Рейчел Кинг - Сорочья усадьба
Дора
Волосы ее украшают сделанные из шелка белые и оранжевые цветы. Когда они произносят свои обеты перед лицом всех людей, собравшихся пожелать им счастья, солнце прорывается сквозь тучи, и лучи его озаряют витражи церкви, пляшут на нарядном свадебном платье, и она кажется еще красивее.
И вот они одни в доме, который он восстановил для нее. В нем две смежные спальни: одна для нее, другая для него.
С какой гордостью он показывал ей свое имение, реставрированный дом.
«Ты только посмотри, Дора», — говорил он, осторожно придерживая ее за талию и показывая рукой на башню.
В огороженном стеной саду трудилась группа садовников; летом он оживет цветами и наполнится гудением насекомых.
Когда она поднималась по узенькой винтовой лестнице на самый верх башни, он шел вслед за ней, ступенька в ступеньку, и, довольный собой, стоял рядом, когда с просветленным лицом она любовалась открывающимися со всех сторон видами. Вдали сквозь деревья поблескивали воды реки.
«Мне очень здесь нравится», — сказал он.
Ей тоже очень понравилось. Особенно то, что ради нее он вложил сюда столько труда. В доме было жутко холодно, но она была уверена, что как только слуги разожгут камины и уйдут к себе, в комнатах станет так же жарко, как и в их сердцах.
Он приводит ее в спальню и оставляет одну, чтобы она приготовилась ко сну. Она сидит перед новым туалетным столиком и смотрит на себя в зеркало; лицо ее в искусственном освещении бледно. Она вынимает из волос булавки, пальцы дрожат и не слушаются, булавки то и дело падают. Она берет гребень, проводит по локонам, они разлетаются во все стороны и падают на лицо. Это рутинное действие успокаивает ее, ночь уже не кажется какой-то особенной. Рядом терпеливо дожидается горничная, и, повинуясь кивку хозяйки, подходит, заплетает ей волосы и помогает снять подвенечное платье. Скользя через голову, платье шуршит, и, избавившись от его тяжести, она чувствует себя легкой как пушинка. Горничная расшнуровывает корсет. Дора делает глубокий вдох и садится на стул; у нее вдруг кружится голова.
— Спасибо, Мэри, — говорит она. — Дальше я сама.
Дора снимает и кладет на стул нижнее белье. На кровати лежит новенькая ночная сорочка. Она натягивает ее через голову и снова глубоко вздыхает; сорочка благоухает, как весенняя лужайка. Дора проскальзывает под одеяло.
Натянув простыни до самых ушей, она прислушивается к звукам в соседней спальне, где остался муж. Слышно, как он на что-то натыкается и сам над собой тихо смеется; она тоже улыбается. Можно было подумать, что он пьян, но она знает, что это не так, за весь день и вечер он не выпил и капли. Ожидая его, она оглядывает спальню, по стенам которой пляшут тени. Генри приказал оформить эту комнату именно так, как ей хотелось: стены оклеены ярко-бордовыми обоями с растительным узором, на высоких стрельчатых окнах тяжелые бархатные шторы — для моей невесты выбрал самые красивые, сказал он. На стенке коллекция красивых бабочек. Они все разных размеров, а крылья их на свету сияют и переливаются, как струи водопада под лучами солнца. Рядом со шкафом стоят сундуки с ее имуществом, еще не распакованные. Теперь это ее новый дом.
В дверь, соединяющую обе спальни, раздается тихий стук.
— Войдите, — говорит Дора почти шепотом. — Войдите! — повторяет она громче.
Дверь отворяется, и в комнату просовывается голова Генри.
Она видит, что он тоже взволнован, и чувствует облегчение, но он ходит взад-вперед по комнате, не снимая шелковой куртки, и курит. Запах дыма раздражает ее. Ведь он мужчина, он должен руководить ею в первую брачную ночь, избавить ее от смущения, успокоить.
— Будьте добры, уберите отсюда эту дрянь, — приказывает она, и он прекращает мерить шагами комнату и застывает на месте как столб.
Генри удивленно смотрит на нее и вдруг начинает смеяться.
— Слушаюсь и повинуюсь, госпожа моя! — восклицает он и исчезает за дверью, но всего на секунду, и тут же возвращается с пустыми руками.
Она разбила лед между ними, раздражение исчезло, как не бывало. Оба улыбаются.
Он садится на кровать с противоположной стороны.
— Дора, любовь моя, — говорит он. — Я хочу кое-что показать тебе.
Она прикусывает нижнюю губу. Неужели это какая-нибудь болезнь или страшный дефект? Он так не похож на других мужчин. Неужели он евнух? Но все эти мысли отлетают как дым, когда он расстегивает куртку, а за ней воротник ночной рубашки. Сдвигает ее на сторону, и она видит на груди его картинку: это роза.
