Анатолий Приставкин - Солдат и мальчик
Где прочел бы украденную в чужом окне книжку? Да в конце концов где пересидит он дождь, снег, а летом сонный зной?
Только здесь, под деревянной, гулкой, качающейся платформой, был Васька словно у себя дома. Платформа была длинной, может, кто еще вроде Васьки имел тут убежище, это его не волновало. Тут хватило бы места для личной жизни всех подмосковных отщепенцев: безымянных, брошенных, выгнанных, бродячих и ничьих детей.
А сколько по Рязанке, а сколько по другим дорогам таких чудо-платформ!
– Ты чего? – спросил солдат, приноравливаясь рядом с Васькой и тоже с любопытством заглядывая вверх.
Васька повел плечом, говорить ему не хотелось. На солдата он не смотрел. Ксана сидела тут же, на корточках, подобрав полы своего вишневого пальто, слушала их странный разговор.
– А синяки… Подрался?
– Да так, – сказал Васька. Солдат сказал строже:
– Ладно, вставай. Нечего валяться в грязи. Пойдем…
– Куда? – вяло спросил Васька. Но, кажется, ему нравилось, что так с ним заговорили.
Он повернулся, и солдат отметил про себя, что драка была нелегкая. Уж не по поводу ли их совместных дел?
– В школу пойдем.
Это решилось само собой, Солдат в следующую минуту сам понял, что иначе он сказать не мог. Кто сейчас поможет Ваське, если не он, единственно заинтересованный в мальчике человек.
Впрочем, единственный ли?
Вот и Ксана подала голос:
– Нужно идти, как же иначе, Вася?
Тот хмуро посмотрел на девочку, на солдата. Нехотя приподнялся, отряхиваясь от прилипшей грязи, полез наружу.
– Кто у вас там главный-то? – спросил солдат.
– Завуч Клавдия Петровна, – дорогой говорила Ксана – Понимаете, Вася пришел и сел сзади. Я сразу увидела, что ему плохо. Он сидел, сидел и никому не мешал, пока не увидела Клавдия Петровна. Она как закричит:
«Что это такое? Посмотри на себя, где ты дрался?» А Вася взял и вышел, ничего не объясняя. И под платформу полез…
Школа была двухэтажная, деревянная. Они прошли прохладным коридором, поднялись на второй этаж. Ксана указала на дверь учительской: «Она сейчас здесь».
– Ждите.
Солдат помедлил, постучался.
Никогда бы не смог он так прийти, чтобы защитить себя. Учительская с детства внушала ему страх.
Несколько женщин и старичок сидели вокруг письменного стола и пили чай. На солдата посмотрели с любопытством.
– Мне бы Клавдию Петровну, – произнес он от дверей.
– Слушаю вас, товарищ… боец.
Одна из женщин поднялась, не выпуская из рук стакан Немолодая, грузноватая, она сделала навстречу солдат несколько шагов, и он увидел, что у нее отечное лицо и толстые ноги – признак больного сердца.
– Здравствуйте, – сказал он, совершенно робея. – Я пришел по поводу мальчика, которого выгнали…
– Садитесь, пожалуйста, – предложила завуч и сама села. – Какого мальчика?
– Да Василия…
Он вдруг подумал, что не знает Васькиной фамилии.
– Ах, Василия, – сказала завуч, оглядывая солдата – А вы кто, родственник?
Он подумал и кивнул. Оглянулся на учительниц, скользнул взглядом по стенам, где висели, как во всякой учительской, расписания уроков, диаграммы успеваемости и крупно написанная инструкция по эвакуации детей во время воздушной тревоги.
На стене висел плакат; «Двойка – шаг к измене Родине!» В углу, под портретами вождей, на столике лежала винтовка.
– Что же вы так поздно хватились? – спросила завуч вежливо. – Дубровский совсем забросил школу.
– Кто? – спросил солдат.
– Вася Дубровский… Я понимаю, что условия жизни у детдомовцев хуже, чем у остальных, но мальчик не посещает уроков, перестал заниматься. А теперь еще драки, как видите. Куда это заведет?
– Трудное дело, – согласился солдат, снова посмотрел в угол на винтовку и вздохнул. – Но вы уж не гоните, куда он пойдет?.. Без школы ему еще хуже.
– Вы-то как, вернулись или временно, так сказать?
– Временно, – сказал Андрей. – Уеду, Василий у меня совсем один останется.
– Если бы не уезжали, – произнесла заведующая. – Нам в школе военрук требуется.
Она указала на винтовку, с которой солдат и так не спускал глаз. Может, заметила его внимание к оружию.
– У нас женщины в основном. Мужчина качественно бы изменил коллектив.
Старичок и учительницы хоть и делали вид, что пьют чай, но исподволь смотрели на солдата и прислушивались к разговору. Две из них, помоложе, отчего-то смутились, когда солдат оглянулся.
– Винтовка… боевая? – спросил он.
