Артем Гай - Всего одна жизнь
Мы поднялись по крутому склону и остановились передохнуть.
Прислонившись плечом к стволу пихты, глубоко вдыхаю сырой, напоенный хвоей воздух.
— Раньше тайга представлялась мне почему-то темной и угрюмой, а она вон какая — прозрачная.
Таня улыбается:
— Да нет, тайга — это в общем-то чащоба. Но душа ее действительно в живице.
— В чем? — не понял я.
— В живице, — смеется Таня. — Посмотрите на свой плащ.
Я оглядываю плечо и ствол пихты и замечаю на коре небольшие вздутия. Ковыряю одно из них пальцем и слегка вздрагиваю от неожиданности, когда из-под коры на ладонь мне брызжет прохладная капля.
— Вот-вот. Это и есть живица. Прозрачнее ее на свете ничего нет, — говорит Таня.
— А-а!.. — вспоминаю я. — Да это же, наверное, пихтовый бальзам! — Я растираю на ладони прозрачную липкую каплю. — Им склеивают линзы в тончайших оптических приборах, потому что он так же преломляет свет, как чистейшее стекло.
— Может быть, — задумчиво говорит Таня. — Но говорят, это — душа тайги.
На вершине небольшой горушки, на которую мы взобрались, у одинокой гранитной глыбы с северной стороны еще лежит ноздреватый, присыпанный хвоей кусок обтаивающего снега, а с южной стороны — трава, сухая и теплая.
— Посидим, — предлагаю я.
Расстилаю свой плащ и ложусь на спину. По голубому высокому небу быстро бегут светлые, с набрякшей сердцевиной, тучки. У горизонта они громоздятся уже непрерывной горной цепью. Там, высоко, наверное, сильный ветер. Таня садится рядом.
— Как ты живешь, Танюша? — неожиданно спрашиваю я.
— Хорошо.
Я переворачиваюсь на живот и, разглядывая чуть колышащиеся травинки, спрашиваю снова:
— Ты любишь Игоря?
Вот что такое тайга и высокое небо над нею. Но о чем же здесь можно говорить, как не о самом главном?
Таня срывает травинку и, покусывая ее, отвечает:
— Да, очень…
И все лицо ее светло и прозрачно, как и светлые ее глаза, как растрепавшиеся коротко подстриженные волосы.
— А он? — глупый вопрос, но очень для меня важный.
— Тоже. — И в ее голосе нет ни тени сомнения. Она сидит, поджав ноги и упершись одной рукой в землю.
Я кладу свою ладонь сверху и говорю:
— Ты очень славная девушка. Тебя можно сильно полюбить…
Она молчит и осторожно высвобождает свою руку. А я снова переворачиваюсь на спину и смотрю в заволакиваемое тучами небо. Вспоминаю, как прибегала она ко мне, проведывать, когда я болел, как смотрела на меня ясными своими глазами. Вспоминаю Лору, теплые ее губы… Все ушло, они потеряны для меня, эти милые девушки. А Лена?..
Мне становится вдруг понятно: я хочу любви. Я открыт для нее. Старое разрушилось, как разрушается через какое-то время в организме парализующий яд кураре. Нужно только пережить это время. Я пережил. Теперь я знаю, что пережил. И знаю, что нет еще ее — новой любви. Нет, нежная и трогательная женщина у Фудзиямы! И мне становится грустно, печально, словно я вспоминаю об утерянном близком друге.
— Пойдемте, скоро будет дождь. — Таня трогает меня за плечо.
Небо быстро темнеет. У поселка нас настигает крупный редкий дождь.
Всю вторую половину дня с короткими перерывами льет дождь. Обильный, щедрый, как всё здесь. К вечеру приходят новые тучи, низкие, тяжелые, и разражается гроза, неистовая и страшная, какая может быть только в горах. Гудит под мощными порывами ветра тайга, черная, громадная, как вздыбившаяся и вот-вот готовая рухнуть на тебя волна. На долю секунды вспыхивают вдруг дрожащие горы, словно готовые сдвинуться со своих мест. От грома дребезжат стекла. Потоки воды падают на бараки, и кажется, что погружаешься под воду.
— Мы можем застрять здесь, и надолго, — угрюмо говорит Кемалыч, глядя в темное окно.
Опасения Кемалыча не оправдались. Утро выдалось ясное и свежее. Влажный лес дышал густым сосновым настоем, сочностью трав, разбуженной прошлогодней прелью. Голова кружилась от этого воздуха, а тело становилось легким, неощутимым, словно оно растворилось, слилось с этой землей, лесом и небом.
— Здравствуйте… у нас всё в порядке, — встретила нас Таня, вставая со стула у кровати Клавдии и не глядя мне в лицо.
Наверное, она все еще чувствовала неловкость после вчерашних моих слов. Что же это она подумала, как меня поняла? Нужно ли было говорить ей в тайге те слова?..
