Пьер Леметр - До свидания там, наверху
– Надеюсь, вы хоть не больны?
– Нет-нет, – ответил Альбер из последних сил.
– Если вы больны, я вас высажу!
– Да нет же, – возразил Альбер, – я просто устал.
Несмотря на его заверения, подозрения шофера усилились.
– У вас точно есть деньги?
Альбер вынул из кармана двадцать франков и показал водителю. Тот было успокоился, но ненадолго. Все-таки у него за плечами был опыт, привычка, к тому же такси принадлежало ему. И все же коммерческая жилка пересилила, угодничать он привык.
– Ты уж прости! Я спросил, потому что типы вроде тебя часто…
– Что значит – типы вроде меня? – спросил Альбер.
– Ну, я имею в виду, демобилизованные, понимаешь ли…
– Потому что вы сами не демобилизованы?
– А-а, это?.. Нет, я всю войну провел здесь, я астматик, и у меня одна нога короче другой.
– Многие все-таки отправились на фронт. А некоторые даже вернулись с ногой, куда короче другой.
Шофер не слишком мирно воспринял это замечание. Вечно эти ветераны твердят о своей войне, пытаясь преподать урок всему миру, эти вояки всех уже достали! Настоящие герои погибли! Вот те, уж извините, были героями! И вообще, когда какой-нибудь тип разглагольствует о том, сколько ему довелось пережить в окопах, следует насторожиться: скорее всего, он всю войну проторчал в конторе.
– Но мы, может, тоже выполняли свой долг! – заявил шофер.
Да что они знают, эти демобилизованные, о том, каково тут пришлось людям, сколько они пережили лишений! Альбер уже наслышался подобных фразочек, он уже затвердил наизусть про дороговизну угля, дикие цены на хлеб, цифры он запоминал легко. После демобилизации Альбер пришел к выводу: хочешь жить спокойно, засунь нашивки победителя подальше в ящик.[3]
Таксист высадил его на углу улицы Симар, взял двенадцать франков и не отъехал, пока Альбер не дал на чай.
В этом квартале жила куча русских, но врач был француз – доктор Мартино.
Альбер познакомился с ним в июне, когда у Эдуара начались приступы. Неизвестно, как Эдуар доставал себе морфин, пока валялся по госпиталям, но он страшно к нему пристрастился. Альбер пытался урезонить его: старина, ты ступил на скользкую дорожку, так дальше продолжаться не может, надо бы тебе полечиться. Эдуар ничего не хотел слышать, он оказался таким же упрямцем, как и в той истории с отказом от пластической операции. Альбер не мог этого понять. Знавал я одного калеку, говорил он, который продавал лотерейные билеты на Фобур-Сен-Мартен, он лечился в госпитале в Шалоне, он рассказывал мне о пересадках кожи, которые делают нынче, ну так вот, парни после этого хоть не выглядят суперкрасавцами, но все-таки по-человечески. Но Эдуар и слышать ни о чем не хотел, нет, нет и еще раз нет, он по-прежнему раскладывал пасьянсы на кухонном столе и курил сигареты через ноздрю. От него постоянно распространялся чудовищный запах, это и понятно, гортань-то наружу… Пил он через воронку. Альбер раздобыл для него подержанный жевательный аппарат (один тип окочурился после пересадки, ткани не прижились, повезло невероятно!), это малость облегчило жизнь, и все же все было непросто.
Эдуара выписали из госпиталя Ролен в начале июня, через несколько дней у него появились признаки тревоги, его с головы до ног бил озноб, он страшно потел, отрыгивал то немногое, что удавалось съесть… Альбер чувствовал себя беспомощным. Первые приступы ломки из-за отсутствия морфина были настолько бурными, что Эдуара пришлось привязать к кровати – как в ноябре восемнадцатого года, в прифронтовом госпитале, стоило заканчивать войну! – и законопатить двери, иначе владельцы квартиры явились бы и прикончили его, чтобы прекратить его страдания (и свои собственные).
На Эдуара было страшно смотреть – скелет, одержимый бесами.
Доктор Мартино, который жил совсем рядом, тогда согласился приехать и сделать укол, это был хладнокровный, отстраненно державшийся человек, который, по его словам, в 1916-м, в окопах, произвел сто тридцать ампутаций. Так что благодаря этому Эдуар стал малость поспокойнее. Это через доктора Альбер связался с Базилем, и тот стал их поставщиком; Базиль, видимо, обчищал аптеки, больницы, клиники, он специализировался на медикаментах и мог достать что угодно. Некоторое время спустя Альберу повезло: Базиль предложил ему по дешевке партию морфина, которую хотел сбыть с рук, своего рода скидка, чтобы освободить склад.