– А что мы в ней понимаем, – отвечала завуч. – Дети учатся военному делу, разбирать, собирать… И маршировать тоже.
Солдат встал, подошел к столику. Потрогал ложу, приподнял, ощущая, как забилось от привычной тяжести сердце. Щелкнул затвором, пробормотав: «Стебель, гребень, рукоятка…» Ложа… Магазин… Все настоящее. Заглянул в канал ствола: грязновато. Старший сержант Потапенко всыпал бы за такое.
– Настоящая винтовка, – повторил дважды Андрей и вдруг заметил в боковой части ствола дырочку, рассверленную для того, чтобы из винтовки не стреляли. Упавшим голосом произнес: – Настоящая… Учебная винтовка… – сразу потеряв к ней интерес.
Завуч теперь говорила, что Дубровский, судя по всему, скрытный мальчик, никогда не упоминал он о родственнике на фронте. Это, безусловно, меняет дело. К семьям фронтовиков отношение вдвойне внимательное.
– Хорошо, что вы зашли, – добавила завуч и протянула руку. Она впервые, кажется, улыбнулась. – Возвращайтесь с победой.
Старичок и сидевшие за столом женщины тоже поднялись. А две молодые учительницы смутились, покраснели, когда солдат стал с ними прощаться.
Так все стояли, провожая, пока он не вышел.
– 19 -
Ребята ждали на лестничной площадке.
– Как? – спросила по-взрослому Ксана. Она вообще чувствовала себя с солдатом на равных. Васька ничего спрашивать не стал.
Солдат посмотрел на мальчика и впервые подумал, отчего такая неожиданная фамилия у него: Дубровский… Может, сидел в детприемнике изобретательный человек? Может, он Пушкина в это время читал?
И потом… Долгушин… Дубровский – чем-то сходни между собой. Начинаются на одну букву.
– В порядке, – сказал солдат, все рассматривая Ваську. – Тебе бы, парень, в лазарет сходить да подлечиться…
– Пусть к нам зайдет, – предложила Ксана. – Мама йодом замажет.
– Йодом? – закричал Васька.
– Да. Именно йодом, – твердо произнесла девочка. – Зато не будет заражения.
– У меня и так не будет, – отмахнулся Васька. – Я гильзу медную приложу. Я от всего умею лечиться. Если заноза в ноге, ее надо выковырить и разжевать, быстрей пройдет. Если кровь, глиной замазать…
– Фу, Вася, как противно, – сказала Ксана.
– Лекарства всегда противные, – рассудил он просто. – А знаешь, как навозом можно лечиться?
По лестнице поднималась женщина в темном платке, похожая на тетю Маню. Когда ступила она на верхнюю площадку, ребята одновременно с ней поздоровались.
Она узнала солдата, всхлипнула:
– Андрюшенька! – Заплакала, прислонясь к его плечу. – Оля… Оля моя…
– Тетя Маня…
– Вы отомстите, убейте их. Я всю жизнь учила детей человечности… Даже кошку… Даже кошку не трогать…
– Тетя Маня, – позвал солдат, она не слышала.
– До чего они довели меня? Я хочу, я требую, чтобы вы их убивали, как насекомых! Никто, ни я, ни другие женщины не могут этого сделать. Мы все отдали, а вы отдали не все. У вас есть возможность и оружие. Так убейте, прошу вас!
Андрей оглянулся, знаком показал ребятам, чтобы не глазели, а шли на улицу. Молча стоял, понимая, что ничем не может утешить бедную женщину. Не бывает такого утешения, когда родители переживают своих детей.
Тетя Маня перестала плакать, вытерла платком лицо.
– А ты ведь изменился, Андрюша, – произнесла в нос. – У тебя-то ничего не случилось?
– Да нет, что вы…
– Мы уж думали-гадали, в каких ты там боях… На каком фронте?
– А я все не на фронте, – отвечал он, не поднимая глаз.
Эти слова о фронте были как раскаленное железо. Тетя Маня смотрела на него как на защитника, бойца, который должен быть там, где до этого была Оля. А он увяз в своих поисках, в адресах, в делах, которые не имели прямого отношения к ее святым слезам.
Стыдно стало, как от пощечины.
– Зашел бы, Андрюша, – попросила она. – Мы-то с Мусей вдвоем кукуем. Олег Иванович за продуктом в деревню уехал.
– Зайду, тетя Маня, – пообещал он, потупясь. Ее больной взгляд, в котором мерещилось ему уже недоверие, сомнение и осуждение его, был сейчас невыносимым.
– Мы все вдвоем и вдвоем… Поплачемся друг дружке на тяжелую бабью долю, вроде легче станет. Но ведь еще детишки меня ждут. Надо идти, нельзя своему горю поддаваться. У всех сейчас одно горе, война проклятая. У всех, Андрюша.
Она двинулась медленно по коридору, а ему подумалось, что надо что-то еще ей сказать. Но слов никаких не было.
– Я приду, тетя Маня! – голос прозвучал униженно и глухо. Этого нельзя было не заметить.
