Павел Карпов - Юность Ашира
Пришли к Анне Сергеевне. Старуха недавно переселилась от Мередовых в свой домик. Двор ее был расчищен и выметен, виноградник залит водой. Анна Сергеевна только что вернулась из больницы с дежурства и сейчас хлопотала по хозяйству. Забравшись на табурет, она привязывала обмазанную глиной ветку поврежденного дерева.
— Нельзя допустить, чтобы лучший в городе миндаль засох, — сказала она Нурджамал, после того как они познакомились. — Первым зацветает мой миндаль. Небо еще хмурится, иной раз и снежок выпадает, а он уже розоватыми цветочками усыпан, приход весны возвещает. Два раза в газетах его фотографию помещали. Не допущу я, чтобы такое дерево засохло. Весной опять придут фотографы, пчелы прилепят. Если оно засохнет, что я им тогда скажу?
Анна Сергеевна привязала веточку и пригласила гостей в новый домик. По комнате бегал белый козленок с черной смешной мордочкой. От халата, висевшего на гвозде, пахло лекарствами.
— Твой джигит и глаз домой не кажет, — пожаловалась Айна Сергеевна на Ашира его матери.
— Где же это он пропадает? — спросила Нурджамал.
— Некогда. Завод восстанавливаем, — солидно отозвался со двора Ашир, который давно не был здесь и потому многого не узнавал.
— Кто это вам такую дачу построил? — спросил он, входя в комнату и усаживаясь рядом с матерью.
Анна Сергеевана рассказала, как пришли к ней два колхозника, отец с сыном. Они расчистили двор, по-хозяйски прибрали все, хибарку эту построили и даже виноградник полили.
— Хотела заплатить им, куда там! И слушать не желают. А вчера прихожу из больницы, у дверей привязана коза вот с этим чертенком. Откуда, думаю, живность у меня на дворе? Спрашиваю у соседки — оказывается, это те же колхозники прислали мне в подарок. — Старуха помолчала и добавила: —Вот какими уважительными да внимательными сделала людей наша родная советская власть.
Нурджамал понимающе кивнула. Ей сразу пришлась по душе эта женщина, приютившая Ашира.
А Анна Сергеевна, посмотрев в сторону гор, нахмурилась и продолжала:
— А в Иране, пишут, от землетрясения пострадало большое село, — так об этом ихние правители только через два дня узнали. Да хоть и узнали, толку мало. Тут, конечно, американцы навязались со своей «помощью» — любят пыль в глаза пускать, канальи — на все селение одну медицинскую сестру прислали. Вот она, их помощь! — показала кукиш старуха.
Но гневалась она недолго и опять заговорила о благородстве советских людей:
— Я колхозникам тем благодарственное письмо написала, Кулиевы их фамилия. Может, знаете? — обратилась она к Нурджамал.
— Кулиевых много в республике, — засмеялась та. — Благодари уж их всех — всю республику!
Вечером Ашир ушел на завод, а Нурджамал с дочкой остались у Анны Сергеевны.
Ашир перед работой заглянул к себе в общежитие. Войдя в палатку, он в темноте наткнулся на что-то и, нащупав рукой электрическую лампочку, повернул выключатель. Лампочка вспыхнула. В палатке никого не было. От смоченного водой пола веяло прохладой, взбитая подушка и пушистое одеяло манили в постель. На столбике висел портрет Сталина, на столе стоял графин с водой. Во всем чувствовалась хозяйская рука девушек, взявших на себя заботу о строителях.
Ашир постоял возле своей постели, потянулся, поднявшись на носки, сладко зевнул и пошел в литейную.
Я с вами!
Ашир отработал ночную смену и рано утром пришел к Анне Сергеевне. Сережа, ночевавший дома, сама хозяйка и Садап еще спали. Одна Нурджамал встала ни свет ни заря.
А может быть, мать и вовсе не ложилась? Похоже, что так и проходила она всю ночь перед дощатым домиком, спрятав руки на груди под платком, — маленькая, худенькая, в своем длинном платье, тихонько позвякивающем серебряными украшениями.
Нурджамал увидела сына и радостно засуетилась. Не поднимая шума, как умеют делать хорошие хозяйки, она принесла воды, и полила Аширу на руки и шею. Он только фыркал от удовольствия. Дожидаясь полотенца, Ашир по народному обычаю сложил мокрые ладони вместе, не стряхнув с них ни одной капли на землю. Это было знаком уважения к дому Анны Сергеевны.
Нурджамал осталась довольна тем, что сын не забыл хороших привычек и уважал добрую русскую старушку.
— Утомился? — спросила Нурджамал.
— Немножко,
— Переоденься и попей чаю.
