Борис Васильев - Глухомань
Я не прислушивался, о чем они там спорят, и правильно делал, что не вникал. Они спорили всегда и по любому поводу по той причине, что им долго приходилось молчать до державного разрешения говорить о чем угодно. Ну, а поскольку Танечкин дед был, так сказать, подпольным диссидентом, а отец — подпольным сталинистом, то искры яростно летели во все стороны, но куда больше — в сторону отставного штабиста. Тайный диссидент был весьма плотно нафарширован историческими фактами и примерами.
— Как вы можете?.. — с ужасом повторял Павел Николаевич, почему-то испуганно оглядываясь по сторонам. — Нет, как вы смеете так…
Это оставалось единственным аргументом для угнетенного открытиями отставника. Когда ему делалось совсем невмоготу, он шел в Глухоманский комитет ветеранов, где и отводил душу в приятных восторгах по поводу военного гения Сталина.
Неизвестно, как бы дальше развивался спор, если бы не вошла Мария Ивановна и не пригласила нас к столу.
Признаться, я чуточку побаивался знакомства с родителями Танечки. Точнее сказать, не столько побаивался, сколько стеснялся: я был на добрый десяток старше ее и даже начал лысеть. К счастью, с висков.
Как говорится, абзац для размышления.
Мама моей дивно юной жены Мария Ивановна, фельд-шер, продолжающая много и с удовольствием работать, оказалась человеком заботливым, тихим, скромным, словом, дочь — только в будущем, когда подрастет. Она была счастлива, что ее Танечка наконец-то вышла замуж, как потом выяснилось в разговорах, по первой большой любви. Это умиляло почтенную и хозяйственную тещу мою, а меня растрогало и — обязало. Я даже клятву, помнится, себе тогда дал, что никогда, ни при каких обстоятельствах не предам своей Танечки, всегда так вовремя и так тактично приходившей на помощь, о которой я даже не просил, но — нуждался, как в глотке свежей воды. А подполковник в отставке Павел Николаевич был штабистом со всем свойственным штабистам всего мира добродушным занудством. Он нигде не работал, выйдя в отставку, поскольку совершенно серьезно полагал, что отныне достоин только полного отдыха. И если с Марией Ивановной я никогда не спорил, то с ее супругом споры возникали постоянно, стоило ему появиться в дверях собственной персоной.
— Не туда катимся.
— Что катимся — это точно подмечено.
— Россия без власти — знаем, что это такое. Это сытая Европа не знает, а мы, русские, хлебнули горячего до слез.
Впрямую — вопрос-ответ — подобный разговор напоминал пинг-понг как по форме, так и по содержанию. Но я терпел, хотя мне сильно хотелось хотя бы раз швырнуть мячик поперек этого пинг-понга. Терпел из-за Танечки.
— Порядок! — Он молитвенно складывал на груди руки. — Россия строгого руля требует.
— Нарулили уже. Достаточно.
— Не скажи, — он упрямо качает бритой головой, то и дело путая систему обращения ко мне: то семейное «ты», то вдруг официальное «вы». — Веру забыли православную. Да еще и опоганили. Меня не крестили — испугались. Отца-середняка сход постановил кулаком считать, потому что у него две коровенки, как на грех, оказалось… Ну и выселили нас. В Тюмень. Холодища! Поверишь ли, до сей поры мерзну: мы же из Курской губернии. Ну, а крестить не положено, неприятностей не оберешься, потому что уполномоченный два раза в месяц твое поведение проверяет. Но я этот пробел теперь успешно ликвидировал. И сам крестился, и Марию свою креститься уговорил.
Он замолчал, рассчитывая на то, что удочку забросил и теперь надо просто ждать, когда я клюну. Но я не клюнул. Уж очень меня раздражало, когда по телевидению показывали вчерашних принципиальных атеистов со свечечками в руках и с постным маслицем на ликах. Поэтому молчал, и его наживка зря мокла в нашем суховатом разговоре.
— Ты бы крестился, а? — наконец как-то нерешительно спросил он. — И Танечку бы уговорил. Православная вера — народа нашего вера исстари. Исконная, можно сказать.
— До народа нам еще дорасти надо, потому что мы — пока еще толпа, а не народ. Завтра завопит кто-нибудь «Бей жидов, спасай Россию!», и ведь побегут спасатели. С дрекольем.
— Ну уж вы скажете…
— Побегут, Павел Николаевич, не извольте сомневаться. Как жителей Кавказа называет наша уважаемая пресса? «Лица кавказской национальности», слышали поди. А это — первый звоночек тоски по самому простейшему самоутверждению. Самоутверждению через национализм. Ни в одной стране не побегут, а у нас — с восторгом.
— Так евреи, как бы сказать… — Он мучительно вздохнул. — Революцию вон устроили, царя убили.