Альбер тщательно записывал, сколько и каких сделано инъекций, помечая дату, время и дозу, для того чтобы помочь Эдуару держать употребление наркотика под контролем, и на свой манер читал ему мораль, правда без особого успеха. Но хотя бы Эдуару на тот момент ненадолго полегчало. Он меньше плакал, однако к рисованию не вернулся, несмотря на все альбомы и карандаши, которые приносил ему Альбер. В общем, почти все время Эдуар проводил лежа на диване и изучал потолок. После чего, в конце сентября, запасы иссякли, а Эдуар так и не слез с морфина. В июне ему было нужно шестьдесят миллиграммов в день, а три месяца спустя уже девяносто. Альбер не видел выхода. Эдуар по-прежнему не покидал квартиры, был малообщителен. Альбер метался в поисках денег для покупки морфина, а еще оплата жилья, еда, уголь; об одежде не было и речи – слишком дорого. Деньги таяли с головокружительной скоростью. Все, что было можно, Альбер заложил в ломбард; он дошел до того, что переспал с толстухой мадам Монестье, владелицу часовой мастерской, где он занимался упаковкой, а та взамен прибавила ему жалованье (так думал про себя Альбер, который в данном случае охотно разыгрывал из себя мученика. На самом деле он был даже рад, что представилась такая возможность, как-никак шесть месяцев без женщины… У мадам Монестье были громадные груди, он понятия не имел, что делать с этим богатством, но она была приятная женщина и старательно наращивала рога мужу, который заявлял, что, мол, те, у кого нет военного креста, уклонялись от призыва).
Самой крупной статьей расходов был, конечно, морфин. Цена на него резко повышалась, потому что дорожало все. И наркотики тоже, их цена стремилась вверх вместе со стоимостью жизни. Альбер сожалел, что правительство, которое, стремясь сдержать инфляцию, выпустило «национальный костюм» за сто десять франков, не учредило одновременно «национальную ампулу» морфина за пять франков. Оно могло бы также ввести «национальный хлеб» или «национальный уголь», «национальные ботинки» или «национальную квартплату», или даже «национальную работу». Альбер размышлял, не ведут ли подобные мысли прямиком к большевизму.
В банк на прежнее место его не взяли. Прошло то время, когда депутаты, положив руку на сердце, возглашали, что страна обязана отдать «долг чести и признательности нашим дорогим ветеранам». Из банка Альберу прислали письмо, где разъяснялось, что экономическое положение страны не позволяет вновь нанять его на работу, ведь ради этого пришлось бы уволить людей, которые «на протяжении пятидесяти двух месяцев этой суровой войны оказали нашему предприятию важные услуги…» и так далее.
Для Альбера поиск денег стал работой на полную ставку.
Ситуация окончательно усложнилась, когда Базиля арестовали при неприятнейших обстоятельствах: схватили прямо в аптеке с карманами, набитыми наркотиками, руки его по локоть были в крови фармацевта.
Внезапно лишившись поставщика, Альбер зачастил в подозрительные бары, выспрашивая там и сям адреса. В итоге раздобыть морфин оказалось не слишком сложно; учитывая непрерывный рост цен, Париж стал перекрестком незаконной торговли, здесь можно было найти все; и Альбер нашел Грека.
Доктор Мартино, продезинфицировав рану, зашил ее. Альберу было дико больно, он стиснул зубы.
– Да, нож был что надо, – заявил врач, воздержавшись от прочих комментариев.
Мартино сразу открыл дверь, не спрашивая, кто там, и не задавая вопросов. Он жил на четвертом этаже в полупустой квартире с вечно задернутыми шторами, повсюду развороченные коробки с книгами, повернутые к стене картины, в углу одно-единственное кресло; коридор с двумя жалкими стульями, поставленными друг против друга, служил приемной. Это напоминало бы кабинет нотариуса, если бы не каморка в глубине квартиры, где стояла больничная койка и были разложены хирургические инструменты. Мартино взял с Альбера меньше, чем тот заплатил за такси.
Выйдя от доктора, Альбер отчего-то вспомнил про Сесиль.
Он решил проделать остаток пути пешком. Захотелось пройтись. Сесиль, прежняя жизнь, прежние надежды… Вроде бы нелепо поддаваться глуповатой ностальгии, но теперь, когда Альбер шел вот так по улицам, с картонной коробкой под мышкой, со спеленутой левой рукой, перебирая все, что так быстро стало лишь воспоминанием, ему казалось, что он изгой. А с сегодняшнего дня бандит, а быть может, и убийца. Он не имел ни малейшего представления о том, как остановить эту эволюцию. Разве что чудом. И то вряд ли. И потом, пара-тройка чудес, пережитых им после демобилизации, обернулись кошмаром. Взять хоть Сесиль, раз Альбер подумал о ней… Здесь самые скверные события свершились благодаря чуду, вестником которого стал его новоявленный отчим. Альберу следовало бы заподозрить неладное. После того как банк отказался взять его, он долго искал работу, чего только не перепробовал, даже подработку в фирме, которая занималась дератизацией. По двадцать пять сантимов за крысу; мать заметила, что вряд ли Альбер тут озолотится. Впрочем, единственное, чем он разжился, – это крысиные укусы, ничего удивительного, он всегда был неловким. Это все к тому, что спустя три месяца по возвращении с фронта он все еще был нищ, как Иов, а вы говорите, подарок для Сесиль! Мадам Майяр ее понимала. И правда, разве это будущее для такой хорошенькой, нежной девушки; ясное дело, мадам Майяр на месте Сесиль поступила бы точно так же. И вот после трех месяцев случайных халтур, мелких приработков в ожидании демобилизационных выплат – о них говорили все, но правительство было не в состоянии расплатиться – случилось чудо: отчим пристроил его лифтером в «Самаритен».
