Ричард Форд - Канада
Мне, конечно, очень хотелось поехать. Я мог узнать на ярмарке много важного и непростого. Настоящие пчеловоды могли показывать там улей, одну стенку которого заменяло стекло, я увидел бы пчелиную матку, выяснил, как пользоваться дымарем, чтобы пчелы не закусали меня до смерти, — отец же говорил, что они на это способны.
Бернер ответила, что ее ярмарка не интересует. Сказала, не поднимаясь с кровати, на которой лежала, шлифуя ногти, что, по словам ее школьных подруг, в последний день на ярмарку ходят только вонючие индейцы, у которых вечно нет денег, потому что они их все пропивают. А на индейцев она уже насмотрелась — они тут всю неделю разъезжали мимо нашего дома, набившись в машины, нам даже на улицу выйти было нельзя.
Отец уже успел надеть начищенные ковбойские сапоги и отглаженные джинсы, в которых ходил на курсы по продаже земли, — но, правда, не побрился и не причесался, как делал обычно. Он улыбался, однако вид снова имел странный — такой, точно черты его лица как-то некрепко держались на каркасе из костей. Стоя в двери комнаты Бернер, он сказал: жаль, конечно, что индейцы так нам докучали, но теперь они присмиреют. Как-то раз, прибавил отец, его дядюшка Клео спросил, не хочет ли он съездить вместе с ним в Бирмингем. А отец ухаживал в то время за девушкой, ее звали Пэтси. И сказал дяде, что поехать не может, потому что хочет с ней повидаться. А через месяц дядя Клео погиб на железнодорожном переезде, у которого не работал шлагбаум, — больше отец его не видел и всегда жалел, что не поехал с ним в тот раз.
— Не понимаю, ты-то в чем был виноват? — сказала с постели Бернер. — Может, это дядюшке Клео следовало быть поосторожнее.
Ей нравилось препираться с отцом, это позволяло ей ощущать свое превосходство.
— Несомненно, — ответил отец. — Просто я думал тогда, что смогу съездить с дядей Клео в Бирмингем как-нибудь в другой раз. А получилось, что не смог.
Бернер ответила что-то, чего я из-за вентилятора не расслышал. По-моему, вот что:
— Хочешь сказать, если я с тобой не поеду, ты тоже погибнешь?
— Надеюсь, что нет, — сказал отец. — Очень и очень на это надеюсь.
Бернер случалось иногда сболтнуть чего не следовало, — я уж об этом упоминал. Отец говорил, что ей присуща «hauteur».[11]
— Это шантаж, — сказала она. — А я не люблю, когда меня шантажируют.
— Ну, может, мне следовало рассказать тебе об этом другими словами, — ответил отец.
Она снова сказала что-то, чего я не разобрал. Но уже жалобным тоном, и я понял: она вот-вот уступит отцу. Половицы в ее комнате скрипнули. Долго сопротивляться ему, если он наседал на нее, сестра не умела. Это только маме и удавалось. Мы любили их обоих, вот в чем все дело. Не забывайте об этом. Мы всегда их любили.
23
Наша машина ехала по Третьей улице, мимо реки, где мы с Бернер недавно кормили уток. Небо снова менялось, ветер заносил в машину самые разные запахи. С юга ползли приплюснутые, лиловатые снизу тучи. По реке бежали белые барашки, ветер срывал с них пену, брызгал водой в чаек. Собиралась гроза. Собственно, она весь день собиралась. Мама была права — близилась осень.
Я сидел сзади и думал — не о демонстрации пчел, но о шатре, в котором полиция штата выставила для показа гражданам свое оружие. Мальчики в шахматном клубе рассказывали о базуке, ящике с гранатами, пулемете Томпсона. И строили догадки насчет того, как полиция может использовать такое оружие. Рассуждения вращались вокруг индейцев, которые считались преступными элементами, и коммунистов, строивших заговоры против Америки. Я в третий раз заглянул в отцовский ящик с носками, выяснить, там ли его револьвер. Револьвера не было. И в голову мне пришло, что он застрелил кого-то (может быть, того индейца, Мышь), а от револьвера избавился, выбросив его в реку.
Бернер сидела впереди, изображая недовольство тем, что ей пришлось поехать с нами, — чего ради, я не понимал. У въезда на ярмарку выстроилась очередь из машин. По дороге отец дважды спрашивал, посмотрев в зеркальце заднего обзора: «Так, а кто это там тащится за нами вплотную, а, Делл?» Но это была игра. Я оглядывался на заднее окно, никто за нами вплотную не ехал. Правда, когда он спросил в третий раз, я увидел черный автомобиль, который уже попадался мне на глаза. Мы неторопливо подвигались вдоль беленого забора ярмарки, я смотрел на верхушки аттракционов — «чертова колеса», карусели с подвешенными на тросах сиденьями (мне о ней рассказывали в школе), на круглый гребень «русских горок» и переваливавшие через него вагонетки, в которых сидели, крича и маша руками, люди. По ветру неслись музыка, шум толпы, голоса из громкоговорителей — в том числе и женские, выкрикивавшие числа бинго, — все это я слышал из дома. Нес ветер и запахи сэндвичей, навоза, чего-то сладкого. Мне страшно хотелось попасть внутрь — поскорее, пока не закрылись ворота. Я так стискивал зубы, что у меня заныла челюсть. Но движение машин замедлялось старыми колымагами и драндулетами из резервации, заполненными детьми и взрослыми, явно индейцами, да еще и компанией их же, гуськом топавшей по краю дороги, направляясь к входу для пеших посетителей.
Вот тут-то, когда наша машина оказалась всего лишь второй перед поворотом к большим въездным воротам ярмарки, я и нашел пакет с деньгами. Нервничая, засунул левую руку в щель между подушками сиденья, а там и в прохладную пустоту за ними, и мои пальцы коснулись чего-то, что я мигом вытащил наружу. Это был набитый долларами белый бумажный конверт, на котором значилось: «НАЦИОНАЛЬНЫЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЙ БАНК, КРИКМОР, СЕВЕРНАЯ ДАКОТА». Я так изумился, что вскрикнул: «Ой!» — достаточно громко для того, чтобы отец взглянул на меня в зеркальце водителя. Он смотрел прямо мне в глаза, и отвести взгляд я не мог.
— Что ты увидел? — спросил он. — Кого-то сзади?
Губ его я в зеркальце не видел, только глаза, поэтому голос отца казался мне отделенным от него самого. Я подумал, что сейчас он обернется ко мне, — Бернер так и сделала. Взглянула на конверт с деньгами и мгновенно отвернулась, уставившись в ветровое стекло.
— Каких-нибудь копов паршивых углядел? — спросил отец.
— Нет, — ответил я.
Шедшие за нами машины загудели. Мы замерли ровно там, где должны были повернуть налево, к ярмарке. За ее воротами стояли на траве автомобили, за ними виднелись аттракционы парка развлечений. Маячивший у ворот помощник шерифа помахал нам — проезжайте. Еще один управлял движением машин, покидавших ярмарку. Мы мешали всем.
— Так в чем дело, черт побери? — раздраженно спросил отец, глядя в зеркальце, но не трогаясь с места.
— Пчела, — ответил я. — Меня пчела ужалила.
Ничего другого мне в голову не пришло. Конверт я уже запихал к себе в джинсы, спереди. Бернер полуобернулась ко мне, усмехнулась — так, точно я сделал что-то, чего от меня не ждали. Сердце мое колотилось. Не знаю, почему я не сказал: «Я тут кучу денег нашел. Откуда они?» — а повел себя так, точно эти деньги украл я или кто-то еще, но мне нельзя допустить, чтобы меня с ними поймали, а если они исчезнут из виду, то их вроде как и не будет совсем.
— Проклятые копы, — сказал отец. — Обязательно все испортят.
Он гневно взглянул в зеркальце на тех, кто стоял за нами. А затем, вместо того чтобы повернуть к помощнику шерифа и въехать в ворота ярмарки, ударил ногой по педали акселератора, и мы понеслись дальше по Третьей. Я не понимал, почему его так пугает полиция.
— Куда мы едем? — спросил я, глядя на пролетавший мимо нас белый забор.
— Подождем до следующего года, — ответил отец. — Там слишком много народу. Все скво притащились, до единой. Да и дождь того и гляди пойдет.
— Ничего он не пойдет, — сказал я.
— Я думала, ты любишь индейцев, — ядовито произнесла Бернер.
— Люблю, — сказал отец. — Но не сегодня.
— Если не сегодня, так когда же? — поинтересовалась она лишь для того, чтобы поддеть его.
— Когда полностью готов к встрече с ними, — ответил он.
Тем наше посещение ярмарки и закончилось.
24
Мы уже ехали по Смелтер-авеню в сторону Блэк-Игл. Отец не сводил глаз с зеркальца заднего обзора, как будто видел в нем что-то, от чего хотел оторваться, — в этом, догадался я, и состояла причина того, что на ярмарку мы не заехали. Он ерошил пальцами волосы, почесывал шею — сзади, над воротником рубашки. И поглядывал на меня, сверлившего его сердитым взглядом. Приближалась труба плавильни и нефтяной завод; на первой всегда, ночью и днем, горели электрические фонари, из второго торчали трубки газовых вытяжек с язычками желтоватого пламени. Чем ближе мы подъезжали, тем сильнее становился запах. Руди говорил, что его отец все время воняет, как нефтяной завод, что это одна из причин, по которой мать уехала в Сан-Франциско.
