Грин Грэм - Конец одного романа
– У вас тут много бедных? – спросил усталый Генри, уже за сыром. Он перепробовал много тем – книги, кино, недавнюю поездку во Францию, будет ли война.
– Не в том суть,– ответил священник. Генри не сдался.
– Падает нравственность? – спросил он с той легкой фальшью, без которой не произнесешь таких слов.
– Это вообще не проблема,– сказал отец Кромптон.
– Я думал… знаете, иногда видишь вечером…
– Так бывает в каждом сквере. И потом, сейчас зима. Тема на этом кончилась.
– Еще сыру, отец?
– Нет, спасибо.
– Наверное, в нашем районе трудно собрать деньги для бедных?
– Дают, что могут.
– Налить вам бренди в кофе?
– Нет, спасибо.
– Вы не против, если мы…
– Нет, не против. Я просто потом не заснул бы, а мне вставать в шесть часов.
– Зачем?
– Молиться. К этому привыкаешь.
– Боюсь,– сказал Генри,– я толком и не молился с самого детства. Когда-то я просил, чтобы Бог помог мне попасть в первую десятку.
– Попали вы?
– Попал во вторую. Наверное, такие молитвы не считаются?
– Всякая молитва лучше, чем ничего. Вы признаете Божью силу, а это своего рода хвала.
Впервые за весь обед он произнес столь длинную речь.
– Я бы сказал,– вмешался я,– что это магия. Вроде того, как трогают дерево или не ступают на какие-то плиты тротуара. В детстве, по крайней мере.
– Ну, немножко суеверия не повредит,– сказал он.– Люди хоть понимают, что этот мир – еще не все. Бывает началом премудрости.
– Да, ваша церковь любит суеверия. Святой Януарий, кровь, видения…
– Мы пытаемся различать их. И потом, не разумней ли думать, что все может случиться?
Зазвонил звонок. Генри сказал:
– Я отпустил служанку спать. Разрешите, отец?
– Лучше я открою,– сказал я. Я был рад избавиться от этого тяжелого человека. На все у него есть ответ, любителю его не подловить, он словно фокусник, который раздражает самой сноровкой. Я открыл дверь и увидел толстую женщину в черном, с пакетом в руках. Сперва я подумал, что это наша уборщица, но она сказала:
– Вы мистер Бендрикс, сэр?
– Да.
– Вот это вам.– И она быстро сунула мне пакет, как будто он мог взорваться.
– От кого вы?
– От мистера Паркиса.
Я растерянно вертел пакет. Мне пришло в голову, что это какие-то улики, которые Паркие запоздало прислал мне. Я хотел о нем забыть.
– Вы не дадите расписку, сэр? Он сказал, в собственные руки.
– Карандаша нет. И бумаги. Вообще, я занят.
– Вы знаете, какой он аккуратный, сэр. Карандаш у меня есть. Я написал расписку на старом конверте. Она ее бережно положила в сумку и поспешила к калитке, я держал пакет. Генри крикнул из столовой:
– Что там, Бендрикс?
– Пакет от Паркиса,– сказал я. Это звучало как скороговорка.
– Наверное, книгу вернул.
– В такое время? И потом, это мне.
– Что же такое тогда?
Я не хотел открывать пакет, ведь мы оба с таким трудом ее забывали. Мне казалось, что я достаточно наказан за мистера Сэвиджа. Голос отца Кромптона говорил:
– Мне пора, мистер Майлз.
– Еще рано.
Я подумал, что если я туда не пойду, нарушу правила вежливости, он скорее удалится. И я открыл пакет.
Генри оказался прав. Это были сказки Эндрю Лэнга, но в книге торчала сложенная записка, письмо от Паркиса.
«Дорогой мистер Бендрикс,– прочитал я, подумал, что он благодарит меня, и нетерпеливо взглянул в конец.-…При таких обстоятельствах я бы не хотел ее держать. Надеюсь, Вы скажете м-ру Майлзу, что это – не от неблагодарности. Искренне Ваш Альфред Паркие».
