Александр Терехов - День, когда я стал настоящим мужчиной (сборник)
Когда на выходные приехала дочь и начала смеяться:
– Как же ты – взяла так и написала?
Она объяснила то, что поняла:
– Он меня загипнотизировал.
За дармоедами
Чтобы видеться с сыном, я притворился болельщиком, и мы летали за нашим национальным позором, за дармоедами – сборной Российской Федерации по футболу; на море, на футбол сын соглашался (это не к бабушке нечерноземную картошку копать!), резал там своих до крови: «А я ХОЧУ с папой», и людям, прописанным в моей бывшей квартире (я их устойчиво ненавидел), приходилось капитулировать. Моря и футбола, рассчитывал я, должно хватить года на три, потом куплю мотоцикл, два мотоцикла, в худшем случае меня ждет школа паркура – будем, оттолкнувшись от вентиляционной шахты, прыгать на крышу гаража и цепляться ногтями в щели меж кирпичей. Но всё лучше, чем олимпиады по физике.
Вылет задерживали, я сортировал аптечные потроха: насморк, больно глотать, расстройство пищеварения, солнечный ожог, когда ухо болит, аллергия на цветение (страховка обнадеживала русскоязычным доктором по имени Одиссей на месте проживания, так и говорить: «Здравствуйте, Одиссей»?) – и трогал лоб задремавшему сыну: не горячий? просто жарко ему? Заболеет – больше не отпустят, «хочешь, как в прошлый раз?», «а тебе разве можно доверить ребенка?!». Болельщики – все как я: выросшие, но неповзрослевшие советские мальчики с двойными щетинистыми подбородками и провисшими животами – дорвались: доиграть и всем показать – они кочевали, каникулярными пробежками или по-пацанячьи, «руки в карманы», косолапили меж рестораном, курительной комнатой и баром «Русские узоры», собираясь в хороводные кружки посреди «зоны вылета» и крича: «Рас-си-я! Ра! Си! Я!», потрясая сжатыми кулаками, выдувая содержимое легких в красные дудки, исторгающие гусиные пронзительные вопли – каждому горнисту дудкой бы по зубам! – с нами томилась застрявшая до утра «Астана», вперед погрузилось «Душанбе» – небритое, хмурое, плохо одетое, едва ли не строем.
Нервными скачками появился вызвоненный из недр кривоносый «представитель авиакомпании» в расстегнутом кителе и, всё время пятясь, следя, чтобы хмуро-недоверчивое кольцо вокруг него не сомкнулось, повторял, убирая чернявые пряди с влажного лба:
– Через час полетим! Производится замена детали в интересах вашей безопасности. Приношу извинения от имени. Что значит «почему пьяный»? Я не пьяный. Кто сказал «пьяный»? – он вглядывался в задние ряды и поднес ко рту, словно собравшись жаловаться кому-то, черное средство связи с толстой антенной-прутиком: – Кто скажет «пьяный» – сниму с рейса!
Вход в самолет в конце раздвижной трубы напоминал вход в кинозал, стюардесса, выгнувшись, заглядывала в посадочный талон, и ладошкой указывала место, и желала «счастливого…», но не «просмотра», а «полета».
Все повалились спать, только бессонные любители виски, разлученные схемой рассадки, но упрямо срастающиеся в единое целое, как некая живучая материя, ртуть, шатались из носа в хвост и назад – в гости друг к другу, да пара умников, пошептавшись о желаемом, что «Лужок подыхает», сладко называя Путина «наш старшенький», развернула «дивиди» с безмолвной рубкой, «мочиловом», как сказал бы мой сын; я пооглядывался: болельщики – люди будущего, когда уже не надо будет работать. «Болею за футбол» – лучшее оправдание любому безделию. Болеть за жизнь. Смотреть за жизнью. Сопровождать ее. Приобретать абонементы. Постоянные перемены. И никакой окончательной победы – это самое главное. Вечная такая игрушка. И попросил стюардессу принести сыну плед, и заодно:
– Где это вы так загорели?
Она ответила:
– В солярии, – с таким страданием, словно загорала в аду.
Я смотрел на синевато-темные облака внизу и звезды вверху, на мигающие кровавые огоньки на кончике крыла – надеюсь, не НЛО там нас сопровождает? Странно понимать, что под нами, там, остаются Польша, Швейцария, Тулуза, Барселона, пропала красная кайма над землей в той стороне, где осталось солнце, проступили электрические брызги и цепочки на земле, а потом пропали, потому что настало утро, и вдруг я заметил: отблески самолетных ламп, светильников, фонарей отражает мятая вода – мы садимся со стороны океана.
Самолетная дверь съехала вбок, открыв утренний сумрак и Португалию – смуглую девушку в оранжевой жилетке; когда разошлись стеклянные аэропортовские двери, небо уже стало синим, мы увидели замершие фонтанчики пальм и маленькие белые дома, обсаженные тесными толстолистыми кустами, я вздохнул и в который раз потрогал в кармане пачку евро – на месте?
В отеле “Dom Joze” плечом к плечу мы выглянули в окно – шестой этаж, солнце слепит, пустой бассейн, окруженный лежаками и дневной высохшей травой.
– Давай в душ!
