Мария Метлицкая - Машкино счастье (сборник)
Писала Альбина в основном в коричнево-бежевых тонах, иногда с блеклой голубизной или молочно-светлым. Сюжеты были странные – дама с кружевным зонтом и котом на плече, марионетки на тоненьких ниточках, клоун с глазами, полными слез. Но больше всего Машке понравились натюрморты – песочные лимоны, бурые гранаты, бежевый виноград, керамические, матово мерцающие блюда и кувшины… Машка сделала окончательный вывод – гений. В этом она не сомневалась.
И началось совместное существование. Приходила Машка рано, часам к восьми (не терпелось), выносила мусор, чистила на обед картошку, бежала в прачечную или на почту, бегло осматривала холодильник и шкафы – записывала, чего не хватает или что вот-вот кончится. Летела в магазин, а к двенадцати уже варила кофе и ждала, когда откроется дверь и павой выплывет Альбина, мелко зевая и закручивая в пучок свои богатые волосы. Потом они с Альбиной долго пили кофе, курили, перебрасываясь незначительными фразами, а затем Альбина уходила в мастерскую, а Машка – стирала, гладила, опять бежала теперь уже в сберкассу или на рынок, а потом, придя домой и разобрав сумки, звала Альбину обедать. Кулинар из Машки был никакой, но и Альбина была неприхотлива – ей было, в общем, все равно что есть. А потом Альбина опять шла работать, а Машка, прибравшись, дремала в кресле с книгой до той поры, пока Альбина не звала ее в мастерскую.
– Посмотри, мне нужен свежий глаз! – требовательно говорила она.
Машка долго вглядывалась, замирая сердцем, а потом обычно вздыхала:
– Потрясающе! – Слово было пошловатое, но шло оно из самых глубин неискушенной Машкиной души.
В Машкиной личной жизни ничего особенного не происходило. Вернее, не то что особенного, просто вообще ничего не происходило. Закончился вялотекущий романчик – дрянь сюжетец – с Костиком, барабанщиком самопальной группы, долговязым волосатиком в черных очочках и черных же майках. Костика в этой жизни не интересовали ни деньги, ни удовольствия, ни сама любовь. В сексе он был вял, отношения выстраивать не мог – словом, ничего ему было не надо, кроме палочек и собственно барабанов. Встречались они с Машкой раз в неделю «на флэту» у Костиковой сестры, покуривали, перебрасывались незначительными фразами и валялись на шатком сестрином диване. Там было все так же вяло, скучно и, кажется, тяготило их обоих. Потом история с Костиком разом закончилась. Машка, конечно, не опечалилась, а вот мать на Костика рассчитывала: пусть и никчемный, а кавалер – все лучше, чем ничего. А Машке-то уже к тридцати!
Гостей Альбина не любила, но все же имелся очень узкий круг людей, с которыми она общалась. Например, с семейной парой – Левушкой и Веттой. Левушка был кем-то при кинопроизводстве – не то звукорежиссером, не то монтажером, говорил про себя «мы, киношники». Ходил в твидовых пиджаках и ярких косыночках на тощей шее, видно было, кому-то подражает. Жена его Ветта была при доме и растила троих детей – тоже подвиг. Была она славная, немного заторможенная и незлобивая.
Приходили они по пятницам. Ветта приносила неизбежный «Наполеон», а Альбина начинала ворчать: дескать, опять, Ветка, с тобой жиреть начну. Выпивали бутылку хорошего «Мартеля» под Машкины бутерброды с сардинками и ветчиной и потом пили кофе с Веттиным «Наполеоном». Разговор шел обычный, житейский, блистал Левушка, ловко закручивая сюжеты из богемной жизни: кто с кем и кто где. Альбина тихо посмеивалась, Ветточка краснела, а Машка слушала раскрыв рот. Ей казалось, что она почти прикоснулась к настоящей, прекрасной, изысканной жизни, со всеми ее страстями и чудными перипетиями.
– Болтун, – бросала Альбина, когда за ними закрывалась дверь. – Болтун, но никуда от них не денешься, – вздыхала она и уходила к себе в комнату – отдыхать. С общением в этот день был явный перебор.
Как-то случилось, что Альбина уехала по делам в центр; Машка пылесосила и услышала настойчивый звонок в дверь. За дверью с какой-то коробкой стоял Левушка.
– Альбина дома? Нет? Передай ей это, тороплюсь. Хотя дай зайду, кофею выпью. Сообрази побыстрей.
Машка помчалась на кухню. Левушка медленно цедил кофе и пристально, словно в первый раз, разглядывал Машку. Она смутилась:
– Я пойду, Лев Валерьевич?
Он кивнул.
