Максим Кантор - Учебник рисования
Гриша Гузкин смотрел на Барбару фон Майзель, на верную Барбару, которая приехала в Венецию на вернисаж — словно и не случилось меж ними ничего дурного, словно не подозревала она о Гришиных отношениях с Малатеста и де Портебаль. Радостная, она шла к нему через зал, совершенно не оценивая реальность, не видя, как слева наплывает туша Сары Малатеста, а справа неумолимо наступает Клавдия Тулузская. Может быть, и обратила она внимание на соперниц, но виду не подала: для чего отравлять торжество сценами ревности. Вот что значит подлинная любовь, подумал Гриша Гузкин, ни упреков, ни истерик. И задница у нее великолепная. А воспитание? Воспитанность, подумал Гриша, воспитанность — их фамильная черта; он вспомнил деликатного барона и те первые деньги, что выписал ему некогда барон — такое не забывается. Первые тридцать тысяч, первый чек, милые сердцу мгновения. Впрочем, сказал себе Гриша, истинное воспитание заключалось бы в том, чтобы вовсе на вернисаж не являться. Хоть одной проблемой было бы меньше. Тоже мне, любовь называется! Не понимает она что ли, каково мне сейчас?
Подобно полководцу на поле боя, подобно матадору на арене, Гриша рассчитывал движение противника, измерял глазами расстояние. Гриша разговаривал с репортерами, позировал для фотографа, и, скосив глаза, наблюдал за дислокацией возлюбленных. Вот совершила новый маневр Сара Малатеста: пройдя очередной раз подле Гришиных опусов с пионерками, она послала художнику убийственный взгляд из-за веера и переместилась к объекту страсти метров на пять ближе. Еще две таких перебежки, прикинул Гриша, и она кинется ему на грудь. Он скосил глаза направо: графиня Тулузская, прямо держа спину, надменно глядя сквозь посетителей, двигалась к нему неспешным, но неотвратимым шагом. Так приближались французские колонны к испанским порядкам в битве при Рокруа, так двигались легионеры дуче к окопам интербригадовцев под Мадридом — медленно и неумолимо, с расчетом запутать — и уничтожить. Легкая кавалерия — если легкой кавалерией можно именовать Барбару с ее высокой грудью и щедрыми формами — летела на Гришины укрепления в лоб, тяжелые кирасиры охватывали с флангов. Требовалось подлинное искусство, чтобы избежать столкновения. Однако в том и состоит мастерство современного художника, в этом и заключается основной секрет профессии, чтобы умело лавировать меж спонсорами и заказчиками, обходить конфликтные ситуации мира, проскальзывать между интересами враждебных партий, и сохранять при этом неизменным движение вперед — к общественному прогрессу и личной свободе. Несколько лет назад неопытный эмигрант Гузкин растерялся бы, он бы пропал. Сегодняшний Гузкин, опытный и хладнокровный боец, не прерывая разговора с коллекционером, измерил глазами расстояние до Сары, послал в ответ на ее манящий призыв один из своих искренних взглядов — этого взгляда ей должно хватить на пару минут. Двух минут довольно, чтобы закончить разговор с коллекционером. Коллекционер был из молодых богачей, проматывающих родительские деньги, не знающий цену нефтяным скважинам, батальонам коммандос, организации дешевого производства в Индонезии и Восточной Европе. Наивный любитель прекрасного и либерального, он искренне был готов истратить сто тысяч отцовских денег, из тех, что его папа с потом и кровью выжимал в Индонезии из тощего населения, производя спортивную обувь американской фирмы Nike. Коллекционер полагал, что мир устроен гармонично и, если были нарушения законности в тоталитарном Советском Союзе, то сейчас порядок восстановлен — он хотел картину с пионерками, чтобы всегда помнить об ужасах советского пионерского движения. С такими людьми легко работать. Гриша развел руками, поясняя свою позицию. В этой толпе, сказал он, сами понимаете, каждый, буквально каждый хочет купить ту картину, на которую вы