Майкл Каннингем - Часы
— В одиночку мне с этим просто не справиться, — сообщает Мэри Клариссе. — Полицейских со слезоточивым газом я не боюсь, а вот от продавцов предпочитаю держаться подальше.
Потрясенная Кларисса понимает, что Мэри на свой лад старается понравиться.
— Ну, не такие уж они и страшные, — говорит она.
— Когда я захожу в магазины и вижу все это дерьмо, всю эту, с позволения сказать, продукцию, все эти товары, всю эту рекламу, которая вопит со всех сторон: купи-купи-купи-купи, и ко мне подходит какая-нибудь размалеванная длинноволосая девка и спрашивает: «Вам помочь?» — единственное, чего мне хочется, так это крикнуть: «Сука, да ты самой себе помочь не можешь!»
— Мм, — отзывается Кларисса, — это серьезно.
— Пойдем, Мэри, — говорит Джулия.
— Береги ее, — обращается Кларисса к Джулии. Дура, думает Мэри Кралл. Самовлюбленная ведьма.
Нет, поправляет она сама себя. Кларисса Воган не враг. Она просто обманутая. Она искренне верит, что, соблюдая определенные правила, будешь жить не хуже мужчин. Она купила этот билет. Она не виновата. И все же Мэри хочется схватить Клариссу за грудки и крикнуть: «Ты что же, всерьез думаешь, что во время облавы на „отклонившихся“ тебя обойдут? Ты что, правда такая идиотка?»
— Пока, мам, — говорит Джулия.
— Рюкзак не забудь, — напоминает Кларисса.
— Да-да, — смеется Джулия и снимает с вешалки ярко-оранжевый рюкзак из синтетической ткани, одну из тех вещей, которые, казалось бы, совсем ей не подходят.
Интересно, чем же все-таки ее не устроило кольцо?
Джулия поворачивается, и на какое-то мгновение Кларисса и Мэри оказываются лицом к лицу. Дура, думает Мэри, из последних сил стараясь сохранить если не снисходительность, то самообладание. А впрочем, пошла эта Кларисса к чертовой матери. Все-таки нет ничего отвратительней педерастов и лесбиянок старой школы, одетых по последней моде, буржуазных до мозга костей, живущих как муж с женой. Лучше быть откровенным придурком, лучше быть Джоном, трахающим Уэйна, чем расфуфыренной мразью с респектабельной должностью.
Дешевка, думает Кларисса. Тебе удалось обмануть мою дочь, но я стреляный воробей, и меня на мякине не проведешь. Конечно, если долго шуметь, постепенно соберется толпа — просто посмотреть, что происходит. Так люди устроены. Но если тебе нечего им предложить, то вскоре они разойдутся. Ты ничуть не лучше ненавистных тебе мужиков, такая же агрессивная и тщеславная, и ничего у тебя не выйдет.
— Ладно, — говорит Джулия. — Пошли.
— Не забудь о приеме, — напоминает Кларисса. — В пять.
— Я помню, — отвечает Джулия и забрасывает на плечо свой ярко— оранжевый рюкзачок, заставляя Клариссу и Мэри пережить одинаковое болезненно— острое чувство обожания и восхищения ее бодрой и добродушной уверенностью в своих силах, в том, что впереди целая жизнь.
— До скорого, — говорит Кларисса.
Всё-таки она неисправимо банальна. Она — женщина, придающая слишком большое значение светским раутам. Простит ли ее Джулия когда-нибудь?
— Счастливо, — бросает Мэри и следом за Джулией выходит в холл.
Ну откуда, скажите на милость, взялась эта Мэри Кралл?! Зачем абсолютно «прямой» Джулии эта роль приспешницы? Неужели ей до сих пор настолько не хватает отца?
Мэри позволяет себе немного отстать. Она смотрит на широкую грациозную спину Джулии и идеально симметричные луны ее ягодиц. Мэри испытывает желание и еще что-то более тонкое и болезненное. Вид Джулии возбуждает в ней эротический патриотизм, как если бы Джулия была той далекой страной, где она когда-то родилась и откуда ее выслали.
— Пошли, — весело зовет Джулия, оглянувшись поверх оранжевого рюкзака. Мэри медлит. Ей кажется, что она никогда не видела ничего прекраснее. Если бы ты меня полюбила, думает она, я бы сделала все что угодно. Понимаешь? Все что угодно.
— Пошли, — повторяет Джулия, и Мэри в отчаянье, в агонии (Джулия не любит ее, во всяком случае, не любит ее так, как ей бы хотелось, и никогда не полюбит) бросается вслед за ней — покупать новые ботинки.
Миссис Вульф
Ванесса с детьми уехала обратно в Чарлстон. Загадочно-веселая Нелли, — неужели это следствие ее вынужденной поездки в Лондон, неужели она так смакует эту вопиющую несправедливость? — напевая, готовит внизу ужин. Леонард пишет в своем кабинете; дрозд лежит на травяном ложе, устланном розами. Вирджиния стоит у окна в гостиной, глядя на сгущающиеся сумерки.
