Витольд Гомбрович - Транс-Атлантик
Тогда я бочком вдоль забора, за кустики захожу, а там — шарканье-скаканье, как будто кони… потому что больно тяжело скачут, тяжело стонут. И Сопят, но сопенье вроде бы человеческое. А тут снова вроде Ржание тихое, приглушенное, или брыкание, или Топтание. И, видать, много их там, хоть то не собаки, не кони, не люди. Я, значит, поближе в сумерках через кусты подобрался, шагов эдак на пятьдесят, и Кучу большую увидал… Потому что оно Кучей за деревьями стояло и как будто скакало, как будто бесилось, но, чем-то сдерживаемое, как будто на месте Копытами било… и Храп, ржанье тихое, придушенное, или даже стон почти что человеческий… И такой Болезненной, Ужасной, такой Страшной-Престрашной была картина эта, что я окоченел, в столб соляной превратился и шелохнуться не мог.
Тогда одна из тварей сих неуклюжими скачками ко мне приблизилась (точь-в-точь как наездник на коне, когда коня объезжает и шпорой его муштрует да арапником стягивает) и вижу я — Барон! Барон на Чюмкале! А тут и второй Всадник подъехал, в нем я Счетовода узнал, а он, тяжело скача, на Чечише сидел и шпорой его подзадоривал да арапником стягивал его так, что тот аж храпел и ржал. Захрипел Счетовод испуганно, Тихо: «Все ли готово?» — «Готово», — захрипел испуганно Барон. «Еще нет! — захрипел в ужасе Счетовод. — Пока мы еще недостаточно Страшны! Еще сильнее Пришпорить коней наших! Пусть понесут! А как только Кавалерия наша сверхадской станет, я дам сигнал атаки и мы Ударим! А как ударим, так и Растопчем! А как растопчем, так в прах Развеем! И победим, Победим!» — «Победим! — по-черному прохрипел Чюмкала визгливо. — Победим, ибо мы Страшны, Страшны, о, Бей, Убивай, Ужасай, Ужасай, Жми, Дожимай!» — «Бей-Убивай, — прохрипели они, — Бей-Убивай!»
Услышав слова эти, что в тиши ночного сада безумно прозвучали, я вприпрыжку кустами домой добежал и дверь за собой как от Язвы Моровой захлопнул. Господи помилуй!
Надо предупредить, чтобы двери-окна позакрывали, к оружию, к оружию! Ох, Буяны! Но что это, что это? Что это за звук-отзвук? Но смотрю: все пары танцуют! Ой хоп, хоп, хоп! Игнатий тоже танцует, с панной Туськой танцует, и так лихо и браво кружит, так здорово раскручивает, что танцорка только в руках у него жужжит… аж Старики удивляются… да в ладоши ему хлопают… И лишь он ногою Топнет, ему сразу кто-то Притопнет, и лишь только он Прыгнет, так тут же сразу кто-то Подпрыгнет… и верно не кто иной то был, а сам Горацио, который с панной Мушкой танцевал. И уж так бойко он заворачивает-разворачивает, что танцорка у него жужжит, жужжит, жужжит! Стало быть, они вдвоем дроби бьют-приколачивают, кружат, так вправо-влево выворачивают, что барышни, как волчки! Ох уж танцуют-танцуют! И лишь Игнатий Прыгнет, так Горацио Подпрыгнет, лишь Горацио в ладоши хлопнет, Игнатий ногою топ-топ топнет, лишь один повернет, так другой Развернет и топ-топ, хлоп-хлоп, и бух и бах-бух, и бах-бах-бух-бах, Бухбах, Бухбах, Бухбах, бах-бах, бух-бух, Бухбахом танцуют!
Бухбахом! Бухбаха голос, как Барабан, все громче раздается! Гонзаль в пышной черной Мантилье, в такой же Шляпе, дважды через всю залу прошел и танцоров своими аплодисментами подбодрил. А я, заслышав Бухбаха зов, голову склонил и глаза слегка прикрыл… и уж так пусто, пусто, что как в Барабане пусто!.. Но подлетел Министр: «Ради Бога, — кричит. — Что же это! Напился что ль! К черту такую пляску, музыку всю заглушили, а вот взять их за жабры да выкинуть!.. Но Игнат Бухнул, Горацио, стало быть, Бахнул, Бах, Бах, Бух, Бух, аж стекла дребезжат, да чашки с блюдцами скачут, да пол стонет! Тогда другие танцоры танцевать пытались, и подпевать-аккомпанировать, чтоб Змейкой, Змейкой, Мазурку, Мазурку, да куда там! Уж и Змейки нет, один только Бухбах, Бухбах остался, все в угол забились, смотрят, а тут Бух, Бух, Бух, Бах, Бах, Бухбах, как Конь грохочет! Томаш нож длинный мясницкий взял, вроде как мясо резать хочет… и в карман сюртука нож тот опустил…
Тогда я закричать хотел, что, мол, Сыноубийство, Сыноубийство! Но — Отцеубийство! Ибо уже в прихлопах-притопах Игнат разбухавшийся в Горацием бухающим бухает, бухает, бухает! Бух — по лампе Горацио, Бах — по лампе Игнатий, Бух-бах Горацио по вазе, бах Игнатий по вазе! И бух Горацио в Томаша!
Боже! Томаш на пол упал!..