Сын стянул через голову рубаху, обнажив ребристую тощую грудку, и кричал из душевой:
– Здесь окно! – и восторгался, сверяясь с приготовленным администрацией русскоязычным списком: – Всё есть! Полотенце! Мыло! Халаты! Презер… Расчески! И сим-карты!
А я пощелкал кнопками, инспектируя возможности гостиничного ТВ, и третьим нажатием обнаружил канал для огородников: рыжеватая школьница, сосредоточенно опустив глаза, последовательно засунула во влагалище и высунула пучок моркови, банан, мобильник «нокиа», кукурузный початок и небольшой кабачок, и тут в душе стихла вода – я пожарно выключил телек и заметался: пульт забросил в тумбочку, потом перепрятал под ворсистые одеяла в коридорном шкафу, нет – достал, выщелкал из пульта батарейки в урну, вырвал из телевизора сетевой шнур, спустился на ресепшен и сказал негритянке самого черного, жирно-сапожного цвета, с распаханной смоляными косичками башкой:
– Тиви. Рум, – написал на бумажке «617», сложил руки противотанковым ежом и закончил: – На хрен.
На балконе отеля уже висели родные флаги и сообщение «Мы приехали, чтобы победить» длиною в этаж, в ресторане среди толстых греков и кудрявых испанцев (я сразу заметил, чем они отличались от нас – они помоложе, они приехали с женщинами) уже разместилось бритое багровое брюхо в одних трусах с надписью «Газпром. Буровая компания» и басило неуверенно улыбающемуся официанту, не унижаясь до чтения меню:
– Парень, сделай супчику рыбного, полпорции.
В ресторане я провел ногтем по незнакомым словам в меню, в шестнадцатый раз гавкнул на готовые стать плаксивыми мольбы и полуугрозы:
– Мы не пойдем в «Макдоналдс». Разговор окончен! – и растерянно оглянулся на аквариум, где марсоходом преодолевало барханы какое-то ракообразное – его тут же изловили и принесли показать, и я, как римский император, оборвал подпанцирную жизнь скупым жестом, и через полчаса мы уже молотили, как с подмастерьем кузнец, каменными молотками по распаренным, шершавым клешням, добывая мясо и разбрасывая сочные, липкие брызги.
Кошки в стране рыбных ресторанов выглядели до смерти запуганными и подозрительно истощенными. И – ни одного насекомого.
Пройдем набережную до конца?
И пошагали – мимо поющих «индейцев Амазонии», убедительно похожих на молдаван, в пернатых головных уборах российского триколора, в замшевых нарядах, пошитых из бахромистых скатертей, – индейцы дудели-гукали в плотики, связанные из бамбуковых бревнышек, и продавали луки, топоры и СD.
Шли мимо вывезенной на вечернюю смену инвалидной коляски – нищий демонстрировал загорелые обрубки ног, фото семьи с восемью детьми и побирался по-русски – подготовился!
Мимо самодеятельных представлений – жирный факир в кожаной жилетке засовывал факелы в рот и боязливо, как вернувшийся посреди ночи муж на скрипучие пружины под обманутый бок как на минное поле, прилегал усыпанной родинками голой спиной на битое бутылочное стекло морского цвета – бутылочные донца с хищными, зубастыми краями он предварительно выбросил из общей россыпи.
Из корзины факир доставал змей, накручивал на шею, подставлял губы под пляшущий змеиный язычок. Одна кобра никак не хотела подниматься, расправлять капюшон и двигаться вообще. Лежала, как электрокабель.
Сын заметил:
– Кобра зависла.
Мимо бесконечных баров, и из каждого текли сладковатые аккордеонные местно-народные песенки, и в каждом посреди зала сидел морщинистый старик в шляпе и значительно молчал. В последнем баре играл на гитаре негр в майке португальской сборной, плясал бездомный (вряд ли и здесь их называют «бомжи»), скромно придерживая за талию воображаемую спутницу, и два татуировщика караулили клиентов; дальше после пары жилых домов, заборов и помойки кончилась брусчатка, кончились отели со светящимися на лбах или макушках трех-, четырех-, пятизвездными именами, пропали пляжные зонтики-тюбетейки с растрепанной, провисшей соломой, дальше открылась честная, сухая земля, поросшая колючими космами, и низкорослые сосны с кронами, зачесанными заветренным дыбом, кренящиеся назад – от океана к земле; здесь не находилось тропинок, здесь неприветливые люди ужинали возле домиков на колесах и раскладывали спальники возле костров – сын разулся и побежал к воде подбирать ракушки, я остался на холме: вот здесь океан не сдерживали буны, сложенные из бетонных блоков, не подавляли горы – плоско и огромно океан катил на берег пенистые валы, полируя песок до гладкости гранитной плиты, оставляя клоки водорослей, похожие на комки спутанной пряжи. Песок за день из желтого превращался в рыжий, коричневый, оранжевый и вот теперь – темно-зеленый. Здесь океан был равен земле, что могла противопоставить земля? – только разнообразие, свое разнообразие, а в постоянстве, одинаковости океана была мощь уравнения, сглаживания всего: катил и катил свои катки, волны, здесь была видна пожирающая работа времени, крышка механизма приоткрыта, слева и справа океан ограничивала только дымка.
