Татьяна Соломатина - Роддом, или Неотложное состояние. Кадры 48–61
Всё, что рассказал Шон: Матвей очень хотел на историческую родину. В соответствии с «жеребьёвкой имени» — в Россию.
Но Мальцева видела паспорт Матвея! Он родился в Одессе!
«При современном развитии печатного дела на Западе напечатать советский паспорт — это такой пустяк, что об этом смешно даже говорить…» — вертелось в голове ильфо-петровское.
Самое удивительное! — пока она была с Шоном, ни о чём таком она не думала. Задавала вопросы — но не осмысливала. Татьяна Георгиевна вообще ни о чём не думала! Она была той самой Танькой Мальцевой, которая когда-то бродила с Матвеем по его родному (родному ли?!) городу. В Сан-Франциско так хороши одесские платаны!..
Бред, бред, бред!
Шон знал о ней всё. Что она ест. Что пьёт. Как стоит. Как сидит. Как поворачивает голову. Как она плохо ориентируется на местности и как внезапно застывает в пространстве. Так её знал только Матвей. Но Матвей не мог быть Шоном. Она видела тело… Видела ли? Покорёженная машина. Номера. Опознание — всё как в тумане. Сразу было в тумане, а уж со временем… Опознание — крайне неприятная штука. Память такое стирает. Мельком глянув, узнаёшь родное. Родинки. Абрис скул. Пристально смотреть — боишься. Авария уже всё сказала сама за себя. Авария на машине с известными номерами.
Ей было очень хорошо с Шоном. Как когда-то было хорошо с Матвеем. За исключением койки. Это было бы кощунством. Потому койки попросту не было.
Под занавес, проводив Татьяну Георгиевну на гостеприимные просторы Колорадо, Шон сделал предложение руки и сердца. Без единого поцелуя.
Всё это чуть не свело её с ума, отправив замуж за Панина.
И этого всего не могло быть. И она бы поверила в собственную галлюцинирующую невменяемость, если бы Шона не видели воочию Марго и её чудесный муж. И даже Муся охотно сидела у него на коленях. Слава богу, по малолетству она ничего не могла рассказать и вряд ли что-то могла надолго запомнить.
Татьяна Георгиевна встряхнулась. Самое время пойти в ставшую уже ненужной берлогу в подвале и…
Она открыла последнее письмо:
Татьяна, ты не отвечаешь на письма, игнорируешь звонки… Моё предложение не было глупой шуткой, минутным порывом и проч… Через полгода я буду в Москве. Ты сможешь сказать мне «да» или «нет» лично. Я знаю, что ты вышла замуж. Но это ничего не значит. Только любовь имеет значение. Я хотел бы оказаться рядом с тобой как можно скорее. Но для того, чтобы остаться с тобой навсегда, мне необходимо решить кое-какие немаловажные дела. Рассказать больше пока не могу. Если некоторое время от меня не будет писем и звонков — я знаю, ты читаешь и ждёшь возможности воспользоваться опцией «не ответить» и слушаешь голосовую почту, — не волнуйся. Я здесь. Рядом. Верь мне, как верила Матвею.
Ты заметила, что я сейчас легко обхожусь современным русским? И что я никогда не подписываю писем именем? Хотя моё имя Шон. Ты видела мой паспорт.
У Мальцевой затряслись руки, резко ослабели ноги. И она покрылась липким потом.
«Перед ней стоял улыбающийся, поседевший, заматеревший, живой и невредимый Матвей.
Её Матвей!»
Мир схватился в смертельной схватке сам с собой, безумно пульсируя, давя, изгоняя… И только пронзительный звонок мобильного…
— Да! — выдохнула Мальцева.
— Приезжайте, Татьяна Георгиевна! — Приказал голос Людмилы Прокофьевны. — Пустовойтова привезли, в критическом состоянии, в операционной две бригады.
Близость смерти вернула к жизни. Татьяна Георгиевна не помнила, как доехала до больницы.
Иван Петрович Пустовойтов[18], врач-уролог высшей квалификационной категории, кандидат медицинских наук, заведующий урологическим отделением был прекрасным доктором, добрым человеком, преданным мужем и отличным отцом двоих чудесных дочек. Никто на этом свете не мог желать ему смерти. Никто на этом свете не мог быть способен на такое зверство… Не мог бы быть. Потому что кто-то оказался способен.
Сегодня вечером Иван Петрович собирался на встречу с архитектором. Он купил участок земли в не столь отдалённом Подмосковье и намеревался строить дом. Старшая дочка уже студентка — а ну как замуж скоро выйдет? А и не выйдет — молодая красивая девушка должна иметь возможность жить самостоятельно. Да и двухлетней крохе, желанной и долгожданной второй дочурке, куда как лучше будет на свежем воздухе. Да и жене тоже. В любом случае, никто не молодеет, дети растут быстро. Свой дом — это прекрасно.
Иван Петрович взял круглую сумму — проект был уже готов, а хороший проект совсем не дёшев, — и, преспокойно насвистывая какую-то дурацкую мелодию, — отправился к гаражам. На работу он ходил пешком — благо жил в десяти минутах ходьбы от больницы.
Открыл гараж, вывел машину. Вышел, чтобы закрыть гараж… И тут на него набросились четверо, с бейсбольными битами. И жестоко избивали в течение четверти часа. Он пытался сопротивляться, но что может один, пусть даже сильный и молодой мужчина, против четырёх отморозков с бейсбольными битами. Денег не взяли. Оставили на умирающем теле, истекающем кровью.
