Эдуард Лимонов - Книга мертвых-2. Некрологи
Это был эпизод первый. В конце эпизода Клыков, крепкоголовый высокий парень, уехал домой в свою квартиру.
Эпизод второй наступил через множество лет. Уже в 1992 году. В редакции журнала «Современник» я оказался окруженным «патриотами», как тогда говорили. Среди Проханова, Зюганова, редактора «Современника» Куняева я обнаружил и Клыкова. Оказалось — он православный патриот. Мы стали фотографироваться. От эпизода сохранились скверные серые фотографии. Не знаю, куда я их задевал, архива у меня нет, а обыски и переезды изрядно потрепали те немногие обломки прошлого, которые у меня оставались. В том своем облике 1992 года Клыков был уже жилистый, худой, лысеющий мужик, всё-таки двадцать шесть лет прокатились по нам всем. На лицо легла сеть морщин.
В 1994-м, если не ошибаюсь, я увидел, как на Тверской подымают лебедками двуглавого орла, чтобы повесить его на дом № 13, здание мэрии. Рабочие сказали мне, что автор — скульптор Клыков, да он тут только что был, где же он? Я не увидел скульптора Клыкова поблизости, зато милиционеры разглядели меня, одного из смутьянов только что прошумевшего октября 1993 года, и зашушукались. Я предпочел уйти. Ушел, размышляя о том, что я активно против «цыпленка-табака» на фасаде мэрии Москвы, да и в любом другом месте. А Клыков вот сваял его. Из одной компании молодых людей 1966 года какие разные люди получились. Крын-ский и Бахчанян давно уже жили в Америке, что сталось с Сухомлиновым, убей бог, я не знал и не знаю.
До разгрома парламента я и Клыков находились приблизительно по одну сторону баррикады. После 1993-го он, видимо, эволюционировал в сторону власти, смыкаясь с ними на общей платформе патриотизма, православия и даже монархизма. Памятник Николаю II в Тайнинском, взорванный юношей-комсомольцем Соколовым, был работы Клыкова. Почти в то же самое время он удостоился чести поставить на Манежной, точнее, на пятаке, который от Манежной остался, памятник маршалу Жукову. О Жукове я спорить не буду, о нем и Бродский не спорил, когда написал свою оду «На смерть Жукова», а уж мне сам бог велит приветствовать Клыкова за этот памятник. Часть публики упрекает Клыкова за высоко поднятый хвост коня под Жуковым. Ну, опущенный хвост стоил бы статуе потери в героизме. Я за героизм, за картину «Горации против Куриациев». А вот Николая II Соколов взорвал по делу, нечего расставлять Николая Кровавого, переполовинившего российские деревни войнами Японской и Первой мировой.
Клыков стал присутствовать на всяческих торжественных официальных мероприятиях. Думаю, он в конце концов и на Красную площадь бы поставил свое творение, да вот смерть поставила ему предел. В июне 2006 года он скончался на шестьдесят седьмом году жизни. Он был удостоен звания народного художника Российской Федерации, удостоен золотой медали Российской Академии наук. О кончине Клыкова сообщило миру духовное лицо, наместник московского Сретенского монастыря архимандрит Тихон. Архимандрит сказал, что Вячеслав Клыков «до конца дней служил православной России и был истинно русским художником».
Ну да, архимандрит прав, Клыков и родился (и был похоронен) в селе Мармыжи Курской области. Он соорудил памятники протопопу Аввакуму в селе Григорове Нижегородской области (там, кстати, неподалеку родились и мои прадед и дед по матери — Зыбины, Никита Алексеевич и Федор Никитович, а до них множество поколений предков), Петру I в Липецке, Илье Муромцу в Калуге, Александру Невскому в Курске, Кириллу и Мефодию в Москве, и вряд ли я упомянул все его творения.
Умер. И нет его. Итог его жизни неплох. Он был скульптором-реалистом и создал в камне целую идеологему России. Ведь и Александр Невский, и Петр I, и, уж несомненно, Илья Муромец и протопоп Аввакум — это суровые идеи России, нашей, так уж пришлось, страны. Хочется сказать: «Уважаю». Пойду завтра погляжу на Жукова.
Незадолго до его смерти мы с ним столкнулись. Вот где, не упомню, вероятнее всего в Манеже. И он мне сказал: «А ты помнишь, Эдик, что первую ночь твою в Москве ты спал у меня в мастерской? — и обратился к сопровождавшим его людям: Он приехал тогда покорять Москву из Харькова…» Все закивали… Покорять, это понятно.
Алекс Киви
Александр Щуплов
Щуплов работал в газете «Книжное обозрение», на Сущевском валу. Время было совсем бедное для меня, 1994-й, у меня не было дома телефона, и я приходил к нему звонить. Ещё я ходил звонить в журнал «Юность», но это уже другая история.