Иа углях, тлеющих между двух кирпичей, стоял высокий узкий чайник с закопченным носиком и жестяной крышкой. Нурджамал думала, что в Ашхабаде после землетрясения такой вещи не найдешь, и за сотни километров привезла его с собой. Кроме того, она привезла небольшой ковер, кошму, одежду для Ашира и даже продукты. Теперь она стыдилась своих напрасных опасений — в городе все было, — и все-таки ей хотелось угостить сына зеленым чаем из своего домашнего чайника.
Мать расстелила на кошме сачак, — Аширу была знакома эта небольшая расшитая по краям скатерть, — положила стопкой черствые, но еще душистые чуреки — лепешки, испеченные в кипящем бараньем сале, поставила в миске коурму. Чай она заварила густой, как заваривала когда-то своему мужу, чабану Нур-Ягды, который погиб восемь лет назад- в Кара-Кумах, спасая колхозную отару во время песчаного бурана.
Ашир быстро сел, сложив ноги калачиком, обеими руками бережно принял от матери пиалу и начал пить, отхлебывая чай маленькими глотками.
Нурджамал сидела в сторонке, ни о чем его не спрашивала и только смотрела, смотрела на его похудевшее лицо с острыми уголками скул и сухощавые руки с узловатыми пальцами, почерневшими от металла, грубыми, но быстрыми и сильными, с царапинами и ссадинами на коже.
Такие же сильные руки были и у Нур-Ягды, только не знали они ни машинного масла, ни железных стружек, ни горячего после литья чугуна. Ашир своими молодыми руками первый коснулся всего этого в длинном роду потомственных чабанов.
Нурджамал была довольна сыном и не раскаивалась, что по совету председателя колхоза отправила Ашира з город, но скучать по нему не переставала ни днем, ни ночью. Так уж создано материнское сердце — и радостно, и боязно за своего единственного сына, ставшего самостоятельным человеком, городским жителем.
Как только он сегодня пришел, Нурджамал нарядила его в шелковый халат, широкие штаны с тесемкой в поясе и красную рубашку. Ашир стал похож на прежнего колхозного паренька, но это матери показалось только с первого взгляда. Чем дольше она смотрела на сына, тем больше находила в нем новых, незнакомых, но быстро становящихся родными черточек. Вот и эти пальцы с темными обводами вокруг ногтей тоже сначала показались ей чужими, а теперь она узнала бы их среди сотни других рук.
«Смазать бы каким-нибудь лекарством ранки у него на руках, — подумала Нурджамал, но заговорить об этом не осмелилась. — Обидится еще, скаж: ет: что я, маленький?..»
Поглядывая через край пиалы на мать, Ашир смаковал терпкий настой зеленого чая, уплетал за обе щеки похрустывающие на зубах чапады, клал на чурек и, причмокивая, отправлял в рот кусочки жирного бараньего мяса. Что может быть вкуснее коурмы, приготовленной руками матери!
После жирной баранины Ашир подумал о дыне. Принесла Нурджамал и дыню, да не простую, а сахарную, «гуляби». Ашир ловко, по-туркменски, не отрывая ножа, разрезал дыню на четыре равные части, выгреб семечки, подрезал с краев мякоть и наискосок, елочкой, искромсал ее на мелкие дольки.
Первый кусочек Ашир отдал матери. Пьянящий медовый запах распространился по всему двору. Ашир даже крякнул от удовольствия — сочные кусочки дыни таяли на языке, как мед. Он разделался с первым ломтем и покосился на второй.
— Ешь, — сказала Нурджамал. — Для Анны Сергеевны и Сережи я тоже приберегла.
Тепло на сердце было в то утро и у сына, и у матери. Одно огорчало Ашира: не было рядом Светланы. А как хорошо бы познакомить ее с матерью! И сама не ехала, и на письмо не ответила.
А горы словно росли на глазах, поднимались к небу все выше и выше. Вот уже из тумана показались вершины, потом солнечные лучи заиграли на склонах и позолотили подножные холмы. Туман редел и вскоре от него на земле ничего не осталось, кроме влажной прохлады и дрожащих росинок в траве. Не верилось, что октябрь уже на исходе — летняя теплынь держалась и днем и ночью, а в это утро было даже жарко, или, быть может, Аширу так казалось в новом халате после чая,
Когда же проснется Сережа? Он не мог дождаться пробуждения друга. Задрав ноги в гамаке, привязанном к двум карагачам, Сережа сладко похрапывал. Ашир листиком провел по его щеке. Тот даже не шевельнулся. Тогда Ашир пощекотал у него в носу. Сережа сморщился, состроил плаксивую рожицу н, но открывая глаз, чихнул.
— Будь здоров! — гаркнул у него над ухом Ашир.
Сережа поднял голову, покосился на него одним глазом и опять уткнулся в подушку.