Я сел. Я услышал голос Генри: «Не думайте, отец, что у меня узкие взгляды…» – и начал читать сначала:
"Дорогой мистер Бендрикс, я пишу Вам, а не мистеру Майлзу, потому что уверен в Вашем сочувствии, т. к. мы связаны тесными, хотя и прискорбными узами и Вы, человек с воображением, как все писатели, привыкли к странным происшествиям. Как Вы знаете, мой сын страдал в последнее время острыми болями, и, поскольку это не вызвано мороженым, я опасался аппендицита. Доктор сказал, что нужна операция, она неопасная, но я очень их боюсь, т. к. моя жена умерла под ножом, я уверен, что из-за небрежности, и что же я буду делать, если потеряю сына? Я тогда останусь совсем один. Простите за подробности, мистер Бендрикс, в нашем деле мы приучены излагать по порядку, чтобы судья не сказал, что ему не представили ясно фактов. Так вот, я сказал в понедельник доктору: подождем, пока не будем уверены. Я думаю, это от холода, он простыл, когда ждал у дома миссис Майлз, и Вы уж меня извините, я скажу, она очень хорошая женщина, надо было оставить ее в покое. В нашем деле не выбирают, но я с первого дня хотел, чтобы это была какая-нибудь другая особа. Мальчик очень расстроился, когда узнал, как она умерла. Она говорила с ним один раз, но ему показалось, что его мать на нее похожа. Это не так, хотя моя жена тоже очень хорошая женщина, и я каждый день по ней тоскую. Когда у него была температура 103 [По Фаренгейту – около 39,4° по Цельсию], а это для мальчика много, он стал разговаривать с миссис Майлз, как тогда на улице, и сказал, что он за ней следил, хотя говорить это нельзя даже в его возрасте – у каждого дела своя гордость. Потом он стал плакать, что она ушла, а потом заснул, а проснулся тоже с температурой и попросил подарок, который она обещала ему во сне. Вот почему я побеспокоил мистера Майлза и обманул его. Мне очень стыдно, это ведь я не по делу, только из-за мальчика.
Когда я получил книжку и дал ему, он стал поспокойней. Но я беспокоился, потому что доктор сказал, рисковать больше нельзя, в среду поедем в больницу, а если есть свободная койка, так сегодня. Значит, я не спал, тосковал по моей бедной жене, беспокоился за мальчика. Не постесняюсь сказать Вам, мистер Бендрикс, что я очень молился. Я просил Бога, а потом я просил жену что-нибудь сделать. Если на небе кто-нибудь есть, она-то уж там, и еще я попросил миссис Майлз. Если взрослый мужчина способен на такое, не надо удивляться, что мальчику всякое видится. Когда я утром проснулся, температура была 99, живот не болел, так что доктор пришел и сказал, что подождать можно. Мальчик сказал ему, что боль забрала миссис Майлз, тронула правую сторону живота, Вы уж простите за нескромность, и надписала ему книжку. А доктор сказал, его нельзя беспокоить, книжка его нервирует. При таких обстоятельствах я бы не хотел ее держать…"
Я перевернул листок, там был постскриптум: «На книжке что-то написано, но это, конечно, очень давно, когда м-с Майлз была маленькая, только я не могу ему объяснить, а то боли вернутся. Ваш А. П.». Я посмотрел на первую страницу. Карандашом были выведены шаткие буквы, как в других книгах, где маленькая Сара Бертрам записывала свои поучительные стишки:
Я была больная, получила эту книгу.Если украдешь, тогда получишь фигу,А вот если заболел,Прочитай и будешь цел.
Я пошел в столовую с книгой в руке.
– Что там? – спросил Генри.
– Книга,– сказал я.– Вы читали, что там написано?
– Нет, а что?
– Так, совпадение. Кажется, суеверным можно быть и без католичества.
Я дал ему письмо; он прочитал его и вручил священнику.
– Не нравится мне это,– сказал Генри.– Сара умерла. Я не хочу, чтобы о ней болтали.
– И я тоже.
– Это вроде сплетен.
– Никто не сказал о ней ничего плохого,– вмешался отец Кромптон, кладя на стол письмо.– Ну, я пойду.
Но не двинулся, все глядел на письмо.
– Какая там надпись? – спросил он. Я толкнул к нему книгу и сказал:
– А, это давно написано! У нее такие надписи во всех книгах.
– Время – странная штука,– сказал отец Кромптон.
– Конечно, мальчику не понять, что она не сейчас написала.
– Святой Августин спрашивал, откуда берется время. Он решил, что оно идет из будущего, которого еще нет, в прошлое, которого уже нет, через настоящее, у которого нет длительности. Не думаю, что мы понимаем время лучше, чем ребенок.
– Я не имел в виду… Он встал.
– Не расстраивайтесь, мистер Майлз,– сказал он.– Это показывает только, какая хорошая женщина ваша жена.
– Что мне с того? – сказал Генри.– Она в прошлом, ее уже нет.
– Человек, который писал письмо, очень разумен. Совсем неглупо молиться мертвым, а не только о них.– И он сказал снова: – Она была очень хорошая женщина.
Тут я не выдержал. Наверное, меня довело его благодушие – я чувствовал, что его не проймешь никаким доводом. Он, видите ли, так хорошо понял ту, кого и знал-то несколько часов, ну – дней, а мы знали годами. И я сказал:
– Ничего подобного.
– Бендрикс! – крикнул Генри.
– Она могла провести любого мужчину,– говорил я,– даже священника. Она вас обманула, как мужа, как меня. Она всегда врала.
– Она не притворялась.
– У нее были другие любовники, не только я…
– Вы не имеете права,– резко сказал Генри.
– Оставьте его,– сказал отец Кромптон.– Не трогайте его, несчастного.
– Мне не нужна профессиональная жалость. Приберегите ее для своих кающихся.
