Кэрол Брант - Скажи волкам, что я дома

Суп был горячим и пересоленным, но я его съела. Постаралась доесть побыстрее. Потом поднялась к себе в комнату и зажгла все свои свечи. У меня есть набор из шести электрических свечей. Я купила его в прошлом году, сразу после Рождества, когда в «Вулворте» была распродажа товаров, оставшихся после праздника. Огоньки в этих свечах ярко-оранжевые, совершенно ненатуральные, но других у меня не было. В моей комнате два окна. Я поставила по одной свечке рядом с каждым, а остальные расставила на столе. Когда у меня будет свой дом, там будут повсюду гореть настоящие свечи. В больших тяжелых подсвечниках на каминной полке. В люстрах под потолком. Даже если я буду жить в тесной квартирке в какой-нибудь унылой многоэтажке, все равно я ее обустрою так, словно это кусочек иных времен. И гости, впервые попавшие в мое жилище, не поверят своим глазам.

Как-то раз я рассказала об этом Финну. Мы с ним были на выставке турецкой керамики шестнадцатого века. Стояли перед витриной с подсвечниками, расписанными замысловатым узором в сине-белых тонах, и я рассказывала о том, каким мне видится мой будущий дом. Финн повернулся ко мне, улыбнулся и сказал:

— Джун, да ты романтик.

Я стояла совсем близко к Финну, чтобы не пропустить ни единого слова из его рассказов о выставке. Но тут сразу отпрянула и покраснела так густо, что буквально почувствовала, как горят щеки. Как будто вся кровь, что была в моем теле, разом прилила к лицу, и кожа над сердцем сделалась абсолютно прозрачной.

— Я не романтик, — выпалила я, глядя в сторону, чтобы Финн не заметил моего смущения. Я боялась, что он прочтет все мои мысли. Мои ненормальные мысли.

Когда я решилась повернуться обратно, Финн смотрел на меня как-то странно. В его взгляде на миг промелькнула тревога, а потом он улыбнулся. Как будто пытаясь скрыть беспокойство.

— Вы, барышня, просто не поняли. Романтик не в смысле «любовь-морковь». — Финн наклонился, вроде бы собираясь легонько толкнуть меня плечом в плечо, но потом передумал.

— А в каком смысле? — осторожно спросила я.

— Романтик — это такой человек, который смотрит на мир и видит в нем красоту. Видит только хорошее. Ему не нужна неприглядная суровая правда. Он искренне верит, что все будет правильно и хорошо.

Я медленно выдохнула. Такое определение мне нравилось. Я почувствовала, как кровь отливает от щек.

— А ты сам? — спросила я, набравшись смелости. — Ты романтик?

Финн на секунду задумался. Посмотрел на меня прищурившись, как будто пытался предугадать мое будущее. Даже не знаю, откуда взялась эта странная мысль, но именно так я и подумала. Наконец он сказал:

— Иногда. Иногда — да, а иногда — нет.

Я достала из рюкзака папку с набросками и нашла тот рисунок с волком. В тусклом свете мерцающих электрических свечей закрашенное пятно в форме волчьей головы выделялось особенно четко. Или, возможно, все дело в том, что я уже видела его раньше и мои глаза знали, куда и как смотреть, чтобы сразу же выделить негативное пространство. Я провела пальцем по внешнему краю темного силуэта. Мне хотелось спать, глаза слипались.

Я спрятала папку с набросками под подушку и легла. Я не стала выключать свечи — они так и горели всю ночь. Мне снились волки в лесу. Волки вышли из кусочка пространства между Гретой и мной. Сильные и грациозные, они выступили из портрета в реальный мир. Выходили наружу, стряхивали свой нарисованный облик и делались настоящими — один за другим, пока не набралась целая стая. Целая стая голодных волков, бегущих по снежному насту в ночном лесу. Я тоже была в том лесу. И там, во сне, я понимала язык волков.

— Ты бери ее сердце, — шепнул один волк другому. — А я возьму глаза.

Там, во сне, я не сдвинулась с места. Не побежала. Просто стояла — ждала, когда волки меня растерзают.

28

В «Юге Тихого океана» две основные сюжетные линии. Две истории. Одна — с хорошим концом, другая — с плохим. Кровавая Мэри участвует в той истории, где все печально. Ее дочь Лиат влюбляется в американского моряка, лейтенанта Кейбла, выполняющего на островах какое-то сверхсекретное задание. Лиат молода и красива, и Кейбл тоже в нее влюблен. Но не может жениться на ней, потому что она — полинезийка, а он все-таки не лишен расовых предрассудков.

