Айн Рэнд - Источник
— Непременно, — сказал Китинг. — Не сомневайся. А как дела здесь, в бюро?
— Прекрасно. Как всегда. Лусиус простудился и выжрал весь мой лучший арманьяк. Ему же это для сердца вредно, да и стоит сто долларов ящик!.. Кроме всего прочего, Лусиус влип в мерзкую историю. И всё из-за этой его мании, фарфора, будь он неладен! Пошёл, понимаешь, и купил чайничек у скупщика краденого. А ведь прекрасно знал, что товарец-то ворованный! Пришлось мне попотеть, чтобы избавить его от публичного скандала… И кстати, я уволил твоего приятеля, как бишь его?.. Рорка.
— Да? — сказал Китинг и после секундной паузы спросил: — А за что?
— Такой наглый выродок! И где ты его откопал?
— А что произошло?
— Я, понимаешь, хотел оказать ему любезность, дать возможность показать себя. Попросил его сделать эскиз дома Фаррела, ну, ты помнишь, того самого, который Брент в конце концов спроектировал, и мы уломали Фаррела принять этот проект. Да-да, упрощённый дорический. Так вот, твой приятель наотрез отказался это делать. Идеалы у него какие-то или что-то вроде. Короче, я указал ему на дверь… Что такое? Чему ты улыбаешься?
— Так просто. Представил себе эту сцену.
— Только не проси меня принять его обратно.
— Что ты! И не подумаю.
В течение нескольких дней Китинга не покидала мысль, что надо бы навестить Рорка. Он не знал, что скажет Рорку, но смутно чувствовал, что что-то сказать надо. Но он всё откладывал. В работе у него появлялось всё больше уверенности, и он чувствовал, что Рорк ему не так уж и нужен. День шёл за днём, а он так и не заходил к Рорку и даже испытывал некоторое облегчение от того, что теперь может спокойно забыть о его существовании.
Из окон своей комнаты Рорк видел крыши, цистерны с водой, трубы, бегущие далеко внизу автомобили. В тишине его комнаты, в праздных днях, в руках, обречённых на безделье, таилась угроза. Ещё он чувствовал, что угроза, и более страшная, поднимается от раскинувшегося внизу города, словно каждое окно, каждый кусочек мостовой стали мрачными, непроницаемыми, чужими, налились молчаливой враждебностью. Но это его не беспокоило. С этой враждебностью он давно уже свыкся.
Он составил список архитекторов, чьи работы вызывали у него наименьшее омерзение, в порядке убывания достоинств, и занялся поисками работы — спокойно, методично, без гнева и без надежды. Он не задумывался, насколько мучительны для него эти дни, твёрдо зная одно — это надо делать.
Архитекторы, к которым он приходил, вели себя по-разному. Одни смотрели на него через стол добрым и рассеянным взглядом, всем своим видом показывая, что его стремление стать архитектором очень трогательно и похвально, но непонятно и, при всём сочувствии, достойно сожаления, как и многие иные заблуждения юности. Другие улыбались ему, плотно сжимая губы. Их, казалось, радовало само присутствие Рорка в кабинете, ведь оно лишний раз напоминало им о том, какого успеха они добились. Третьи холодно цедили слова, как будто его стремление было для них личным оскорблением. Четвёртые разговаривали резко и коротко, самим тоном давая понять, что им, конечно, нужны хорошие чертёжники, нужны постоянно, но к нему это никоим образом относиться не может, и потому не будет ли он столь любезен поубавить настырности и не вынуждать их высказаться по этому поводу более откровенно.
Это не было намеренным недоброжелательством и не основывалось на отрицательной оценке его способностей. Никто из них не считал его бездарным. Просто их совершенно не интересовало, хорош он или нет. Правда, иногда его просили показать свои работы, он протягивал их через стол, чувствуя, как мускулы руки непроизвольно сжимаются от стыда. Ощущение было таким, словно с него срывали одежду, а стыд возникал не оттого, что его голое тело выставлялось на обозрение, а оттого, что его рассматривали равнодушные глаза.
Время от времени он заезжал в Нью-Джерси навестить Камерона. Они вдвоём сидели на крыльце домика, стоящего на холме. Камерон укладывался в инвалидном кресле, сложив руки на коленях поверх старого одеяла.
— Как живётся, Говард? Тяжёленько?
— Нет.
— Хочешь, дам тебе письмо к одному из этих подонков?
— Нет.
