Максим Кантор - Учебник рисования

— Дерен, Вламинк, — машинально повторил Гузкин.

— Меня всегда удивляло, — сказала Клавдия, — что никто из них не писал антифашистских картин. Немцы опасались, что французское искусство разродится новым Делакруа. Знаете, баррикады, Марианна с голой грудью — то, чего привыкли ждать от их темперамента. Подобного не случилось. Идеологических расхождений не было. Странно, не так ли? Bizarre, как говорим мы, французы.

— Да, — сказал Гриша, — странно.

— Их картины не раздражали отца. Экспрессия фовистов была ему близка. Он обожал французскую живопись, дружил с Дереном; оба любили кальвадос. — Клавдия затянулась сигарой.

— Пикассо написал «Гернику» — сказал Гриша зачем-то.

— Да, Пабло мог себе такое позволить. Был на особом положении. Впрочем, это касалось не нас — картина посвящена Испании. Даже не Испании, но Басконии. Бывали в Басконии?

— Во французской части.

— Биарриц? Чудное место, особенно в мае.

— Я был в апреле, — сказал Гриша, — мне понравилось.

— Большие волны, длинные пляжи, люблю этот край. Мы с вами должны как-нибудь съездить в Биарриц. Остановимся не в центре, снимем дом на побережье. Вы пробовали писать море?

— Я давно хотел написать море.

— Воображаю, как вы это сделаете. С вашим синим цветом.

— Я давно собирался.

— У Дерена есть несколько превосходных холстов с морем. Может быть, у него в семье были рыбаки? Иначе — откуда такое чувство бесконечной синей шири? Хотя моя мать предпочитала вещи Бальтуса. Помните марины Бальтуса сороковых годов? Впрочем, Бальтус писал Средиземное море. Отец был один из первых, кто его открыл.

— Вот как, — сказал Гриша.

— Вы считаете происхождение нашей коллекции бесчестным? Мы аккуратно платили за картины — деньгами. А Пегги брала картины в обмен на жизнь.

— На жизнь? — представления Гриши о добре и зле были поколеблены.

— Пегги вывезла художников в Америку — спасла от войны. Жизнь — это товар, Гриша, многие ее ценят. Художники расплатились картинами. Некоторые расплатились также услугами в постели. Это тоже валюта, не правда ли?

Снизу, с первого этажа палаццо, доносился шум — работники министерства культуры предавались обычным своим развлечениям: пили, пели матерные частушки, плясали. Вот дрогнули балки старого дома: то Шура Потрошилов пошел вприсядку.

— А как платила Сара Малатеста? — спросил Гриша.

— Советской нефтью. Судоходная компания, зарегистрированная в Либерии: коммунистическая верхушка держала эту верфь с шестидесятых. Транспорт нефти из Советского Союза времен Хрущева и Брежнева — захватывающий бизнес.

— Либерия, — повторил Гриша Гузкин, нетвердо знавший географию. Города и страны он запоминал, только если там бывали выставки, и он летал на вернисаж. В Либерии выставок пока не было.

— Да, Либерия. Оттуда Советы вели дела с Онасисом и другими держателями морских путей. Те Ротшильды, к которым относится Сара, были посредниками в сделках советского правительства при торговле нефтью, оружием, кораблями. Сара с мужем не раз посещали Москву, жили в «Метрополе». Диссидентов, впрочем, не защищали — были иные интересы.

— Она не говорила, что бывала в Москве, — сказал Гриша.

— Разве? — сигара полыхнула в губах Клавдии, — И про дружбу с Андроповым не упоминала? И про генералов КГБ, что отдыхали на ее вилле в Сардинии, тоже не говорила? Вероятно, случая не было. Позже она продала эту виллу — кажется кому-то из русских олигархов. Какому-то чеченцу.

— Левкоеву, — сказал Гриша Гузкин, — Вилла принадлежит Тофику Левкоеву, бандиту. Меня звали отдыхать на эту виллу.

— Почему не съездить? Не исключено, что там вы напишите свою марину. Я не корю вас за Сару Малатеста, Гриша. Ревновать к пожилой еврейке не получается, увольте. Даже воображать не стану, что вы переживаете в ее постели. Вероятно, это мучительно, и мне вас жаль. Но что мне неприятно, Гриша — это ваша связь с вульгарной девушкой из Баварии. Антропософка с небритыми подмышками — как вы себе такое позволяете, Гриша?

— Мне дорога Барбара, — сказал Гриша, который решил идти до конца, — В годы, когда мое искусство было под запретом, когда на меня была объявлена охота — в те годы она помогла своей любовью.

— Неужели?

— Фон Майзели искренне любят Россию.

— Согласитесь, это любовь по расчету.

— Контракты отца? Барон не только берет — он больше отдает. Барон финансировал Открытое общество, он спас полотна русского авангарда. Барон — пацифист. Во всяком случае, он не был на русском фронте.

— На русском фронте не был. Но именно фон Майзель разбомбил Гернику.

— Гернику? — ахнул Гриша Гузкин, — неужели Гернику?

— Да, Гернику.

Барбара рассмеялась, когда Гриша рассказал ей об этом трагическом факте. Гриша решил начать атаку первым, не дожидаясь упреков в ветрености. Он сказал, что ему известно про Гернику все.

