Татьяна Шипошина - Дыханье ровного огня
— Ма, ну как же так? — всхлипывал Пашка.
— Так. Мы же знали…
— Ну и что! — Пашкина зарёванная физиономия показалась из-за полотенца.
«Ну и усищи уже у него, — подумала Антонина. — Бриться пора».
— Все там будем, — сказала она. — А бабушка пожила хорошо. Ты же сам знаешь. Ты же с ней больше всех дружил.
— Да, — сказал Пашка, — дружил я с ней. И жила она хорошо, и умерла, как православная. Как настоящая православная.
И Пашка снова захлюпал носом, и снова уткнулся в своё полотенце.
— Дал бы Бог — и нам так умереть, — сказала Антонина и отвернулась к окну.
Взгляд её остановился в бездонной небесной синеве.
— Я перестану сейчас, ма, — сказал Пашка. — Я больше так плакать не буду. Это я так… при тебе…
— Я понимаю, — ответила ему Антонина. — Плачь, плачь, сынок… Царство ей Небесное, рабе Божией Александре.
— Царство Небесное… — Пашка прекрестился и тоже посмотрел в окно.
С уровня девятого этажа и Пашке было видно чистое, неправдоподобно синее небо, какое бывает только в летнюю, знойную пору.
«Как хорошо душе человеческой… к Богу идти… по такой синеве», — неожиданно подумал Пашка. Слёзы его подсохли. Ему показалось, что бабушка коснулась его волос своей невесомой рукой. Благословила его.
Да, благословила.
— Царство тебе Небесное, — ещё раз сказал Пашка.
Эпилог
Пашка открыл бабушкин файл через сорок дней после смерти бабушки. Он медленно проводил мышью по краю экрана, чтобы посмотреть, много ли успела бабушка напечатать.
Нет, не много. Пашка быстро дошёл до конца файла. Страниц двадцать. В основном стихи, и короткие комментарии к ним. В принципе, Пашка понимал, что торопиться ему не стоит.
Но он так же хорошо понимал, что ему предстоит изучить всё то, что было занесено бабушкой в этот файл. И не только в этот файл. Всё то, что оставалось в бабушкиных тетрадях, так же подлежало изучению.
Удивительно спокойно было на сердце у Пашки. Светло и спокойно.
Его глаза невольно остановились на последнем бабушкином стихотворении.
«Поев, внуку Павлу», — прочёл он:
«Мне», — подумал Пашка и приступи к чтению. Ему вдруг показалось, что он слышит живой голос бабушки.
Я расскажу тебе секрет:Когда придёт зима,Когда опустится рассветНа тихие дома —Ты сам войдёшь в свой старый дом,По множеству причин.Один — в имении своём,И в тающей ночи.Ты сядешь, с пледом на плечах,Один, как перст. Один.И ты решишь поставить чай,И разожжёшь камин.Ты снимешь с полки дневники,Вез трепета руки.И бросишь ты в камин листки,И — чайник закипит…Ты утром встанешь на заре.Прозрачен, как родник.А нынче — лето на дворе,И ты — пиши дневник.Пиши дневник,пиши дневник…А нынче — лето на дворе.Пора писать дневник…
Да, это были бабушкины стихи.
«Это мне, — подумал Пашка, — это моя очередь пришла. Писать дневник. Бабушка, бабушка… Где ты? Там ли, где твои отец и мать? Там ли, где мой прадед?»
Там ли, там ли, в тех селениях горних, что уготовил Отец для всех детей Своих, любящих Его…
Место у реки
1Почему так тяжело, так медленно движутся мысли? Странное ощущение. Странное какое чувство… Что это со мной? Боже, как всё медленно… как медленно…
Не только мысли еле движутся. Тело… Моё тело… Конечности мои — скованы, как будто скованы…
Даже не скованы, нет. По-другому как-то…
Как будто там, где шевелятся мысли — там центр. Там свет — тусклый, неясный. А по краям — плотные, вязкие, густые сумерки.
Ноги и руки увязают в этом плотном, тёмном тумане. Так же увязают и мысли.
Одна лишь мысль абсолютно ясна и находится в центре, там, на самом освещенном участке — Я.
ЭТО — я.
Это я — это нечто, способное осознавать — но медленно, Боже, как медленно! Нечто помнит, что способно на гораздо более высокие скорости, но не может включиться, не может функционировать…
Не память, а некий след, отсвет, отзвук памяти. Не мысль, а некая мысль мысли, разворот, ощущение, тень…
И снова граница, за которой всё это пропадает в плотном тумане.
Снова появляется Я.
Как же неудобно лежать! Что это под головой-то, а? Камень? Камень. Это большой, гладкий камень. Надо сесть.