— Да ну? Сколько же в твоей парторганизации евреев?
— Да вроде двое.
— Так кто же революцию устраивал? Или запамятовал свой разговор с ученым гостем?
Вздохнул мой пенсионный тестюшка. Покачал головой и переменил разговор:
— Священник проповедь читал, что мы, русские, народ, Богом избранный.
— Выделил он, значит, нас?
— Так выходит.
— И ярмо это мы до сей поры на себе носим. Все вместе и каждый в отдельности. Выделил Господь нас из всех народов, ничего не скажешь. Только — в другую сторону.
Распыхтелись мы оба. Самое время — абзац для перекура.
— Напрасно куришь, — вздыхал тесть. — Здоровью вред колоссальный.
— Это точно.
Вот так, бывало, и калякали, пока дамы наши нам ужин готовили. Павел Николаевич был человеком любознательным, но, кроме уставов, наставлений да газеты «Красная звезда», похоже, ничего не читал. Для нашей Глухомани это нормальное явление: мы — самая читающая страна в мире только по сводкам Госкомстата.
Видит Бог, трудно мне было терпеть его благоглупости еще и потому, что мое, так сказать, производственное положение оказалось настолько неясным, что я каждый день звонил в область с одним-единственным вопросом: что мне делать с моими патронами и винтовками калибра 7,62? И каждый день получал ответ, что Москве виднее. Меня это не устраивало, и я в конце концов испросил дозволения лично явиться в Москву. Я рассчитывал на старого приятеля, который мог хоть что-то мне посоветовать. Конверсии я побаивался, поскольку на моем оборудовании никакую кастрюльку не отутюжишь, да и переход на малокалиберные патроны мне никак не подходил по тем же причинам. Поэтому спецпроизводство — да еще с нескорректированными планами — меня никоим образом устроить не могло, и чем я буду платить завтра зарплату рабочим, оставалось вопросом открытым.
Ким вырастил в своих парниках ранние помидоры, огурцы и то, что покойный Вахтанг называл зеленью. Торговать на рынке ему почему-то не хотелось, но он довольно скоро сбыл все оптом в дома отдыха и рестораны и оказался с хорошей прибылью.
— Мы — огородники, — с гордостью говорил он. — Лучшие в мире огородники.
Во всяком случае, ему было и чем платить своим рабочим, и на что покупать прикорм для скотины, и он очень этому радовался. А у меня был полный абзац, и я ходил с хмурой физиономией.
2
Пока в Москве согласовывали мой приезд и, возможно, свои гибкие вопросы, приехали наши афганцы. Андрей получил еще один орден, Федор — медаль «За отвагу». А с ними — некий Валера. Он оказался без орденов и медалей, но столь угрожающе решительного вида, что это возмещало отсутствие боевых наград. Особенно в наши неопределенные дни. Тут мне и пришел официальный вызов из министерства.
А вскоре так получилось, что прибывшим ребятам позарез необходимо было в Москву. В совет ветеранов-афганцев по каким-то неотложным делам. И мы решили ехать вместе.
Однако не вышло. Утром в день отъезда, когда уж и билеты были взяты, и отдельное купе нам обещали, — звонок из Москвы. Из моей главной конторы:
— Вызов отменяется. Срочно запускай серию караульных карабинов.
— А чем я расплачусь с работягами? Этими карабинами, что ли?
— Делай, что велено.
И — трубку на рычаг. Мы — страна рычащих приказов, а не спокойных распоряжений, все правильно. Все правильно, только я очень огорчился, что ребята уехали без меня.
Делать было нечего: рычащий приказ не подлежит у нас никаким обсуждениям, хоть и чужд всякой логике. Я вызвал Херсона Петровича, сказал о распоряжении сверху, а он задал мне тот же вопрос:
— А оплата? Это же — сверх программы.
— Потом разберемся.
— В план включат или спецзаказом оформят?
— Да нам-то какая разница?
Херсон Петрович пожал плечами и ушел. И с чего это я взбеленился вдруг, сам не понимаю. Что-то защемило в груди, а что именно, было непонятно. И я — злился.
Пока не позвонил Спартак.
— Радио слышал?
— Нет. Что там?
— Нетелефонный разговор. Однако — срочный. Я заеду.
— Прямо сейчас?
— Прямо к телевизору. По которому «Лебединое озеро» передают. Ты все понял?
— Помер кто-нибудь?
— Похоже, что мы с тобой. Я позвоню.
И трубку положил.
Вы все поняли? А я — многое. У нас если кто из вождей переселялся в лучший из миров, всегда шло «Лебединое озеро». Всенепременнейше. Такое, стало быть, музыкальное сопровождение. Хотел было я его по телевизору послушать, но тут в цех вызвали. В стреляющий.