Вторая сюжетная линия — рассказ о любви молоденькой американской медсестры, раздражающе жизнерадостной барышни по имени Нелли, к пожилому, но весьма импозантному французу-плантатору Эмилю. Эмиль вроде бы нормальный дядька, и хотя я уже видела «Юг» много раз, я каждый раз вполне искренне недоумеваю, что он нашел в этой Нелли. Хотя, может быть, так и было задумано: показать, что делает с человеком любовь. Как потом выясняется, Эмиль — убийца. Но Нелли это не беспокоит. Ее беспокоит другое: у Эмиля была жена-полинезийка, которая умерла, и теперь у него двое детей, наполовину полинезийцев. А Нелли тоже расистка, под стать лейтенанту Кейблу.

По правде говоря, меня всегда удивляет, почему лейтенант Кейбл и Нелли не закрутили любовь друг с другом. Из них получилась бы идеальная пара. Наверное, тут смысл в том, что противоположности притягиваются, но мне лично кажется, что в реальной жизни все происходит иначе. В реальной жизни нам хочется, чтобы рядом был тот, кто по-настоящему близок. Кто понимает тебя с полуслова, а часто — и вовсе без слов.

По словам Греты, Кровавая Мэри — единственный разумный персонаж во всей пьесе. Она знает все, что происходит на островах.

— Но ведь она злая, — сказала я.

Мы с Гретой стояли на улице перед домом и ждали школьный автобус. Солнце светило так ярко, что мне приходилось щуриться и прикрывать глаза рукой, когда я смотрела на Грету.

— Она не злая, — сказала Грета.

— Ну, пусть не злая. Но хитрая. И манипулирует людьми.

— Нет. Она просто умная. Вот и все.

— Ладно, тебе виднее. — Но я ни капельки не сомневалась, что большинство считает Кровавую Мэри отнюдь не положительным персонажем.

— Вообще-то, я не об этом хотела поговорить, — сказала Грета. — Мне интересно, где ты была вчера.

— Я же тебе говорила. В библиотеке, с Бинз. И вообще, это не твое дело.

Грета улыбнулась.

— Ладно, спрошу у Бинз.

Я подумала, что вряд ли она станет расспрашивать Бинз. Но твердой уверенности у меня не было.

— А почему тебя это так волнует? — спросила я. Мне действительно хотелось понять, почему человека, который меня ненавидит (если судить по его поведению), так занимает вопрос, что я делаю после школы.

Ее улыбка мгновенно погасла. Грета поморщилась и отвернулась. Из-за угла уже показался желтый школьный автобус. Когда он подъехал, Грета на миг обернулась ко мне и вызывающе вскинула подбородок.

— Мне это вообще по барабану, — сказала она.

В тот день я взяла с собой ключ от банковской ячейки. Думала после уроков сходить посмотреть на портрет. Мне хотелось увидеть, какой я была до того, как не стало Финна. Плюс к тому подвал в банке — это же подземелье, а подземелье уже совсем близко к темнице средневекового замка. Мне давно хотелось узнать, на что это похоже.

Когда мама давала нам с Гретой ключи, она попросила нас расписаться на бланке, чтобы у сотрудников банка был образец наших подписей. Когда кто-то из нас придет в банк, нас пропустят к портрету, только когда убедятся, что мы — это действительно мы. Для этого мы должны предъявить ключ и где-нибудь расписаться. Я слегка опасалась, что моя подпись не совпадет с образцом. Когда человек часто где-то расписывается, у него вырабатывается определенный автоматизм, и его подпись всегда выглядит одинаково, но до этого мне было еще далеко. Пока что мне приходилось расписываться всего лишь три раза. Один раз — под правилами поведения, когда мы в восьмом классе ездили на экскурсию в Филадельфию. Один раз — в пятом классе, когда мы с Бинз и Френсис Вайковски заключили договор о том, что начнем гулять с мальчиками лишь в старших классах. (Из нас троих договор соблюла только я.) И третий раз — на банковском бланке. Я давно позабыла, как выглядела моя подпись в первые два раза, но нисколечко не сомневалась, что на бланке она была совершенно другой.

Как оказалось, беспокоилась я зря, потому что работником банка, отвечавшим за доступ к сейфовым ячейкам, был отец Денниса Циммера, знавший меня с детского сада.

— Малышка Джун Элбас, — улыбнулся мне мистер Циммер. Его лицо чем-то напоминало морду большой черепахи. Видимо, формой верхней губы: было в ней что-то такое… черепашье. Я так и не поняла, издевается он или нет, называя меня малышкой. Потому что я выше его сантиметров на пять, если не больше. Мистер Циммер был значительно старше, чем большинство родителей моих сверстников, так что, наверное, он просто пытался шутить, чтобы показать, как он еще молод духом. Он галантно открыл передо мной дверь на лестницу.