Первой забеспокоилась жена. Иван Петрович обещал ей позвонить, как доберётся до участка. Обычно на это уходило минут сорок. Ну, час… Ну полтора со всеми пробками. Он не звонил. Она набрала номер — абонент временно недоступен. Она взяла маленькую дочурку и направилась к гаражам. Про себя размышляя, что если Ванька опять с кем-то зацепился языком почесать (был за ним такой грех), а то и водки с пивом в гараже с кем-то выпить — то она его убьёт.
Двигатель работал. Муж лежал в луже собственной крови. Как она не потеряла сознания? Как умудрилась схватить дочь, закрыв ей глаза, как добежала до больницы — вместо того, чтобы звонить в полицию и Скорую — она не помнила. Как смогла оставить мужа там, одного, — тоже не понимала. Наверное, мозг выдал не самый плохой алгоритм действия в подобной ситуации. Уже через полчаса Иван Петрович был в операционной. Кто-то сунул ей его барсетку с круглой суммой денег.
Пустовойтов был изломан весь. Ни единой целой кости не осталось. Ни единого органа без ушиба. Открытая черепно-мозговая травма. Отбитые почки. Селезёнку удалили. Печень и кишечник — полная ревизия с эвисцерацией. Частичная резекция. Удалённый жёлчный. Ушибы и компрессионные переломы позвоночника. Хорошо, без истинной спинальной травмы.
Мобилизовали всех и вся. Татьяна Георгиевна лично привлекла лучших нейрохирургов и офтальмологов.
Жена и сестра его почернели. Матери — не сообщили. Мать Ивана Петровича выкарабкивалась из тяжёлого инсульта и вряд ли известие о том, что случилось с сыном, поспособствовало бы дальнейшей реабилитации. Отец — постарел лет на двадцать. Его отец, любимец дам, студенток и пациенток — резко сдал. Обрушился. Сдулся. Его не пускали в операционную к сыну — и он так и сидел в предбаннике, уставившись в одну точку.
Отец Ивана Петровича был бессменным заведующим отделением гастрохирургии и чуть не пожизненным областным хирургом. Это был моложавый, яркий, бодрый, красивый мужчина. Совсем не похожий на кучу тряпья, сидящую сейчас в предбаннике операционной. Безмолвно и не шевелясь вот уже восьмой час. Столько оперировали сына. И это была только первая серия оперативных вмешательств. Возникший затем ряд осложнений ещё не раз уложил Ивана Петровича под нож. Что пережила его семья — не описать. Может быть им «повезло» — у них на руках была ещё и тяжело больная мать, перед которой они вынуждены были ломать комедию о том, что Ваня уехал в далёкую и долгую служебную командировку.
Однажды ночью, в реанимации — эту ночь с ним сидела сестра, — было очередное критическое… к чёрту корректность! — терминальное состояние, с подозрением на панкреонекроз, — она схватила его за загипсованные плечи и сквозь все интубационные трубки, сквозь все неотложные реанимационные мероприятия, яростно кричала:
— Только сдохни! Только посмей сдохнуть! Ты только сдохни, падла! Ты попробуй, сдохни! Я тебе устрою!
И, наверное, докричалась. Так по крайней мере считал заведующий реанимацией и интенсивной терапии главного корпуса, старый Ванин друг. Потому что после этого концерта Иван Петрович пошёл на поправку. Правда, как-то ночью, видимо находясь под действием не самых лёгких анестетиков, он пытался её придушить, шипя:
— Думала, я сдохну?! Хрен тебе!
Собственно, мир вряд ли знал более любящих друг друга брата и сестру. Иногда любовь и нежность становятся ненавистью и яростью. Когда опасаются утраты себя.
Тем временем, разумеется, шло следствие. Не шатко и не валко. Автомобиль работал — соответственно работал и видеорегистратор. Но ничего особенного он не зарегистрировал. Люди в балаклавах избивали битами беззащитного. Интеллигентный следователь въедливо собирал информацию. В первую очередь — о недоброжелателях Ивана Петровича Пустовойтова. Таковых очевидно не было. Ванька был всеобщим любимцем. Он никогда никому не отказывал. Был одинаково хорош как с богатыми так и с бедными. Он любил людей и люди отвечали ему взаимностью. Вроде бы, показался один момент — следовательвыяснил много чего такого, о чём бы сам Ванька никогда не рассказал жене. Про медсестёр. И даже про интерниц. Зацепка? Как посмотреть. Неотъемлемая вредность тяжёлой хирургической работы. Стресс — адреналин — разрядка. Иван Петрович и сам никогда не придавал никакого значения этим пересыпам. В одном ряду с рыбалкой и мужскими базарами у костра. В нём удивительным — для иных, — образом уживались любовь к жене и прыжки в капусту. Есть такой фасон мужиков — для них налево скакнуть, что на охоте в кусты помочиться. Домой они это не тащат. Но могли быть ревнивые мужья. Но — нет. Все «корреспондентки» были незамужние. А женщина не способна на такую ненависть. Жене сообщить — это да. Но чтобы так, заказать убиение битами?! Не женский почерк. Да и все опрошенные одноразовые пассии относились к подобному сексу примерно так же, как и сам Иван Петрович. Хирургическая работа откладывает свой воистину мужской отпечаток и на трепетных — как задумано изначально, — фемин. Хотя, кто там знает, как оно изначально. Взять хотя бы Лилит[19] — неудавшуюся Еву. У боженьки тоже иногда не получается. Если судить, глядя на то, что повсеместно происходит на Планете — не получается достаточно часто.