— Что это? — спрашивает она.
Она наклоняется к нему ближе.
— Татуировка?
Он кивает.
Прежде она не видела татуировок, только слышала про них.
— Можно потрогать?
Она протягивает руку. И роза, и ее стебелек выступают на коже едва заметным рельефом, но, в общем, кожа остается гладкой, будто там ничего и нет.
— Ты не сердишься? — спрашивает он.
— Сержусь? Нет. Я думаю… Мне кажется, это очень красиво.
Она не лжет, говорит совершенно искренне. Красный цветок на бледной коже смотрится поразительно, как настоящая, живая роза, лежащая на снегу.
— Вот и хорошо, любовь моя.
Он приподнимает одеяло и проскальзывает в постель рядом с ней. Ведь эта татуировка у него не единственная.
Он долго возится под простынями, стаскивает через голову и бросает на пол ночную рубашку.
Она открывает рот.
Почему она прежде об этом не знала? Вокруг предплечья его обернулся дракон — рисунок сделан со всеми подробностями, из пасти пышет пламя. А вот русалка с длинными золотистыми волосами, руками она прикрывает свою наготу; какое-то насекомое, она в жизни таких не видела, с длинным хвостом и клешнями, как у краба; прыгающий тигр. Генри медленно поворачивается перед ней на кровати, и в золотистом освещении они являются ей, как персонажи сказочного театра. Она проводит рукой по змее на его спине, и от прикосновения ее пальцев кожа мелко дрожит.
Вдруг до нее доходит, что Генри лежит перед ней совсем голый, и она резко отдергивает руки.
— Такой красоты я в жизни своей не видела, — говорит она, сама удивляясь своим словам.
Он поворачивается к ней лицом, притягивает к себе, обвивает сплошь татуированными руками, и она не противится. Он целует ее, и еще раз, и еще, и еще.
Они не спят всю ночь. Он с ней очень нежен, но в первый раз ей все-таки очень больно. Он обнимает ее, и они лежат и разговаривают, пока сквозь щели в портьерах не просовывается первый утренний лучик света. Она расспрашивает его о татуировках, пытается понять, откуда они взялись. Он рассказывает, как в первый раз пришел к Хори Чио в Японии, сгибая руку, показывает, как пляшет дракон.
— Но ведь тебе приходится это все время прятать, — говорит она.
— Это совсем не трудно. Моюсь я всегда один. Их могут видеть только… — он нерешительно замолкает.
Женщины, думает она. Его другие женщины.
— Татуировщики. Но в Англии наколки никто не скрывает. У многих моих друзей есть татуировки. Даже у принца Уэльского и его сыновей, кстати, им делал их тот же мастер, который выколол моего дракона. А уж как только они себе сделали, остальным тоже захотелось. Забавно смотреть, как теперь они щеголяют татуировками, стараясь друг друга переплюнуть. Даже дамы.
Дора садится на постели.
— Дамы? — удивленно переспрашивает она.
Он смеется.
— Ну, да, дорогая. У дам английского высшего света это теперь модно. Сама увидишь. Как-нибудь мы с тобой съездим туда. Там есть известная лондонская красавица, леди Черчилль. Вокруг запястья у нее выколота змейка.
— А если ей не захочется ее показывать?
— Надевает перчатки или браслет. Но ей не нужно прятать ее. Женщины… они всегда подражают друг другу.
Дора секунду думает, гладя яркие рисунки на его руках.
— Я бы тоже хотела такую, — говорит она.
— О, нет, перестань, милая, к этому нельзя относиться легкомысленно.
— Но если те лондонские дамы носят татуировки, почему я не могу себе позволить? Ты что думаешь, мы тут в колониях недостаточно утонченные люди?
— Ш-ш-ш… Успокойся.
Он гладит ее волосы, целует их.
— Нет, что ты. Но подумай, ведь это навсегда. Если тебе вдруг захочется, чтобы ее не было, что-то не понравится, избавиться невозможно.
— Но мне очень нравится. Твои татуировки мне понравились сразу, с первого взгляда. Они для меня как часть самого тебя.
Она могла бы еще добавить: «они возбуждают меня», но промолчала. Они говорят ей о том, какой он опытный, повидавший свет и какая она еще вся домашняя. Ей до него расти и расти.
Они помолчали, наслаждаясь теплотой своих тел, гладкостью кожи.
— Ну, хорошо, — говорит он. — Если через месяц ты не передумаешь, я возьму тебя с собой, будет тебе татуировка.
И тогда, думает она, помимо обетов, они свяжут нас еще крепче, и мы будем вместе, покуда смерть не разлучит нас.