Щуплов был веселый, толстый. Он знал множество сплетен и слухов. К нему приходили потрепаться всякие литературные люди. И вокруг него группировались литературные юноши. У него можно было опрокинуть стопку-другую, что в те времена моего нового старта, начала второй жизни в Московии, было немаловажно. После двух десятков лет отсутствия я не имел в России обычной сети друзей и знакомых. Все приходилось начинать сначала.
Когда я начал выпускать газету, он стал писать у нас под псевдонимом «Алекс Киви». В ранних «Лимонках» 1994–1995 годов можно найти его тексты, иногда злые, иной раз блаженные, клоунские. Такой он был человек, с подковыркой.
Он был гей, но это обстоятельство делало его протестной личностью a priori. Он, видимо, рассматривал себя как революционера и члена страдающей группы населения. Крупный, а потом и толстый, он никогда не унывал, изощрялся в яростном юморе, переходящем в гротеск. Одевался неброско, был похож на лоха и гопника, хотя и был, вроде, гей… Я пишу «вроде», потому что не видел его в его гейском проявлении. Для меня он был русский полный мужик, любитель позлословить, посмеяться и выпить.
Поэта Щуплова я не читал. Я вообще существо, видимо, экстремально эгоистическое, потому я с удовольствием брал от него то, что мне было необходимо: позлословить, посплетничать, посмеяться и выпить. Но я знал, что он поэт, и говорили мне, что неплохой. Но с этой стороной его личности я не сталкивался. Он иногда пытался меня пристроить, делал то интервью, то писал рецензию. Если я ничего не забыл, его хлопоты обо мне редко давали результат.
Гей-патриот (не такое уж, кстати, редкое сочетание), он был яростным патриотом. Его выбор был сделан давным-давно, и никем другим он себя ощущать не мог. Он был и ксенофобом, и расистом, думаю, хотя все это изрядно разбавлено было юмором и стебом. Он чувствовал себя на своей земле и подшучивал или зло стебался над теми, кто плохо говорит по-русски или выглядит не по-русски.
Где-то он жил за городом. По-моему, в городе Жуковском. Были у него многочисленные любовные приключения, о которых он мне много раз пытался повествовать, но я непоколебимо отказывался от такой чести.
— Саша, будь пристоен, — требовал я от него.
Он повиновался. Он общался со мной с некоторой опаской. И так как ценил общение со мной (иногда он немножко хвастался этим общением перед московскими литераторами) и, видимо, высоко ценил меня как творца, то он не позволял себе фамильярности. Думаю, он недоумевал, почему я с ним общаюсь. А всё просто объяснялось: он был живой, непосредственный, слегка сумасшедший дядька. Он развлекал мою суровость, разбавлял мои будни. Пару лет, как-никак, я заглядывал к нему в крошечный его кабинетик на первом этаже в редакции «Книжного обозрения». Кроме самого хозяина, кабинет Щуплова мог вместить ещё двух только гостей.
Иногда мы где-нибудь с ним встречались случайно. Если там, где мы встречались, был буфет, мы немедленно оказывались в буфете. Однажды он пригласил меня в театр «Сатирикон». Он, я и еще несколько сотрудников газеты напились шампанского в буфете. Спектакль был отвратительный, «Игра в жмурики». Со спектакля я убежал. И, убежав, встретил на Сущевском валу желтого мужичка-дьявола. Этот эпизод описан у меня в книге «Анатомия Героя». Так что Щуплов невольно организовал мне встречу с Дьяволом. Это было 1 августа 1995 года. 11 июля я расстался с Наташей Медведевой, потому было самое время с помощью агента Щуплова встречаться с Дьяволом.
За день до встречи с Дьяволом, впрочем, процитирую себя из «Анатомии Героя»:
«31 июля, через двадцать дней после разрыва, меня сфотографировали в помещении „Книжного обозрения“, что на Сущевском валу. Полароидом. На левом плече у меня обнаружился светящийся шар. Юноша, сотрудник… „Обозрения“, провозгласил, что это черт на самом деле. Ясно, что сбликовала, наверное, линза, нечто отразилось в чем-то… однако мне стало не по себе. Шар света, сияющий у меня на левом плече, мне ни к чему».
Вспоминаю еще, что у Щуплова всегда был вид веселого заговорщика, готового интриговать и подмигивать. Что иногда он появлялся в большом синем двубортном костюме, и это всегда что-то означало: будет событие. Что волосы у него были пегие, а некогда, видимо, рыжие. Что он был на шесть лет младше меня. Что он никогда не читал мне своих стихов и никогда не дарил их. Что мы никогда (или почти никогда) не разговаривали о литературе, весело злословили о литераторах, это да. Что он надевал очки на нос.
