? Его оттуда только вытащили, и я его снова туда. Есть у меня совесть?

— Значит, с другого конца надо тормошить этих оленей, — победно сказал Муханов. — С крыши там, чтоб за оленем каталась, стенки-переборки, ванная комната и цветной экран за вечерним чаем. Условия существования. И не будет тогда отбоя от желающих изучать твоего оленя за хорошие деньги на свежем воздухе. Успевай выбирать получше. С людей надо начинать.

— Вот, — сказал Гаврилов и тяжело поднялся. — Теперь я вижу, что ты умный человек. И будете вы с другом вдвое умнее, если не удерете через месяц. Проживите год. За год ум ни к чему не присохнет — езжайте. Не буду спорить.

Мудрый змий в опьяневшей Санькиной голове все качался на теплых хитрых волнах. «Нет, — усмехнулся змий. — Нас не проймешь. Слы-ы-хали мы много-о-го разных слов… Катись ты, — устало отмахивался Санька от змия. — Пусть говорят люди. Может, им это всерьез интересно…»

Гаврилов ушел.

— Ну что же, — стоя, сказал Людвиг. — Выльем по последнему глотку, как говорят, за знакомство…

Когда за Людвигом закрылась дверь, Санька вдруг заметил, что Муханов смотрит на него с неприкрытым восхищением.

— Санька, гад, — сказал Муханов. — Ты же пьян был, как шина. Но сидел и хлопал глазами, как самый трезвый человек на земле. Но я-то твои зенки знаю.

— Тренированный я, — сказал Санька. — По «Метрополям». Гаврилов тебе пел про специальных людей, тренированных спать в снегу и варить мясо на прутике. А я, понимаешь, оч-чень, о-ч-чень тренирован пить и казаться трезвым…

— Да, — загадочно согласился Муханов. — Кто к чему. Ложись спать, пьяная дура.

…Началась странная зима. Санька спозаранку шел с Людвигом в пекарню, отдельно стоявшую приземистую избу, посреди которой была вмазана четырехсотлитровая бочка-печь. Колол дрова, расшибал ломиком слежавшийся уголь, носил от реки воду. Людвиг надевал белый фартук и деревянной лопатой месил в ящике пузырящееся тесто. Санька чувствовал, что весь он пропах печным жаром и кисловатым запахом свежего хлеба. Муханов штукатурил стены в правлении и школе. Через месяц они знали здесь все, как будто всю жизнь прожили среди этой кучки закинутых в тундру домов. Домов в поселке на самом деле было больше, чем людей, ибо были выстроены они для пастухов, пропадавших где-то в далеких хребтах со своими стадами.

В октябре замерз Китам, замерзли его протоки и болота, и пастухи стали поодиночке и группами приходить в поселок, стройные люди в узких оленьих штанах, в грязно-белых камлейках с откинутыми башлыками. Они жили в поселке по нескольку дней и исчезали опять в желтой осенней равнине, как одинокие мореплаватели, наткнувшиеся на корабль, чтобы снова оставить его за горизонтом.