Всеволод Фабричный - Самоед

Воровство — это также моя самозащита. Я не люблю потасовок и ссор. Я не могу выносить пятиминутного ора лицом к лицу, толчков в грудь, слюноотделения и тому подобных красот. Я бы и рад сломать кому–нибудь ребра, но я точно знаю, что ребра–то у скотины срастутся уже через месяц, и он, тварь, запросто очень скоро забудет о случившемся, а мне — скорее всего целый год страданий и ежедневного перематывания пленки воспоминаний о безобразном происшествии. Если меня кто–то обидел — я скорее всего обворую обидчика через несколько дней. Или хотя бы попытаюсь. Так повелось… Я привык.

Еще два факта:

Факт первый:

Вы думаете, что я совсем не могу себя сдерживать, когда мне хочется выпить? Вот в том то и дело, что пока могу! Я знаю себя. Вот, например сейчас я месяц уже не пью. Это не страшно, это очень тяжело. Другой вопрос: хочу ли я себя сдерживать зная, что в состоянии аффекта я могу совершить небольшое преступление, о котором потом буду сильно сожалеть? Нет. Не хочу. Почему? Да, вот, не хочу и все. Разве можно сравнить какой–то паршивый месяц моральных терзаний, страха и депрессии с радостью, которая клонически и тонически трясет мои бледные мощи, после того, как я куплю триста пятьдесят грамм рома на похищенные десять долларов? Да и собственно говоря: а какой резон не пить? Чего мне ждать в будущем? Ради чего хранить печенки и селезенки? Я такой жук, что выиграй я хоть миллион, а все равно каждый день — «надо было бы как нибудь пережить» Такая жизнь… Такая жизнь… Ах, да! Еще в дополнение к факту номер один: когда что–то крадут у меня — я сильно и искренне обижаюсь.

Факт второй:

Из похищенных трехсот долларов я потратил только тринадцать. В кафе.

Оставшиеся деньги — я в этот же день разорвал на мелкие части и похоронил под тяжелым гранитом далеко от склада. Родион Раскольников. Только немножко дурнее. Тот хотя бы не уничтожал…

Я сделал это потому, что «мне надоело». У меня иногда случаются подобные приступы. Когда мне «надоело» — это даже разрушительнее, чем «когда мне приперло выпить». Мне надоедает угрожающая сложность ситуации. Как описать сие состояние?

Мое «надоело» можно сравнить со страшной комнатой. Низкий потолок. На полу множество предметов. И все опутано проволокой. Километры проволоки. Куда ни плюнь — все замотано. Раскрываешь рот, чтобы закричать, а оказывается, что и во рту — моток проволоки. Зрение становится хуже и хуже. Комната ярко освещена, но все кажется темнее, чем оно есть. Дверей нет. Звуки тоже отсутствуют — только писк у в ушах, порожденный собственным организмом. Неуютно. Нельзя передать как неуютно. Стопроцентная фригидность приятных ощущений. Жизнь Василия Фивейского окунается в прохладный Потец.

Надо сказать, что я очень легко отношусь к деньгам. И не только к чужим. К своим тоже. Думаете я никогда не разрывал собственные деньги, заработанные в поте лица? Не выкидывал их с балкона? Не смывал в унитаз? Конечно разрывал. Когда «мне надоело» — нет никакой разницы чье это: мое или чужое. Я уничтожу. Уничтожу соблазн. Уничтожу эту возникшую сложность. Эту жуткую дилемму: есть деньги, можно выпить, но… надоело. Надоело врать. Я обитаю на девятом этаже уже шесть лет и до сих пор боюсь прыгнуть…

К тому же — мне даже как–то извращенно нравится такой варварский, романтический подход к финансам. Взял — и разорвал. Были и нету.

Где я? Ага:

Час ночи. Я лежу в постели…Матка Босха! Что я сегодня наделал…

Нет, нет. Надо забыть. Что делать с кошельком и с отпечатками пальцев — я придумаю завтра. Я что–нибудь обязательно придумаю. Если надо — полезу в непролазный бурьян, сорву кожу с бровей и рук и потом с помощью мини–костра сожгу кошелек и развею пепел и скрюченные частицы расплавленных кредиток — мощным дуновение рта. Или может быть я даже попытаюсь подбросить документы начальнику. Это легко.

Забыть! Сейчас надо забыть про все случившееся. Мне нужен временный покой. Мне нужен нянь.

Я поднимаюсь с кровати, (обычно не всякие старики так охают и кряхтят) иду на кухню и принимаю две таблетки сильнодействующих седативных. Они подействуют через пятнадцать минут.

Затем я снова ложусь на кровать, выключаю свет и включаю фен. Моя любимая функция — это «холодная струя». Чтобы добиться постоянной холодной струи — я замотал кнопку изолентой. Я поворачиваю гудящий фен к своему лицу. Ветер. Холодный ветер дует на меня в темноте.

Я уже не в своей комнате.