— Это вы сделали! — воскликнул Гриша с интонациями Пикассо.

— Что сделали? — вскипела Барбара. Гриша приготовился наблюдать сцены раскаяния, но Барбара гневно посмотрела ему в глаза и стукнула ладонью по столу. — Что знаешь ты, Гриша, о бомбежке Герники? Лететь в туман над горами, лететь сквозь сплошной зенитный огонь, — не тебе судить о том, что испытали эти люди! Разве ты пережил подобное?

— Твой отец должен был рассказать о своем прошлом.

— Бомбил не он, — ответила Барбара, — Бомбил дедушка — Генрих фон Майзель. Гернику разбомбил Легион Кондор — дедушка был в легионе вторым человеком после фон Шперле. Папа всю жизнь жалел, что был тогда слишком мал. Он был ребенком, но бредил Испанией. Видишь, как просто тебя обмануть. Тебя все обманывают, твоя жена — в первую очередь.

И Гриша выслушал историю о том, что жена его долгие годы сожительствует с германским советником по культуре Фергнюгеном. Слушал и — странное дело — почти не удивлялся. Мелькнула мысль — а я-то снабжал ее деньгами. Глупец! Но и эта мысль не задержалась. За день Гриша Гузкин узнал столько, что удивить его стало трудно. Измена жены лишь добавила несколько новых штрихов в картину, которая и без того была переписана снизу доверху. Он вглядывался в холст своей жизни — и не узнавал его. Еще вчера мнилось, что холст пишется его собственной волей, что он сам создал эту картину. Оказалось, имеется иной автор.

Гриша вернулся в гостиничный номер, упаковал чемодан, уехал в Париж. Сегодня он сидел с друзьями в баре «Лютеции». Он поделился с ними открытием — рассказал о гигантском обмане под названием «европейская цивилизация». Думаете, только Потемкин пускал пыль в глаза? Наивные! Они не услышали его: в парижской компании реальные события делались поводом для пустых прений. Подлинная проблема стояла перед Гришей. Определенный этап жизни завершен, венецианская выставка подвела черту в его одиссее. Вернется ли он в Европу, стоит ли Европа того, чтобы в нее возвращаться? Гриша курил сигару, сизые кольца дыма выстреливали в потолок. Надежная структура отношений, та, что поддерживала его в этом мире — рухнула. Требовалось начинать новую главу. Хватит ли сил? Столько энергии, сколько отдал он для того, чтобы пройти долгий творческий путь, уже не накопить. Годы не те. Он думал о том, что искренность не вознаграждается. Да, история жизни была не проста, он не притворяется святым. Но все, что он делал, он делал с открытой душой. Оказалось, что его партнеры вели двойную игру — вот как обернулось. Он доверился, его обманули — так бывает. Или это сказалась европейская природа его знакомых, природа захватчиков? Жестокое семейство Майзелей, и последняя в роду — потомок фашистских легионеров! Лицемерная Клавдия — фальшивая графиня с накладным задом, достойный отпрыск оккупантов! Расчетливая Сара Малатеста, отмывавшая деньги русского ГБ! Зачем обманывали они меня? Гриша спросил об этом и Барбару, и Клавдию, и Сару, спросил саркастически. Вы запутались в собственном вранье, сказал он своим возлюбленным, ради чего этот маскарад? Европа! ха-ха! Клубок змей! Ваши европейские традиции — это мираж, фразы о европейской чести — блеф. Ваше прошлое — клоака, вы тонете в своем грязном прошлом! Рассудок его помутился, слова срывались с губ сами собой. Фашисты, палачи, спекулянты! Он высказал им это, встретил прямой взгляд Барбары, холодный взгляд Клавдии, горящий взгляд Сары. Они не раскаялись, нет. Моя семья сражалась за свободу Европы, сказала ему Барбара, что знаешь ты, Гриша Гузкин, о судьбе Европы? Впервые она произнесла его имя презрительно, показывая, как жалко это звучит — Гриша Гузкин. Вы не поняли западную женщину, Гриша, сказала ему Сара, страстно дыша в его сторону, вы не поняли Запада! Вы полагаете, Гриша, что вам стало все ясно, сказала ему Клавдия. Вы считаете, что я — не графиня Тулузская, а себя полагаете жертвой интриги. Какая глупость. Тулуза — мой дом, и я графиня. Другой графини Тулузской не существует. Я взяла этот титул по праву. Ступайте прочь. Вот и все, что сказала графиня Тулузская Грише. Боже мой, думал неверующий Гриша, боже мой. Господи, посоветуй, куда идти? Моя семейная жизнь, моя нелепая семейная жизнь, которую я тщился сохранить. Мучился, переживал из-за своей неверности Кларе. Смешно. Коварная Клара! Все смешалось в его сознании. Что, если Клара все же любит его? Если баски сами виноваты? Хорошо или плохо иметь виллу на Сардинии? А вдруг Клавдия — все-таки графиня? Если Европа — обман, то значит ли это, что правда — в России? И, может быть, все это не имеет значения? Что-то требовалось решить, решить твердо и четко. Гриша отхлебнул виски. В мемуарах он напишет так сидел с друзьями в баре гостиницы Лютеция, пил виски, думал. Я принял в тот вечер необходимое решение. Какое решение? Гриша решения не знал, и договорить фразу у него не получалось.