обратили внимание. Да, не скрою, получил сегодня уже семь предложений. Вот видите ту даму, Сару Малатеста — не может успокоиться! Я убеждаю ее, что любая картина здесь не плоха — нет, она хочет только эту! Обратите внимание, как она на меня смотрит! Заметили? Женщины, ах, эти страстные женщины! Могу понять — это моя лучшая картина. Именно поэтому я и не хочу ее продавать! Да, пусть ее положат мне в могилу! Шучу, конечно, шучу. Я завещаю картину музею, да, именно так. Пусть посетители смотрят — и знают правду о России! А если картина попадет в частные руки — разве не окажется она изолированной от зрителей, разве сможет картина выполнить свою миссию? О, сказал коллекционер, в наше поместье в Майами приезжает много гостей! Они увидят, да! Я не буду прятать картину, нет! Ее увидят мои партнеры по гольфу, мой врач, мои соседи — прелестная пара торговцев недвижимостью, в конце концов, я позову кузину — полагаю, моя жена поймет меня, хотя, между нами говоря, она кузину недолюбливает, — и покажу картину кузине! А моя кузина окончила Гарвард и читает книги. О, моя кузина! Хм, сказал Гузкин, отдать картину — это все равно, что отдать ребенка. Но я вижу, что вам — именно вам — я могу довериться. Хорошо! Пусть будет так! Что ж, если ваш дом столь щедро открыт гостям, если вы принимаете людей разнообразных профессий и интересов — ладно! А то один японец запер мою картину в сейф! Гузкин скосил глаза на Сару, потом на Клавдию, принял чек, рукопожатием скрепил сделку. Спрятав чек в портмоне, Гузкин встрепенулся, словно увидев знакомого в другом конце зала, и, махнув рукой Саре Малатеста, прошел буквально в двух метрах от нее походкой озабоченного человека. Сара Малатеста ахнула, протянула ладонь с короткими пальцами — ухватить Гузкина за рукав, но шелковый пиджак выскользнул из ее рук Гриша стремительно шел прямо на Барбару маневр исключительно рискованный, только ветеран вернисажей мог решиться на такое. Когда расстояние между возлюбленными сократилось до незначительной дистанции. Гриша неожиданно совершил полный разворот и, повернувшись к Барбаре спиной, заключил в объятья давнего знакомого — директора Дюссельдорфского Кунстхалле, Юргена Фогеля. Гриша давно высмотрел Фогеля в толпе и приберегал для подобной оказии. Теперь, будто бы изумленный нежданной встречей, Гузкин дал эмоциям взять верх над собой — изменил направление движения, раскрыл объятья, кинулся к Фогелю. Юрген! Гриша! Два бескомпромиссных борца за актуальное, два мужчины, проведшие на передовой искусства трудные годы, два солдата прогресса крепко стиснули друг друга во фронтовом объятии. Они мяли шелковые плечи друг друга и кололи друг другу щеки бабочками. Окружающие умиленно глядели на эту встречу — так не обнимались и бойцы союзных армий, сойдясь на Эльбе. Из-за плеча друга Гриша высматривал Клавдию Тулузскую; спиной он чувствовал, как прошла мимо Барбара, значит, путь к отступлению свободен. Гриша чуть развернул Юргена Фогеля, обеспечив себе лучшее поле обзора. Сара Малатеста осталась далеко, Барбара фон Майзель благополучно скрылась в толпе, а где же Клавдия? Вот и она — слегка изменив траекторию движения, направляется прямо к нему, Грише. Гузкин еще раз переместил доверчивого Фогеля — они словно танцевали менуэт на мраморном полу венецианского зала. Нет, нет, Оскар может не ревновать — наши объятья чисто дружеские. Юрген, ты не видел Оскара? Оскар бы спас меня, подумал Гриша. Как же без него — вот и Оскар Штрассер, он присоединился к друзьям, положил свои верные руки поверх их плеч. И тогда Гриша направил внимание Оскара на графиню — он знал, что галантный Оскар непременно подойдет к даме и поздоровается. Свободен! Выпустив немецкого директора, Гриша огляделся и увидел, что поле боя осталось за ним. Он одернул измятый дружеским порывом пиджак и направился далее по залу — пожинать плоды славы.