И больше Камерон не заговаривал на эту тему. Ему не хотелось об этом говорить, не хотелось думать, что его ученик будет отвергнут всеми и не найдёт себе места во всём огромном городе. Когда Рорк приезжал к нему, он говорил об архитектуре, говорил спокойно и уверенно, как бы на правах истинного хозяина. Они сидели вдвоём, глядя на город, раскинувшийся вдали, за рекой, на самом краю горизонта. Темнеющее небо светилось как зеленовато-синее стекло. Дома казались облаками, проступившими на этом стекле, серыми облаками, замершими на мгновение в виде правильных прямоугольников. И лишь последние лучи заходящего солнца золотили их шпили…
Текли летние месяцы, и Рорк исчерпал свой список. Когда он пошёл по второму кругу, значительно его расширив, он узнал, что о нём кое-что известно, и везде выслушивал одни и те же слова, произносимые то робко, то грубо, то гневно, то почти просительно: «Вас выгнали из Стентона. Вас выгнали от Франкона». У этих разных голосов было одно общее свойство — в них слышалось облегчение от того, что не надо принимать решение. Оно уже было принято другими.
Вечерами он сидел на подоконнике, курил, прижав ладони к стеклу. Город лежал у него под пальцами, стекло холодило кожу.
В сентябре он прочёл в «Трибуне архитектора» статью Гордона Л. Прескотта, озаглавленную «Уступить дорогу новому». В ней утверждалось, что трагедия профессии архитектора заключается в тех трудностях, которые возникают на пути талантливого новичка, что в этой борьбе гибнут незамеченными великие таланты, что архитектура и сама гибнет от недостатка свежей крови и свежих идей. Автор заявлял, что поставил себе целью поиск перспективных новичков и намерен всячески поощрять их, развивать их дар, помогать им реализовать себя, как они того заслуживают. Рорк никогда не слышал о Гордоне Л. Прескотте, но в статье чувствовалась искренняя убеждённость. Он позволил себе переступить порог кабинета Прескотта с некоторым проблеском надежды.
Приёмная Гордона Л. Прескотта была выдержана в серых, чёрных и пурпурных тонах — очень смело и в то же время сдержанно и корректно. Молодая, очень привлекательная секретарша сообщила Рорку, что мистер Прескотт никого не принимает без предварительной записи, но она с величайшей радостью запишет мистера Рорка на следующую среду, на два пятнадцать. В среду, ровно в два пятнадцать, секретарша с улыбкой попросила Рорка присесть и подождать всего минуточку. Без четверти пять он был допущен в кабинет Гордона Л. Прескотта.
На Гордоне Л. Прескотте был твидовый пиджак в коричневую клетку и белый мохеровый свитер с высоким воротником. Ему было тридцать пять лет, он был высок и атлетически сложён, но выражение прозорливой житейской мудрости на его лице сожительствовало с нежной кожей, курносым носом и пухлым ротиком типичного кумира одноклассниц. Это лицо также отличалось глубоким ровным загаром. Светлые волосы Гордона Л. Прескотта были коротко подстрижены, как у прусского офицера. Словом, вид у него был подчёркнуто мужественный, подчёркнуто непритязательный. Чувствовалось, что впечатление, которое он должен производить, тщательно продумано и рассчитано.
Он молча слушал Рорка; глаза его походили на секундомер, аккуратно отсчитывающий каждую секунду, затраченную Рорком на произнесение каждого слова. Первую фразу он выслушал до конца, вторую прервал, коротко бросив: «Покажите рисунки», — словно давая понять, что всё, что может сказать Рорк, ему уже давно хорошо известно.
Он взял эскизы своими бронзовыми руками. И, ещё не посмотрев на них, сказал:
— Да-да, как много молодых людей приходят ко мне за советом. Как много! — Он бросил взгляд на первый эскиз и поднял голову, не успев рассмотреть его. — Конечно, начинающим особенно трудно ухватить связь между практическим и трансцендентным. — Он положил эскиз в низ пачки. — Архитектура в первую очередь понятие утилитарное, и проблема заключается в том, чтобы возвысить принцип прагматизма до уровня эстетической абстракции. Всё прочее — чепуха. — Он скользнул взглядом ещё по двум эскизам и тоже положил их под низ. — Терпеть не могу фантазёров, которые воспринимают архитектуру ради архитектуры как некий священный крестовый поход. Великий динамический принцип — это общий принцип. — Он бегло посмотрел очередной эскиз и положил его на место. — Окончательным критерием для художника являются вкусы и симпатии публики. Гений — это тот, кто умеет выразить всеобщее. Незаурядность заключается в том, чтобы научиться использовать заурядное. — Он взвесил стопку листов на ладони, увидел, что проглядел уже половину, и положил их на стол. — Ах да, — сказал он. — Ваши работы. Очень интересно. Но непрактично. Незрело. Нет внятности и дисциплины. Взрослости не хватает. Оригинальность ради оригинальности. Совсем не отвечает духу времени. Если хотите составить представление, в чём примерно общество нуждается сегодня особенно остро, вот смотрите. — Он вытащил из ящика стола рисунок. — Этот молодой человек пришёл ко мне без всяких рекомендаций, желторотый новичок, никакого опыта работы. Когда научитесь создавать нечто подобное, у вас больше не будет необходимости искать работу. Я взглянул на этот его единственный эскиз и немедленно взял его к себе, на целых двадцать пять долларов в неделю. Нет ни малейшего сомнения, что он — потенциальный гений.