Томаш на пол упал!.. А тут бах-бах Игнат с Бахом своим подскакивает, о, и как бахнет, как бахнет в Отца своего, как Бахнет, ой, как Бахнет-Бахнет…
О, Сын, Сын, Сын! Пусть подыхает Отец! Подлетает Игнат. Пусть же будет, что будет. Пусть Сын убивает Отца!
Но что это? Что это? О, видать, Спасенье! О, что это, как это, что это? Ах, видать, Спасенье! Не иначе, ибо только он с этим Бахом своим летит-подлетает, что все аж Замерли, как он смехом бух-взрывается. И вместо того, чтобы Отца своего Бахом Бахнуть, он Бух — в смех и, смехом Бух-Взорвавшись, через Отца сиганул и, прыгнув так, смехом Бух-взрывается, Бух-взрывается! Смех, стало быть Смех! Схватился за живот Министр и бах — смехом рванул! И Бух-Бах Пыцкаль Барона за живот схватил, а Счетовод — Чечиша, и все вместе Смехом бухнули, бахнули, Бах, Бах, там Старичье Гогочет — Заходится, тут Довалевичова — пищит-попискивает, слезы льются, и Бах, Бух рокочет, Фыркает, прыскает смехом Приходский священник, а Мушка с Туськой так Подпрыгивают, что аж сопли трясутся! Смех, набухает-разбухает-Бух-взорвался! А как Председатель Пуцек закатывается! А вдоль стен Заходятся, Покатываются, Душатся от смеха, что невмоготу, а у одного — от смеха Колика, что его аж Согнуло, будто Подавился он чем, а у другого аж из ушей бьет, а тот на пол сел, ноги вытянул и Бухтит-Гудит, смехом своим расколыхался, дрожит, и Трясется, трясется… А этого так распирает, что он аж вспух! Во Бухают! Потом чуток поутихло. Пока снова то тот, то этот, сначала один, потом другой, а вот уж и трое, четверо, уже пятеро — Бах, Бух смехом Рвутся-Бах, Взрываются-Бабах, руки друг другу на плечи кладут и давай вправо-влево качаться, сперва тихонько, потом — посильнее, и вот уж вместе Колышутся, и вот уже один другого, один с другим, но Бух-бух, Орут, Орут так, что аж Ухает! И так от Смеха, к Смеху, Смехом Бух, Смехом бах-бух-бух-Ухают!..
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА
В августе 1939 г. уже ставший известным у себя на родине автор сборника рассказов «Дневник периода возмужания» (1933), пьесы «Ивонна, принцесса бургундская» (1935), романа «Фердыдурке» (1938) — Витольд Гомбрович (р. 1904) попадает в Аргентину. Здесь он пишет пьесу «Венчание» (1947), романы «Транс-Атлантик» (1951), «Порнография» (1960), «Космос» (1963), первый вариант пьесы «Оперетта» (1958). В 1953 году он начинает писать «Дневник».
Роман «Транс-Атлантик» был начат в феврале 1949, а завершен в марте 1950 г. В отрывках он появился в выходящем на польском языке в Париже ежемесячнике «Культура» в мае-июне 1951 г. (№ 5, сс. 19–41; № 6, сс. 47–61). В январе 1953 г. роман вышел под одной обложкой с пьесой «Венчание» в парижском Институте Литерацком, а в 1957 г. — в издательстве «Czyletnik» в Польше. Всем этим прижизненным изданиям были предпосланы специально написанные автором предисловия, и все они приводятся в нашей книге: Предисловие 1957 г. — перед текстом романа, остальные — в Приложении. В Приложении даны также текстовые варианты, имевшиеся в издании 1953 года и отсутствующие в издании 1957 года.
Во всех своих произведениях Гомбрович проводит главную мысль — освобождение человека от удушающих рамок диких условностей, которыми толпа размахивает как знаменем, называя их то Культурой, то Патриотизмом, то Служением (чему-нибудь там), и «мордует»[1] индивидуальность, творческое начало в человеке, его уникальность, навязывая сложившиеся формы восприятия мира.
Именно так, т. е. как вызов, провокация, идеологическая диверсия был воспринят «Транс-Атлантик» как в самой Польше, так и в кругах польской эмиграции. И немудрено: герой романа рассказывает историю своего неучастия в войне за освобождение Родины и описывает все те низкие бытовые «прелести», на которые он променял высокую героику борьбы. Более всех были оскорблены любители выискивать в художественном произведении подробности с позиции «как все было на самом деле», потому что они попадались на брошенную автором в самом начале повествования наживку из трех имен реально существовавших и известных в Польше людей, попутчиков Гомбровича на переходе в Буэнос-Айрес — сенатора Яна Рембелинского, министра Владислава Мазуркевича и поэта Чеслава Страшевича. Однако дальше, по мере того, как реальность жизни все больше «попадает в объятья фантазии», эти фамилии исчезают, зато появляются и начинают «действовать именно те марионетки, …которых требовала композиция», часто это люди с говорящими фамилиями-прозвищами. К тому времени, когда читатель узнает, что главного героя зовут точно так же, как и автора романа, а именно — Витольд Гомбрович, он успевает понять, что это всего лишь чудесное совпадение и что литература — это не комментарий к жизни, а сама жизнь, пусть иная, но равновеликая и самодовлеющая реальность. В этом мнении читателя должен, по-видимому, утвердить и язык романа — стилизация под так называемый сарматский[2] говор (отдаленный аналог в нашем языке — запевы типа «ой вы, гой еси…»), который в соединении с современностью, с инокультурным содержанием дает пародийный, комический эффект.