У Клавдии действительно было все в порядке. Желтизна почти исчезла. Здоровый организм молодой женщины лихо преодолевал недуг.
— А вставать нельзя? — слабым еще голосом спросила она.
— Собираемся, Валерий Кемалович. Похоже, что мы здесь больше не нужны, — сказал я. — А вставать не раньше чем дня через три. Слышишь, Танюша?
— Да, да, понятно.
В одиннадцать, как обычно, начальник лесоучастка связался со Столбовухой и просил передать в город, чтобы прислали вертолет. Потом, стащив с помощью всех, кто не ушел в лес, биксы к поляне, мы до часу дня загорали в высокой траве, пестревшей полевыми цветами и огненно-желтыми головками одуванчиков. В час затрещал где-то над лесом вертолет. Долго трещал, а затем вдруг вынырнул, большой и неожиданный, совсем рядом, из-за зубьев громадных сосен. Завис, раскачал верхушки, стрельнул бледной ракетой, потянувшей за собой дымный след, и снова упрыгнул за сосны. И только потом, будто нерешительно, осторожно сел на поляну.
Из машины выпрыгнул Толя, неторопливой походкой направился к нам. Молча пожал нам руки. Ветер, поднятый лопастями, бросил ему на лоб белые волосы.
— Порядок? — спросил.
— Полный!
— Будет жить?
— А как же!..
И Толя впервые на наших глазах улыбнулся. И сразу стало понятно, почему он обычно такой серьезный: улыбка делала его совсем мальчишкой.
Я подошел к Тане, положил ей на плечо руку.
— Ну, до свидания. Привет Игорю. Вы оба очень славные ребята.
— Вашей крестнице скоро два года. Помните?
— Конечно. И обязательно приеду.
— Правда?!
— Обязательно!
— Мы вас ждем! — кричит Таня вслед.
И снова ползет под нами мелкомасштабная карта поросшего лесом горного края, сверкают меж сосен речушки.
— Что-то ранчо нашего не видно, — говорю я Толе.
Он поворачивает ко мне лицо и вопросительно вскидывает брови. Я наклоняюсь к нему и кричу, перекрывая шум мотора, так что сидящий сзади Кемалыч тоже слышит и начинает скалиться.
— Ранчо, говорю, не видно!
Толя снова улыбается и кричит в ответ:
— Теперь мы напрямую! — И делает рукой зигзаг, показывая, вероятно, как мы летели прежде.
А вот уже и гора Орел появилась. И вдруг вынырнуло из сопок, из леса сбежавшееся в котловину пестрое стадо городских построек.
Толя помог нам стащить биксы к аэровокзалу. Прощались мы с ним, как с хорошим давним приятелем.
— С вами было приятно работать, — серьезно сказал Толя. — Вы бы мне этот… скальпелек подарили… Удобный ножик…
Мы подарили ему скальпель. Он хотел оставить у себя память о спасательной медицинской экспедиций, участником которой считал себя с полным на то основанием. Мы его поняли.
До отделения добираемся к половине третьего. В ординаторской одна Антонина. Старательно выводит слово за словом никому не нужные строки в дневнике. Николай, видимо, занят своими больными. Сегодня его, урологический операционный день.
— Петр Васильич просил вас зайти к нему, как только приедете с аэродрома, — сообщает мне Антонина.
Поднимаюсь к заведующему и коротко рассказываю о поездке.
— Хорошо. Молодцы. И у нас все в порядке, — говорит Петр Васильевич, попыхивая папиросой, и, прищурившись, смотрит на меня. — У Хруста действительно эмболия. Жир в сосудах всех органов — мозга, легких, сердца…
— Пришел ответ экспертизы?
— Я сегодня звонил туда. Так что «дела» не будет.
Помолчали. Потом я все же решил задать мучивший меня вопрос. Петр должен быть в курсе, раз он звонил в разные концы.
— А что там, на шахте?
— А что тебя интересует?
— Как раскрутилось там происшествие?
— По-моему, как несчастный случай. Ждут заключения экспертизы. Не ответа, а развернутого заключения с выводами.
— Гады!
— Твои недоброжелатели?
Я смотрю на насмешливое лицо Петра, на влажные редкие его волосы, старательно зачесанные слева направо, чтобы прикрыть лысину. По всему видно — помогал Николаю, потом принимал душ.
— Да, мои недоброжелатели.
— Тогда их, наверное, очень мало, гадов. Жить вполне можно.
Я пропускаю это мимо ушей.
— Хруст сказал: «Мы всегда так делаем». Про балки. Ему-то я верю. Они всегда так делают. Они же работяги! Им — побыстрее, побольше сделать и получить. Это же ясно! Понимаете, Петр Васильич?
Он молча курит, не отрываясь смотрит на меня. Я черчу ногтем на углу стола квадраты.
