Владимир Царицын - Дерево Серафимы

– Вот видишь, – сказал я, – ты сам себе все и объяснил. А ты пробовал с Ириной по душам поговорить?

– Пробовал. Неоднократно.

– И что?

– А ничего. Не понимаем мы друг друга. Словно чужие. Сначала еще какое-то понимание было, а сейчас… – Борька помотал головой.

– Попробуй еще раз поговорить.

– Да сколько можно разговаривать! Скоро язык отсохнет.

– Вот пока не отсох, и говори. Каждый раз говори. Непонимание возникло – поговори.

– Да у нас с ней сплошное непонимание! – Борька взмахнул ложкой, которой зачерпывал икру, оранжевые капли упали на скатерть, Борька облизнул ложку.

– Думаешь, обо всех своих бедах рассказал? – спросил он меня, машинально положив облизанную ложку обратно в вазочку. Борька не ждал моего ответа, но я сказал:

– Думаю, о самом страшном ты мне еще не рассказал.

– Я тебе о вчерашнем скандале не рассказал.

– И что было вчера?

– Вчера я узнал от дочурки радостную новость. – Слово

"радостную" прозвучало безрадостно. -…А началось все не вчера.

Завела себе Ирка дружка, гражданского мужа, как это теперь называется. Собаки-то у нее уже нет. Видать скучно стало в одиночестве "Дом-2" смотреть. Пацан. Шестнадцать лет. Представляешь?

Я кивнул головой, представил мол.

– Нет, ты не представляешь. Ирке моей тридцать скоро, а мужу ее гражданскому чуть не вдвое меньше. Детский сад! Ни образования, ни профессии. Трахаться умеет, а больше ничего… Полгода вдвоем на моей шее сидели. Да не вдвоем! Ели, пили, друзей к себе приглашали, вместе с ними гужбанили. Даже не задумывались бездельники, за чей счет жизни радуются… А недавно этот комсомолец исчез. То ли Ирка его за дверь выставила, то ли он сам к другой тетке ушел, почуял, что жареным запахло.

– А что, запахло?

– Запахло, еще как… Ирка беременная от этого… пионера!

Борька вытаращил свои глаза, ожидая моей реакции.

Если он продолжит свой рассказ о несостоявшемся зяте, то скоро станет называть его октябренком, подумал я. Но сказал другое:

– Ты радоваться должен, что скоро дедушкой станешь.

– Радоваться? Чему радоваться? Мужа у Ирки нет, а если и объявится этот… – вот сейчас Борька назовет этого паренька, любителя взрослых дам октябренком, подумал я, но Борька решил нарушить логическую цепочку, -…этот молокосос, я его лично с лестницы спущу. На фиг мне такой зять нужен?!

– Ты помнишь Шурика Ивченко?

– Тот, с которым ты… "кровь кружками проливал" за рубежами нашей родины?

– Тот самый. Он был у меня два дня назад. Про внуков своих рассказывал. У него два пацана, двойняшки, а зятя у Шурика тоже нет.

– Да ну?

– Ага. Сообща, всей семьей внуков воспитывают. Ты знаешь, Борька,

Шурик тоже хорохорился, но мне показалось, что внуки для него значат очень много. Внуки, это радость, Борька! Вот родится у тебя внук или внучка, все изменится. Увидишь, увидишь, как все изменится. Некогда скандалить будет, а общие заботы вас объединят. И найдете вы с

Ириной общий язык, обязательно найдете.

– Ты так думаешь?..

– Я в этом уверен.

На самом деле я ни в чем не был уверен. Не всегда получается так, как мы хотим, чаще получается еще хуже… Но, стоп! Опять прорвался в мои мысли черный пессимизм, прихватив с собой зануду-обреченность.

Я напрягся и выдавил из себя их обоих. Нельзя давать советы другу, если считаешь, что все равно будет плохо. Иначе, твои советы будут похожи на обман, на банальное успокаивание.

Борис, казалось, мне поверил.

За разговорами мы выпили лишь половину бутылки коньяка. Мы бы легко освоили ее до дна, но Борька взглянул на часы и заспешил:

– Прости, старик. У меня же собачка. Серега предупреждал, что задержится сегодня. Надо бежать, Барона выгуливать. Он ждать будет, скулить. Маришка с Бароном не выходит, боится, что не удержит. В нем же более сотни килограмм. А то, как рванет?

– А ведь до цыпленка мы с тобой так и не добрались, – сказал я.

– Да бог с ним с цыпленком. Некогда, бежать надо… – Борька задумчиво посмотрел на вазочку с кабачковой икрой и, весело подмигнув мне, быстро расправился с закуской, только ложка мелькала.

– А цыпленка тебе придется самому съесть.

– Мне не съесть одному, – возразил я.

Борька развел руками.

Цыпленка мы попытались съесть с Егором, который пришел вслед за ушедшим Борисом, но совместными усилиями осилили лишь третью часть, не больше. Даже коньяк не помог.

