Евгения Гинзбург - Крутой маршрут
Значит, выше голову! Я еще счастливее многих. Только вот одно. Мне кажется, что я больше всех страдаю от унизительности всего, что со мной, со всеми нами проделывают. Кажется, предпочла бы самые тяжелые физические страдания этому сверлящему чувству растоптанности, поруганности.
А от этого надо избавляться вот как: каждую минуту твердить себе, что они не люди, те, кто все это делает. Ведь я бы не чувствовала себя оскорбленной, если бы в моих волосах рылась свинья или обезьяна, ища там «вещественные улики» моих преступлений!
Глава двадцать шестая Весь Коминтерн
Надзирательница не разрешила мне войти вместе со всеми в камеру.
– Подождите.
И заперев двери за вошедшими женщинами (я даже не успела попрощаться с Нушик), она ведет меня дальше по коридору и указывает на открытую дверь:
– Сюда!
Камера, точно такая же, как и та, в которой я ночевала, пуста и открыта. Обитательниц увели на оправку.
– Вот ваша койка, – показывает надзирательница на одну из раскладушек, недалеко от двери, а значит – и от параши.
Но в целом обстановка мне нравится. Сквозь матовый щит просачивается солнце. 35 раскладушек аккуратно застелены. А главное… Не обманывает ли меня зрение? Нет, именно так: на каждой постели – книги. Я дрожу от восторга. Родные мои, неразлучные мои, ведь я не видала вас почти полгода! Шесть месяцев почти я не перелистывала вас, не вдыхала терпкого запаха типографской краски. Беру первую попавшуюся. «Туннель» Келлермана на немецком. Вторую! Томик Стефана Цвейга, и тоже на немецком. А вот Анатоль Франс по-французски, Диккенс – по-английски…
Очень быстро убеждаюсь в том, что все находящиеся здесь книги – иностранные. Обращаю внимание на предметы одежды, разбросанные по раскладушкам. На этих тряпках, помятых и затрепанных, тоже какой-то заграничный налет. Неужели я попала в камеру иностранок?
Поворот ключа. Двери снова открываются, и в камеру входят 35 женщин. Их стайка гудит сдержанным разноязычным гулом. Они замечают меня и окружают плотным кольцом. Доброжелательные лица. Немецкие, французские и ломаные русские вопросы. Кто я? Когда взяли? Что нового на воле?
Отвечаю по-русски. Потом тоже спрашиваю:
– А вы кто, товарищи? Вижу, что иностранки, но какого типа – не пойму.
Стоящая впереди худенькая блондинка лет 28 протягивает мне руку.
– Сделаем знакомств… Грета Кестнер, член КПГ. А это моя… ви загт ман? Другиня? Нихт? А-а… По-друга. Клара. Она бежаль от Гитлера. Долго была гестапо.
Клара очень черная. Скорей похожа на итальянку, чем на немку. Она выжидательно смотрит на меня и кивком головы подтверждает слова Греты.
Еще одна высокая блондинка.
– Член Компартии Латвии, – без всякого акцента говорит она по-русски.
– Коммунисто итальяно…
Улыбающаяся китаянка, возраст которой трудно определить, обнимает меня за плечи и называет себя членом Компартии Китая.
– По-русски меня зовут Женей, – говорит она, – Женя Коверкова. Училась в Москве, в Университете имени Сун Ятсена. Нам всем там русские фамилии дали. А вы кто, товарищ?
Все страшно оживляются, узнав, что я член Коммунистической партии Советского Союза.
Вопросы, вопросы… Какие подробности о деле военных? На свободе ли Вильгельм Пик? Правда ли, что взяты все латышские стрелки? Когда начнется процесс Бухарина – Рыкова? Верно ли, что был июльский Пленум ЦК и на нем Сталин выступал с требованием об усилении режима в тюрьмах?
Для меня все эти вопросы – новости. Объясняю, что сижу дольше их всех. Привезли из провинции на суд военной коллегии. Постепенно группа вокруг меня рассасывается, и я остаюсь в обществе двух немок – Греты и Клары. Я говорю по-немецки с такими же ошибками в родах существительных, как они по-русски. Тем не менее мы оживленно беседуем на обоих языках сразу, и этот волапюк отлично устраивает обе стороны.
– В чем же обвиняют вас, Грета?
Голубые «арийские» глаза блестят непролитыми слезами.
– О шреклих! Шпионаже…
В двух-трех фразах она рассказывает о своем муже – «Айн вирклихе берлинер пролет». О себе – с 15 лет юнг-штурмовка. Но она-то еще ничего, а вот Клархен…
Клара ложится на раскладушку, резко поворачивается на живот и поднимает платье. На ее бедрах и ягодицах – страшные уродливые рубцы, точно стая хищных зверей вырывала у нее куски мяса. Тонкие губы Клары сжаты в ниточку. Серые глаза как блики светлого огня на смуглом до черноты лице.