Я лежу в горизонтальной норе.

Дно и стены моего убежища усыпаны пахучим сеном. Снаружи поздний вечер и страшная непогода. Ветер высвистывает землю до наготы. Моя нора расположена у подножья по–медвежьи приземистой горы. Гору окружает по картинному эпический лес. Ели и березы доходят до ионосферы. Рядом глубокая река. Замшелые сомы и щуки выпрыгивают из воды, чтобы глотать низко пролетающих над водой ласточек. Мои ласточки летают даже ночью. Несмотря на холод и ветер снаружи — в моей норе очень тепло, лишь только слабый ветерок то и дело дает мне низкотемпературные дуновения.

(фиксируй фен, фиксируй фен — наводи на висок)

Я не один в своей норе. Со мной молодая женщина. У нее нет ног, но есть все остальное. Она не то чтобы слабоумна… она скорее неизлечимо не от мира сего, но любит меня безответно. Я отвечаю взаимностью. Не обману и не обругаю. И главное — не обижу. Никогда не обижу.

Я лишил ее ног и считаю, что этого достаточно. Я отрубил их косой. Она не возражала. Мне конечно жаль ее бедных конечностей, но я сделал это для того, чтобы ее у меня не отняли. Пусть без ног, пусть даже без рук…но навеки моя. Если понадобится — буду носить на руках, но сейчас никого не надо нести.

Мы лежим в норе бок о бок и я глажу ее светлые волосы. Дремотная слабость, паралич зрения, нарколепсия телодвижений — нас медленно охватывает приятная немощь. Остается только шум ветра и близость наших туловищ. Ее розовые обрубки и мои бледные ноги.

Нянь.

Общество

Общество. Как мне все–таки повезло, что моя планета не размером с Фобос — тогда бы со мной жило гораздо меньше людей. Обожаю людей… Жаль, что на Земле вас так мало… Надо конечно, запретить аборты и тому подобные выкрутасы. Делая аборт — женщина лишает любого жителя Земли потенциального друга. Запретить сначала по–хорошему, а потом уж можно и расстрелять.

Чем нас больше — тем лучше. Веселее.

Как вообще можно не любить себя и других? Возьмем хотя бы общественный транспорт:

Вот помню, еду когда–то на автобусе из Текстильщиков в Люблино и какой–то озорной мужичонка хриплым пьяным голосом, нараспев рассказывает всем пассажирам:

— Да и рад бы… Да я бы и с удовольствием… Да вот шишка уже не стоит, блядь… Шишка не стоит…

Автобус возмущен. Какая–то молодая мать кричит, что если он не заткнется — она разобьет ему всю морду. Я в это время (пятнадцатилетний ученик десятого класса) что есть мочи зажимаю пальцами рот: перепил на переменках водки и пива. Водка оказалась бракованной. На следующий день я узнаю, что всю партию торжественно изъяли из ларька через пять минут после того, как я купил ее утром.

Слишком много народу в автобусе, чтобы спокойно исторгнуть непослушную жидкость.

Крик возрастает: оказывается, что мужичонка не только пьян, но еще и сходил по–большому. Запах фекалий, смех, угрозы, кто–то верещит:

— Женщина, не прислоняйтесь к нему! Вы что не видите, что у него?

Мужика с бесполезной шишкой ссаживают около станции железнодорожного депо.

Я смотрю на его недоуменное, сорокоградусное лицо. В это же самое время в моем горле начинается спазм и я быстро раскрываю свой школьных рюкзак. Засовываю в него голову. Освобождаю желудок. Учебники поруганы. Этил и желудочный сок медленно всасываются в физику и уже через пятнадцать минут появляется в химии. Пик концентрации наблюдается в истории, геометрия становится бессвязной, затем следует коматозное состояние алгебры и в итоге смерть природоведения.

Дома, я лежу на кровати как куколка бражника: любое соприкосновение с внешним миром вызывает раздраженные подергивания. Оглохло левое ухо, ревет воспаленное нутро, дается удивительно искренняя клятва не пить, (если выпью — пусть у меня будет рак) которая весело нарушится через два дня.

Время от времени мудрые люди общества выдумывают, что–то полезное и нужное. Вещи без которых нельзя обойтись. Например люди выдумали милицию. Это же надо такое придумать: какой–то процент населения добровольно подвергает свою единственную, неповторимую жизнь ужасным опасностям — дабы сохранить другим людям покой и не дать их в обиду! Вот уж где смелость и героизм. У Солженицына где–то написано, что когда Сталин подходил к трибуне — овации могли продолжаться по десять минут (Александр Исаич конечно мог и преувеличить, но не в этом дело). Мне кажется, что можно когда–нибудь ужаться, подтянуть пояса, потренировать руки и задать своим районным или городским милиционерам не десять, а даже двадцать минут беспрерывных громовых рукоплесканий! Вы будете рукоплескать своим ментам, а мы — своим полицейским (им тоже есть за что похлопать).