Обычный закат обычного дня. На неосвещенном столе в ее комнате — страницы нового романа, с которым у нее связано столько надежд и который, как она опасается (она практически в этом уверена), получится слабым и схематичным, лишенным живого чувства, пустым. Прошло всего несколько часов, а от блаженства, которое она испытала, сидя на кухне с Ванессой, не осталось и следа, как будто его и не было. Сейчас она чувствует только одно: тошнотворный запах вареной говядины (и ей придется ее есть под бдительным надзором Леонарда). Скоро в доме начнут бить часы; ее лицо все четче и четче проступает в оконном стекле; в чернильно-синем воздухе сияют бледно-лимонные фонари. Этого довольно, пытается убедить она саму себя. Мирная жизнь, дом, где ее ждет ночное чтение, сон, потом работа. На деревьях дрожат желтые отсветы фонарей.
Внезапно она с ужасом чувствует приближение головной боли. Нет, это только память о головной боли, но такая живая, что на какой-то миг неотличима от реального приступа. Она цепенеет. Она ждет, что будет дальше. Нет, все в порядке. Все в порядке. Стены не ходят ходуном, никто не бормочет из-под штукатурки. Она по-прежнему она сама в доме с мужем, слугами, коврами, диванными подушками и лампами. Она это она, а не кто-то еще.
Она выйдет пройтись — уверенность, что она это сделает, фактически опережает решение. Она прогуляется, просто прогуляется. Полчасика, не больше. Вирджиния накидывает плащ, надевает шляпу, шарф. Стараясь не шуметь, идет к заднему выходу, осторожно прикрывает за собой дверь. Ей совсем не хочется объяснять, куда она идет и когда вернется.
В саду на фоне живой изгороди темнеет травяной холмик с дроздом. Налетевший порыв восточного ветра заставляет Вирджинию поежиться. Ей кажется, что из дома (где горят лампы и варится говядина) она вышла в царство мертвой птицы. Она думает о покойниках, остающихся лежать в могилах после того, как все те, кто их хоронил, прочитав молитвы и возложив венки, возвратились в деревню. После того как колеса пропылили по утрамбованному тракту, после того как люди поужинали и разобрали постели, — после всего остается могильный холм и цветы, которые ерошит ветер. При всей своей жутковатости эта кладбищенская картина не неприятна. Она реальна, она просто глубоко реальна. И в каком-то смысле, выносимее и достойнее говядины и зажженных ламп. Вирджиния спускается по ступенькам и сходит в траву.
Тельце дрозда до сих пор на месте (странно, что здешние собаки и кошки им не заинтересовались), удивительно маленькое даже для птицы и какое-то невероятно неодушевленное в темноте, похожее на потерянную перчатку, — горстка смертного праха. Вирджиния стоит не двигаясь. Теперь эта птица — просто грязь, отбросы. Она полностью утеряла свою дневную красоту, так же как Вирджиния — свое недавнее воодушевление чаепитием и детскими пальтишками, а день — свое тепло. Утром Леонард возьмет лопату и выбросит и птицу, и розы, и траву на помойку. Насколько больше места занимают живые по сравнению с мертвыми, думает Вирджиния. Жестикуляция, движение, дыхание создают иллюзию объема. Смерть выявляет наши подлинные размеры, и они удивительно скромны. Разве ее собственная мать не выглядела после смерти так, будто ее подменили, подсунув уменьшенную копию из пепельно-серой стали? Разве она сама не чувствовала лишь маленькую пустоту вместо ожидаемого бурного всплеска эмоций?
Итак, вот этот мир (дом, небо, первая пробная звезда) и вот то, что является его противоположностью: темный комочек в ореоле цветов. Всего лишь отбросы. Красота, благородство были обманом, выдуманным детьми и подхваченным взрослыми.
Она поворачивается и уходит. Ей кажется в этот миг, что где-то есть все-таки место, никак не связанное ни с вареной говядиной, ни с венком из роз. Она проходит через садовые ворота и направляется к городу.
Перейдя Принсес-стрит, она идет по Ватерлоо-плэйс (куда?). Навстречу ей попадается высокий толстяк с портфелем, потом две женщины, на вид служанки, вероятно возвращающиеся к своим обязанностям после короткой дневной передышки: белые ноги мелькают из-под легких пальто, поблескивает дешевый браслет. Вирджиния поднимает ворот плаща, хотя на улице не холодно. Просто ветер и сумерки. Она отправится в город, решает она, хотя что там делать? В магазинах, наверное, уже подметают перед закрытием. Она замечает пару: мужчину и женщину моложе ее. Они идут не торопясь, прижимаясь друг к другу, в мягком бледно-лимонном свете фонарей (она слышит, как мужчина произносит: «…сказал мне — бу-бу-бу-бу — что это предприятие — бу-бу-бу — действительно, н-да…»); на обоих модные шляпы, горчичного цвета шарф с бахромой (интересно, чей?) развевается за ними, как флаг, поднимаясь на холм, они слегка наклоняются вперед, придерживая шляпы от ветра, целеустремленные и вместе с тем неторопливые, возвращающиеся домой (скорее всего) после поездки в Лондон; до Вирджинии доносятся его слова: «И вот я хочу тебя спросить», затем он понижает голос, так что ничего нельзя разобрать, а женщина ликующе вскрикивает — белая вспышка зубов, — и мужчина хохочет, уверенно впечатывая в мостовую сначала одну, потом другую идеально начищенную туфлю.