– Это гестапо, – хрипло говорит она. Потом так же резко садится и, протягивая вперед обе руки, добавляет:
– А это НКВД.
Ногти на обеих руках изуродованные, синие, распухшие.
У меня почти останавливается сердце. Что это?
– Специальный аппарат для получений… это… ви загт ман? а-а-а… чистый сердечный признаний…
– Пытки?…
– О-о-о… – Грета горестно покачивает головой. – Придет ночь – будешь слышала.
Кто-то на чистейшем русском языке окликает меня:
– Можно вас на минутку, товарищ?
Оказывается, кроме меня здесь есть еще несколько человек советских. Окликнувшая меня женщина – это Юлия Анненкова, бывший редактор немецкой газеты, издающейся в Москве. Ей под сорок. Лицо не из красивых, но яркое, запоминающееся. Похожа на гугенотку. Мрачный пламень в глазах. Она берет меня под локоть, отводит в сторону и доверительно шепчет:
– Вы поступили совершенно правильно, не ответив на вопросы этих людей. Кто знает, которая тут – настоящий враг, а которая – жертва ошибки, как мы с вами. Будьте и дальше осторожны, чтобы не наделать настоящих преступлений против партии. Лучше всего молчать…
– Но ведь я действительно ничего не знаю. Привезена из провинции, сижу уже полгода. Может быть, вы знаете, что творится в стране?
– Измена! Страшная измена, проникшая во все звенья партийного и советского аппарата. Изменниками оказались многие секретари крайкомов и ЦК нацкомпартий. Постышев, Хатаевич, Эйхе, Разумов, Иванов, предсовконтроля Антипов, много военных…
– Но если все изменили одному, то не проще ли подумать, что он изменил всем?
Юлия бледнеет. Секунду молчит, потом резко бросает:
– Простите. Я ошиблась в вас.
Она отходит, а меня перехватывает другая русская – Наташа Столярова. Ей 22 года, она похожа на школьницу со своими русыми косичками и крупинками веснушек на круглом лице. Наташа – эмигрантское дитя. В возрасте 5–6 лет оказалась с родителями в Париже. Там протекло ее двуязычное детство. Несколько лет назад вернулась в Москву, репатриировалась. Бурно вдыхала русский воздух, наслаждалась чистой русской речью. Работала переводчицей. И вот…
Наташа тоже говорит мне об осторожности.
– Вы очень доверчивы. Зачем вы этой Юлии так отбрили? Видите ведь, какой у нее лик иконоборческий. Такие по идейным соображениям сексотами становятся. А зачем вам лишние козыри в следовательские руки?
Наташа уверяет меня, что на ее «свежий взгляд» все понятнее, чем нам.
– Кавказский узурпатор, поверьте, пострашнее своих французских предшественников. Секир башка – и все тут!
– Но неужели он сознательно идет на уничтожение лучшей части партии? На что же тогда ему опереться?
– А вот придет ночь – услышите, на кого он опирается.
– Но ведь я уже провела ночь в соседней камере. Ничего не слышала.
– А это потому, что вас перед самым рассветом привели. А у них время пыток – до трех. Вон немки, побывавшие в гестапо, уверяют, что тут не обошлось без освоения опыта. Чувствуется единый стиль. В командировку заграничную посылали их, что ли?
Жестокие надрывные слова, произносимые Наташей, так не соответствуют ее школьным косичкам. На косичках пляшут коротенькие солнечные блики, притушенные матовым стеклом оконных щитов. Жизнь, свет, доброта то и дело прорезают нависшую над нами тьму.
Вот Грета описывает своей соседке Кларе изумительный фасон платья, в котором она была последний раз на первомайском вечере в Большом театре. И в глазах Клары вспыхивают огоньки любопытства. Она тоже делится какими-то секретами туалета и очерчивает в воздухе линию красивого лифа. Да, очерчивает эту линию своими синими пальцами с раздавленными ногтями.
А вот китаянка Женя Коверкова показывает «отличные упражнения для ног» сухопарой польке Ванде. И обе, воровато озираясь на глазок в двери, ложатся на спины прямо на пол и делают «велосипед», озабоченные сохранением фигуры, которая может пострадать от дневного валянья, от тюремной неподвижности, от питания перловой кашей и овсяной баландой.
Но вот прошли обед и ужин. Вечерняя оправка. Проверка. Отбой. Все ложатся и ждут. Сейчас оно начнется. Неотвратимое, как смерть.
Глава двадцать седьмая Бутырские ночи
В этот вечер общее настроение омрачилось больше инцидентом во время поверки. По бутырским правилам счет людского поголовья велся не по головам, а по кружкам.
Перед поверкой каждый должен был поставить на стол свою кружку. Следила за этим староста камеры. Дежурные надзиратели и корпусные просчитывали кружки и уходили, сделав ряд привычных замечаний вроде: «Громко не разговаривать!», «Как отбой – все спать!»