Потом и Егор ушел домой, убрав продукты в холодильник, перемыв посуду и перетащив стол на место. Я остался один, ушел в спальню и долго сидел перед деревом и портретом Серафимы.

– Ты понимаешь, что происходит?.. – спрашивал я у Симы, которая грустно смотрела на меня из черной траурной рамки. Смотрела и естественно молчала, а я говорил вслух и достаточно громко, как с живой. Если бы кто-то видел мой разговор с портретом, он, скорей всего, принял бы меня за сумасшедшего. Кто знает, может быть, я уже давно сошел с ума? Разговариваю с фотографией, ем лепестки цветов…

– Ко мне приходят друзья, Сима, – говорил я. – Они делятся со мной своими секретами, рассказывают о проблемах, ждут моего совета.

Понимаешь, любимая, я нужен им. И я думаю, что мне они нужны тоже.

Мне даже как-то неловко тебе в этом признаваться, но… они мне точно нужны. Совсем недавно мне казалось, что я никого не хочу видеть, что жизнь моя закончена и что никакие проблемы меня не волнуют – ни свои, ни, тем более, чужие, а вот ведь что оказывается… Интересно, почему и Шурик и Борька Тубаров решили, что я могу дать им какой-нибудь совет? Что стоящего я могу им посоветовать? Я, у которого нет ни семьи, ни даже собаки. Который совсем один… Борька мне сегодня про своего пса рассказывал, а мне, представляешь, даже завидно стало. Борька живет полноценной жизнью.

Ему есть о ком заботиться. У него Барон… Да что там Барон, у

Борьки жена есть, сын с дочкой, скоро внук народится… А у Шурика

Ивченко даже два внука. А у меня никого. Вот ты ушла, и я совершенно один остался… Почему мы с тобой… почему у нас с тобой ребеночка не было?.. Ты помнишь мою мать? Нет, я знаю, ты ее никогда не видала, я решил вас не знакомить… Зачем? Она бы не одобрила наши отношения. Но я рассказывал тебе о ней. Ее сейчас тоже нет, она умерла в прошлом году… Мама мечтала о внуках. Не знаю, искренне ли она мечтала или просто завидовала подругам?.. Неважно. Она хотела внука, но я ей его не дал. Сначала сам не хотел детей, и потом… потом, когда встретился с тобой, мне хотелось быть только с тобой.

Но и ты…, ведь ты тоже не хотела ребенка. Почему? – я с мольбой впился в Симины глаза, в такие близкие и такие безмерно далекие глаза. – Ответь, родная – почему?..

Я спрашивал у портрета, зная, что отвечать придется мне самому.

– Понятно, почему, – сказал я, – работа. Все это твоя чертова работа. Ты не могла поменять ее, ты не хотела ее менять. А может быть, была и другая причина? Возможно, зная об опасностях, которыми была под завязку наполнена твоя профессия, ты предполагала, что произойти может всякое? И не могла позволить себе роскошь иметь ребенка?.. Случись что, с кем бы он остался? С Андреем? С чужим ему человеком? Да еще к тому же с калекой? А чтобы наш ребенок жил в

Советском Союзе ты тоже не хотела… Эх! Сима, Сима, что ты натворила? Что мы вместе с тобой натворили?.. Мы лишили себя будущего… А как бы счастливо мы с тобой могли жить… Ты, я и наш маленький. Я никогда не держал на руках малыша, я не знаю, что это такое, держать на руках маленький теплый комочек, который отчасти ты, отчасти я сам, но вместе с тем, это и не ты и не я, это что-то новое. Это наше будущее.

Я вдруг представил, что держу на руках младенца. Он смотрит на меня, гугукает. И улыбается. Ему нравится быть у меня на руках. Я не знаю, кто это – мальчик или девочка? Но мне это все равно. У него глаза Серафимы – черные и такие…, не могу выразить словами. В них жизнь, в них любовь ко мне…

Я так хорошо себе это представил, что подумал: если бы у нас с

Симой был ребенок, то был бы он именно таким.

Я закрыл глаза руками, чтобы навсегда зафиксировать в памяти образ нашего несуществующего малыша. Но он исчез, а мои ладони оказались мокрыми.

Что это? Слезы? Я плачу?..

Я никогда не плакал, не помню, чтобы я когда-нибудь плакал. Когда умерла мама, я не плакал. И когда отца хоронил, не плакал. Когда гроб с телом бабушки опускали в землю, я стоял, сжав зубы, чтобы не заорать от свалившегося вдруг на меня роя воспоминаний и от злости на самого себя. Злости, что не смог отблагодарить бабушку за все то, что она сделала для меня, что не успел сказать то, что сказать должен был уже давно. А не успел я сказать ей простое человеческое спасибо. Просто сказать: спасибо тебе бабуля…

Но и тогда я не плакал.

А когда я узнал о гибели Серафимы, мне показалось, что я умер.

Мертвые, как известно, не плачут, у меня не было слез. Может быть, я и правда умер, временно… Я перестал мыслить и чувствовать.