Машка ушла в спальню перебирать бельевой шкаф, но на сердце у нее почему-то было тревожно. Предчувствие ее не обмануло – Левушка вошел в спальню, плотно прикрыл за собой дверь и быстро и как-то деловито сотворил с Машкой то, что, собственно, сотворить и собирался. Машка отнекивалась вяло, но недолго. Почему? Кто бы задал ей этот вопрос? А если бы и задал, вряд ли получил бы вразумительный ответ. Левушка был нетерпелив, даже тороплив, но приговаривал какие-то нежные слова, типа «сладенькая моя», и Машка в это поверила, уговорив себя, что Левушке она нравится уже давно. А тут и случай подоспел.
Левушка ушел, а она долго лежала на широкой Альбининой кровати и говорила себе, что вот и у нее наконец-то появился настоящий любовник, завязался роман, теперь будет чем жить и о чем мечтать, ждать своего часа и трепетать наконец. Была ли она хоть чуть-чуть влюблена в Левушку? Вряд ли. Но нужна же молодой женщине хоть какая-то любовная история.
В пятницу, как всегда, пришли Левушка с Веттой и непременным «Наполеоном». Машка сбивалась с ног, суетилась, сильно накрасила глаза и томно курила, закинув ногу на ногу. Левушка вел себя как всегда – балагурил, острил, травил байки, Ветточка охала и краснела, а Альбина внимательно разглядывала Машку. Когда они ушли, бросила Машке:
– Про Левку забудь. Он в этом смысле пустой мужик, да и трахает все, что шевелится. Не придумывай себе черт-те чего. Потом будешь выскребаться.
От смущения и обиды Машка разрыдалась и, схватив курточку, бросилась за дверь. Два дня к Альбине не приходила, на третий пришла. Альбина – ни слова, будто ничего и не было, только про накопившиеся дела. «Женщина-загадка. Ничего о ней не знаю! Ни слова, ни полслова о себе, сундук какой-то с загадками! И даже на горизонте нет слабого подобия какой-нибудь истории. Никогда о себе ни слова, ни звука!» – сокрушалась Машка, натирая полиролью сервант.
К весне Альбина оживилась, ждала каких-то немцев (переговоры о персоналке велись уже два года). Нервничала, правила работы, меняла рамы. Стрекотал факс – пересматривали условия выставки: транспорт, зал, время. В мае приехал крупный немецкий галерейщик господин Герберт.
Долго отбирали работы, спорили, Альбина на чем-то настаивала, была нервна, с Машкой почти не разговаривала, только требовала бесконечный кофе. Потом, когда деловую часть утрясли, посадила Машку напротив себя и твердо сказала: «Поедешь со мной в Мюнхен». Сказала утвердительно. А если бы спросила? Конечно же, не получила отказа. Суетливо начали собираться: паспорта, визы, упаковка работ – словом, серьезные сборы.
Ехали поездом. Альбина подурнела, совсем перестала спать, страшно нервничала. А Машка сидела у окна, где проплывала тихая Польша и начиналась игрушечная Германия.
В Мюнхене встречали со всеми почестями, поселили в шикарном отеле: завтрак, ужин, официанты в белых манишках. Галерея Альбине понравилась, правда, она долго капризничала со светом, но как-то утрясли. Вернисаж прошел ярко и не по-немецки пышно: с богатым фуршетом и цветами. В первый же день Альбина продала четыре свои работы.
Вечером, после закрытия выставки, пятидесятилетний сухопарый Герберт возил Альбину и Машку по окрестностям, угощал дорогим шампанским и дарил цветы.
– Проценты неслабые имеет, жук немецкий, – усмехалась Альбина.
К концу третьей недели, к закрытию выставки, Герберт пригласил их в свой холостяцкий дом в пригороде Мюнхена. Накрывала ужин пожилая полная немка, похожая на фрекен Бок. Подали протертый суп из шпината, баранью ногу и сливовый пирог. А к концу вечера Герберт обратился к Альбине с букетом цветов – горячо благодарил за успешную выставку, надеялся на дальнейшее сотрудничество и заодно – в конце своей пылкой речи – попросил у Альбины Машкиной руки. Растерялась даже непробиваемая Альбина, а когда пришла в себя, рассмеялась и сказала, что все решает фройляйн Маша, с ней и надо вести разговор.
От такого поворота событий Машка впала в ступор. Но почему-то спустя примерно час, когда все уже пили кофе и делали вид, что ничего не произошло, Машка неожиданно и громко сказала: «Да!» Альбина усмехнулась: еще бы!
Поздно вечером уехали в гостиницу, и Альбина предложила с горя и с радости напиться. Так и сказала – «с горя и радости». До пяти утра пили неразбавленное виски, сидя с ногами на кровати, а потом поплакали и уснули, почему-то крепко обнявшись. А под утро одновременно открыли глаза – и случившееся вовсе их не удивило.
Утром решили, что пора собираться в Москву. Начали суетливо складывать вещи, побежали по лавочкам – собирать последние ненужные тряпки и сувениры, а когда сели в кафешке перевести дух, Альбина жалко сказала, глядя Машке в глаза:
