Александр Крыласов - Дневник нарколога
Раздался телефонный звонок. Звонила теща, жаловалась на пробки и надавала кучу поручений. Она превратилась в ухоженную, обидчивую старушку, сетующую на то, что девушки совершенно разучились носить юбки. Тесть стал суетлив и беспомощен, уменьшившись в размерах и самомнении. Наташка еще больше раскабанела и утратила свою балетную поступь, теперь она ходила так, словно забивала сваи в промерзший грунт. Ее любимым занятием стало пришлепать в медицинский холдинг, а Лабацилкин создал огромную корпорацию на основе медицинского центра, и стравливать всех сотрудников, организуя враждебные коалиции. Она плела хитроумные козни и бессмысленные интриги, а потом прибегала к мужу вся в слезах и требовала уволить своих недругов. Эдуард Семенович вздохнул и почесал оголенный затылок. Ну ладно он, продавший свою бессмертную душу за медицинский центр, оказался несчастлив. А Хренков? Что могло произойти с неисправимым бабником и лодырем Вованом, что он теперь насекомит на трех работах за сущие копейки и больше всего на свете боится увольнения? Может, это началось в тот момент, когда одна из его «коз» все-таки накинула лассо на жеребца Вову? Или когда у них появился первый ребенок? А Бублик? Что же случилось с отъявленным романтиком Ваней? Бублик был женат пять раз, и все по любви. Соря детьми, квартирами и алиментами, он совершил круг почета и вернулся к своей первой супруге, хорошо хоть назад приняла. Как-то бывшие друганы случайно пересеклись в Измайловском парке. Лучше бы они не встречались. Шнапс они теперь не употребляли, поэтому разговор не сложился с самого начала. Лабацилкин понес какую-то чепуху про своих ленивых и вороватых работников, зачем-то процитировал Савву Морозова, мол, «в России стать богатым легко, а жить трудно». Бублик смотрел куда-то вбок и явно мечтал поскорей слинять. Он скупо поведал, что работает в той же больнице, где они проходили ординатуру, в должности рядового врача. Карьера и деньги его не интересуют, работает он на четверть ставки и большую часть времени проводит дома. Они практически прощались, когда разговор случайно коснулся экономического положения страны. Глаза Ивашки вспыхнули белым, магниевым огнем, он взял Эдичку за рукав и больше уже не отпускал. Лабацилкин узнал все: и как падают индексы на мировых биржах, и как рушится отечественный автопром, и про дефолт Ирландии, и про долговые проблемы Греции. Оказалось, что Бублик все это время не прохлаждался на работе, а, сидя дома, сутками зависал в Интернете, анализируя экономическую ситуацию во всем мире. Мало того, он дневал и ночевал в блоге президента, и тот во всем следовал Ваниным советам, исключение составляла лишь его частная жизнь.
«Господи, в кого же мы превратились?! Мы же обмылки, лузга, шаржи, жалкие карикатуры на самих себя в молодости», — тоскливо думал Лабацилкин, пытаясь стряхнуть Ванину руку. Не тут-то было. Бублик держал крепко и намеревался перейти к проблемам возобновляемой энергии. Вокруг них уже собирались такие же «экономисты» в стоптанных ботинках и с плохо санированными зубами. Бублик ухватил кого-то из них за заскорузлый галстук и принялся приводить в пример модернизацию Китая. Лабацилкин огляделся, бочком, бочком выбрался из созвездия «пикейных жилетов» и ломанул в чащу. Кто бы мог подумать, что Бублик превратится в «обозревателя», интересующегося макроэкономикой.
Часы показывали половину второго. Когда-то в это время он уже собирался домой. Теперь Эдуард Семенович работал за полночь, стараясь не выпускать ситуацию в холдинге из-под контроля. На душе было тягостно и желчно, во рту стояла непреходящая горечь, и Лабацилкин от безысходности принялся писать неумелые стихи:
Где ты, юность моя? На какой электричкеТы исчезла, покинув меня?Я кажусь молодым сам себе по привычке,Прежний отблеск былого огня.Где беспечность моя? Где былая отвага?Где тот кайф, что дарило вино?Я когда-то мечтал умереть как бродяга.Даже этого мне не дано.
Дальше не срасталось. Лабацилкин встал, размял шею, пнул кожаное кресло из австралийского баобаба. «Пойду уволю кого-нибудь к чертовой матери», — злобно решил он, выходя из своего кабинета, отделанного ценными породами дерева.
Квартирьеры
В армии служить — это вам не водку трескать. И не девчонок зажимать. И даже не экзамены сдавать. В армии служить — это в часы лишений и невзгод проявлять все лучшее, что накопилось за прожитые годы. Или худшее. Тут уж у кого что за душой.