Искусство собирания плодов на вернисаже состоит в следующем: надо перемещаться по залу, поддерживая разговор, и, обнаружив среди гостей богатого коллекционера, оказаться рядом с ним, завязать знакомство и забрать чек. Гости разбились на группы, следить за ними было удобно. В лучшие свои дни, на тех открытиях, что удавались, Гузкин продавал по пять, иногда по семь работ. Сегодня был хороший день. Гузкин хладнокровно, как на охоте, выбирал добычу среди богато одетых пожилых господ, высматривал, как легче взять клиента. Некогда скучающие западные богачи приезжали в Россию на интеллектуальное сафари — сфотографироваться на кухне подпольного философа, выпить водки с диссидентом. Теперь российский интеллектуал приехал на охоту в их края, усвоил их правила и действовал не хуже. В сущности, заманить Солженицына или Сахарова на фотосессию в сугробе было не труднее, чем выбить из главы концерна по производству спортивной обуви сто тысяч долларов. И в том, и в другом случае требовалось терпение, убежденность в правоте и некоторые элементарные приемы. Выписанный из Москвы философ Борис Кузин выполнял на гузкинской охоте роль загонщика — он растолковывал значение творчества своего друга группе бизнесменов. Бизнесмены, затаив дыханье, слушали истории о произволе российских властей, о тотальном контроле КГБ. Бароны (де Портебаль и фон Майзель) сами могли рассказать о своем друге Грише, но, стоя среди других воротил, не выделялись, слушали, благосклонно кивали. Иногда бароны подтверждали то или иное положение рассказа — как же, им приходилось бывать в России, они повидали этот суровый край! Тайга, знаете ли! Дикость, if you know what I mean. Wasteland, знаете ли. И совершенно никаких законов. Как, совсем никаких? Да вот, получается, что так. Странно, не так ли? Bizarre, одно слово можно сказать: bizarre. Чаще других вопросы задавал отец нового гузкинского собирателя. Пока Гузкин проводил блестящую негоцию с его впечатлительным чадом, седой джентльмен, сделавший состояние на трагедии восточного Тимора и на резне в Индонезии, слушал о зверствах российской пропаганды — и роли Гузкина в сопротивлении таковой. Прекрасное лицо бизнесмена, обрамленное белоснежными завитками, оживлялось при разговоре о морали в искусстве, о дискурсе свободы, его тяжелые щеки нервно подрагивали — бизнесмен ненавидел русских тиранов. То, что для сына производителя обуви было предметом романтических фантазий, самому производителю обуви было внятно в деталях — ему ли, знакомому с настроениями индонезийских рабочих, не знать, что такое коммунистическая зараза? Фабрикант слушал Кузина и переживал. Кузин рассказал клубу почитателей Гузкина о том, что они, русские интеллигенты, привыкли ощущать себя в России в роли белых путешественников в Африке. Русский интеллигент, подобно исследователю Ливингстону, прокладывает свой путь сквозь джунгли, полные дикарей, и прилежно фиксирует в дневнике нравы и обычаи этой страны. Он аккуратно записывает, как эти русские едят и пьют, он зарисовывает их одежду и обувь, их нелепые знамена и пионерские галстуки, их варварские обряды. Да, это волнующая миссия — оказаться наедине с дикарями: приходится ждать чего угодно. Зачем этот нелегкий труд, эта, чреватая опасностями, стезя? А вот зачем. Однажды Ливингстон возвращается к себе на родину, в цивилизованный край, он приходит в свой английский клуб, где встречает милых людей, таких, каких мы встретили сегодня, и рассказывает им о своих приключениях. Это ради их внимания он вел свой дневник, для их развлечения копил материалы о жизни дикарей. И бизнесмены благосклонно кивали, изучая дневник Ливингстона — Гузкина.