У-у-у, как больно! Как больно! Голова! Голова. Надо её руками взять. Вот так. Прислониться к дереву… Да, это — дерево. Как медленно… Как больно и медленно… Темно… Как темно…
Снова появился свет, и снова тень мысли легла на ещё более тёмный, вязкий туман. Я — без сознания? Я был без сознания, а теперь я в начале сознания… Снова в начале сознания…
Так… Я есть, я жив… Уже полдела.
КТО Я? Туман…
Так… Голова разбита, на голове — рана. Вот, вот она. Кажется, рана глубокая. Но кровь уже запеклась. На рубашке — тоже кровь.
Тело болит… Так… Меня били? Наверно, били. И правильно делали.
Что? Правильно делали? А это откуда взялось, что правильно делали?
Надо сесть поудобнее. А может быть, надо встать?
Да, да. Надо встать и идти. А куда? Куда надо идти? Тьма.
КТО Я?
Туман… Туман… Туман, без света… Свет.
Шоссе. Оказывается, я вышел к шоссе. Машина. Ещё одна. Уже фары зажигают.
Как медленно, как медленно и больно… И как холодно! Как мне холодно, чёрт возьми! Зубы стучат, а в голове отдаётся. На мне брюки такие тонкие, и все в грязи. И рубашка, вся в грязи, и в кровище вся…
А в карманах что? Пусто в карманах…
На руке — след от ремешка часов, а на пальце — след от перстня. Да, от перстня — вот, кожа гораздо светлее.
Сняли… Чтобы никто тела не опознал…
Кажется, я даже слышал эти слова… Чтоб никто не опознал, да… Спиртом полили, хотели поджечь. Боже мой, какой туман…
КТО Я?
Надо голосовать… Надо ехать куда-нибудь, где тепло… Сейчас я вспомню, куда мне надо. Я вспомню, вспомню…
— Что, бомжара, налакался?
Грузовик завизжал тормозами, и видавшее виды лицо водителя показалось над опущенным стеклом.
— М-м-м…
— То-то, мычишь. Ладно, садись, доброшу до вокзала, а больше — не проси.
— М-м-м…
— Тебя, бедолагу, ещё и побили! Или сам навернулся?
— М-м-м…
— Ну, сиди, сиди. Тяжело, небось. Выхлоп-то от тебя — на версту.
И словоохотливый водитель замолчал, а потом стал насвистывать, как ни странно, из «битлов». Мишель, ма бель, та-та-та…
Я помню, что это песня «битлов»? Да, я помню… Какой-то кусок осветился, и снова туман.
КТО Я?
Я снова провалился в туман, опять полностью, опять без малейшего света.
КТО Я?
— Вылезай! Дальше мне в другую сторону. Вокзал — направо.
— Спасибо…
— То-то! Жрать надо меньше!
И водитель захлопнул дверь машины и дал по газам.
К вокзальному туалету я приблизился в несколько приёмов, отдыхая и присаживаясь по дороге — то на лавку, то на бордюр, то прямо на асфальт.
Туалет был платный.
— Пусти, мать… — сказал я женщине, сидящей на входе. Её круглое лицо расплывалось в моих глазах, и я не мог бы сказать, какая она, и сколько ей лет.
— Пошёл вон, пьянь вонючая! — сказала «мать». Даже не сказала, а взвыла. — Ишь, куда прилез! Да ещё без денег! Здесь приличные люди! Мы сюда бомжей не пускаем!
— Пустите, пожалуйста… — сказал я ещё раз.
— Пошёл вон!
— Хватит тебе ругаться! Вишь, человек в туалет просится, а не под стенку идёт. На тебе пятак, пусти человека!
Молодой парень с волосами, собранными в хвост, кинул две пятирублёвые монеты на стол к ворчливой тётке. Тётка сказала что-то ещё, но открыла двери.
— Иди, мужик! — сказал мне парень, и посмотрел сочувственно в мою сторону. — Иди, мойся!
И там я взглянул на себя в зеркало.
Ух ты! Вот это да! Ну и я…
На меня смотрело из зеркала… Нечто смотрело на меня…
Сколько мне лет? Тридцать? Или сорок? Волосы с проседью… Щетина…
Я стал отмывать кровь — с волос, с лица, с шеи. Снова нащупал рану на голове. Потом попытался вытереться, используя туалетные бумажные полотенца.
Лицо было чуть смугловатым, как бы загорелым. Нет, не очень противным было это лицо. И вдруг это лицо показалось мне таким родным, что аж горло сдавило. Несомненно, это было МОЁ лицо.
Это был я. Я себя узнал. Да, это был я.
КТО Я?
— Ты что, ночевать здесь собрался? Хватит уже рассиживаться, да перед зеркалом стоять!
Красивый, как бычара сивый! Выметайся отсюда!
Тётка даже поднялась со своего места при дверях, чтобы выставить меня из туалета.
И я вышел. Огромный, чужой вокзал лежал передо мной. А за вокзалом лежал огромный, чужой мир, в котором мне не было места, потому что я не знал, кто я.