Рассказываю. На улице бушевала середина мая 1985 года, и студенты пятого курса медицинского института, досрочно сдав экзамены, отправились квартирьерами на военные сборы. Остальные медики должны были подтянуться через неделю, и в задачу квартирьеров входило: расчистить территорию после зимнего запустения, разбить военный лагерь, поставить палатки и максимально подготовиться к приезду пятисот человек. Пятнадцать «солдат удачи» ехали в «уазике», закрепленном за военной кафедрой, и жалели оставшихся мучеников, которым еще предстояло сдавать экзамены.
— Не, а этим-то оленям еще корпеть и корпеть. А мы уже отстрелялись.
— С полтыка сдали. А эти додики, чувствую, пролетят как фанера над Парижем.
— Я слышал, Ник Ник лютует. Он их всех поимеет за прогулянные лекции. А мы проскочили.
— Что ни говори, а быть квартирьером — это вещь.
По разговорам чувствовалось, что в микроавтобусе собрались не самые прилежные ученики, а если уж быть совсем откровенным, в квартирьеры подались прогульщики и ленивцы со всех трех потоков. Экспедицию возглавил майор Бессонов, здоровенный дядька с буденновскими усами. Его помощником назначили Андрюху Гейне, единственного из квартирьеров отслужившего в армии и имевшего опыт окопной жизни. Кличка у Гейне была Композитор, она прилипла к нему на втором курсе после лекции по научному коммунизму. Преподавательница марксистско-ленинской философии любила знакомиться со студентами по всем правилам диалектического материализма и эмпириокритицизма. Студент должен был встать, назвать свою фамилию, а также озвучить особо полюбившееся произведение Маркса, Энгельса или Ленина. Все шло замечательно, пока звучали исконно русские фамилии типа Иванов, Петров, Сидоров. Каждый из них резво вскакивал, представлялся и с умным видом называл «Детскую болезнь левизны в коммунизме», «Апрельские тезисы» или «Капитал», прежде чем плюхнуться на свое место. Но вот очередь дошла до Андрюхи.
— Гейне, — бойко отрекомендовался студент с заковыристой фамилией, — любимое произведение — «Как нам реорганизовать Рабкрин».
— Как? — не поняла преподавательница.
— Что? — начал тупить Андрюха.
— Как ваша фамилия?
— Гейне.
— Как? Как?
— Гейне.
— Не поняла. По буквам, пожалуйста.
— Г, е, и краткое, н, е.
— Ах, Гейне. Ну, как же, как же, известный композитор.
«Уазик» несся по Москве, мигая подбитыми подфарниками и скрипя тормозами, как протезами. Квартирьер Серега Зеленов по кличке Зеленый высунулся по пояс из окна машины и вопил всем проходящим девушкам:
— Девчонки! Дождитесь нас! Мы едем Родину защищать!
Барышни загадочно улыбались и прятали глаза.
— Дождитесь, умоляю! — разорялся Зеленый, как будто они уезжали не на пять недель, а на пять лет.
Потом он довязался до Гейне, что с такой экипировкой ему нужно рулить на Северный полюс, а не в окрестности города-героя Калинина, нынче Твери. Хозяйственный Композитор единственный изо всех был в теплом армейском бушлате и в кирзовых сапогах. С собой он вез увязанные валенки с галошами, что вызывало особенный восторг у буйной братии. Остальные сидели в легких курточках и свитерках, кедах и кроссовках. Когда Гейне извлек из вещмешка шапку-ушанку, восторг перешел все мыслимые пределы.
— Композитор, ты бы еще шубу прихватил.
— Тебя уже, видно, кровь не греет, валенками и галошами спасаешься.
— Середина мая, а он утеплился, как эскимос на выезде. Закаляться надо.
Умудренный Гейне только посмеивался в рыжие усы и предупреждал:
— Посмотрим, как вы там запоете, закаленные мои.
Стасик Самсонов по кличке Стотс достал из чехла гитару, и распоясавшаяся молодежь грянула во всю глотку:
Эй вы, студенты и студентки,Зачем вы учитесь, зачем?Другой придет и снимет пенки,А вы останетесь ни с чем.Ведь этот мир, увы, не вечен,Замрет улыбка на лице,Потухший взгляд, больная печеньВсех ожидают нас в конце.Пусть будет наша жизнь труднаИ, может, угодим на паперть,Но лучше допивать до дна,Чем проливать вино на скатерть.
— Прекратить утробное пение, — майор Бессонов выглянул из водительской кабины, — у шофера от вас голова болит.
